Александр Френкель
Запоздавшая история Тевье-молочника
Октябрь 2019
Шолом-Алейхем навсегда
Версия для печати


Шолом-Алейхем

СКОЛЬЗОК ДА БУДЕТ ИХ ПУТЬ!

Запоздавшая история, которая была рассказана Тевье-молочником

еще до войны, но из-за скитаний и суматохи

не могла увидеть свет раньше


Вы ведь, верно, помните, пане Шолом-Алейхем, — в свое время объяснил я вам смысл раздела «Изыди!»[1] с тридцатью двумя к нему толкованиями в придачу[2], рассказал, как славно рассчитался Исав с братом своим Иаковом, как сполна отплатил ему за потерянное первородство, как выпроводили меня из деревни со всеми манатками, с детьми и внуками да со скарбом, всё как полагается, разорили дотла нехитрое мое хозяйство, где и было-то всего-навсего — бедняцкие пожитки да лошадка, о которой по сей день не могу вспоминать без слез. Как в молитве на Девятое ава говорится: «Об этом плачу я»[3] — заслужила она, чтоб пролили по ней слезу…


Ладно, я не в обиде. Потому как, ежели подумать, ведь опять всё та же старая история: с чего бы это Господу возлюбить меня больше других сыновей Израиля, которых гонят сейчас взашей из благословенных селений, выметают, вычищают, выскребают, выкорчевывают отовсюду, где только тень еврея мелькнет? Как в праздничной молитве говорится: «И замечены, и помянуты»[4] — чтоб и следа не осталось… С чего бы это Богу удостоить меня бо́льших, с позволения сказать, почестей, чем других изгнанных деревенских евреев, что скитаются нынче по дорогам с женами и детьми, словно заблудшие овцы, не зная, где ночь переночевать, не имея, где голову приклонить, дрожа ежеминутно — вдруг покажется вдали урядник или еще какая нечисть? Как в Писании сказано: «Пошлет на тебя Господь народ»…[5] Да что там говорить!


Скажете, Тевье — не невежда, как прочие деревенские евреи, в Псалмах кое-что понимает, не чужд мидрашей, сумеет, с Божьей помощью, раздел Пятикнижия с толкованиями Раши разобрать? И что с того? Хотите, чтоб Исав это оценил как подобает и уважение такому еврею выказывал? Или, быть может, мне за это еще и спасибо полагается? Хотя, по сути, тут стыдиться нечего и это, само собой, не порок — я имею в виду, когда ты, слава богу, не хуже людей, то есть и в грамоте кумекаешь, и в Писании сведущ, и вообще знаешь, что почем. Как в «Поучении отцов» сказано: «И знай, что ответить»[6] — хорошо тому, кто знает… Вы, быть может, думаете, пане Шолом-Алейхем, что я это вам говорю просто так, ради красного словца? Или хочу покрасоваться перед вами, похвастаться ни с того ни с сего своими познаниями и ученостью? Не взыщите, но так только тот подумает, кто не знаком с Тевье. Тевье слов на ветер не бросает и пустым хвастуном, как вам известно, сроду не был. Тевье любит рассказать о том, что собственными глазами видел, что сам пережил, что с ним самим произошло. Присядьте вот тут на минутку, услышите историю, как полезно иной раз для человека, когда он не просто плоть живая, а и о высших материях понятие имеет, знает, когда, где да как подходящий стих ввернуть, хоть бы и из наших старых добрых Псалмов.


Словом, дело было, если не ошибаюсь, давно, совсем давно, боюсь, чуть ли не в разгар «дней оных» — во времена фонькиных революций с «коснетуциями», когда свиное рыло покатилось привольно по городам и местечкам еврейское добро пересчитывать. Как в молитве сказано: «Сокрушающий врагов и покоряющий злодеев»[7] — окна бить да перины потрошить…[8] Я вам, кажется, говорил уже, что сам таким делам, понятно, не радуюсь, но и бояться их чересчур тоже не боюсь, потому что так или иначе: суждено — значит суждено, напасть эта свыше ниспослана и не должен я быть исключением из народа израильского. Как говорится: «У всего Израиля есть удел»[9]. Ну, что поделать? Это же просто эпидемия, мор, упаси боже, буря, что проносится над головой, — но падать духом тут не с чего! Буря утихнет, небо очистится и наступят «дни наши, как древле»[10]. Мужик, не будь рядом помянут, по такому случаю скажет: «Не було у Микиты грошей и не буде…»


«И бысть» — и случилось так: приходят ко мне крестьяне из деревни, как я вам, кажется, когда-то уже рассказывал, и приносят «добрую весть», что явились они сотворить со мной то же, что со всеми евреями сейчас повсюду творят, то есть заповедь «бей жидов» исполнить. Я, конечно, прежде всего осыпал их с ног до головы проклятьями, принялся упрекать и вопрошать, как Тевье умеет: что это такое, и как же так, и за что, и почему, и что за порядок такой — нападать на человека средь бела дня и выпускать у него пух из подушек?..


Ладно, упрекал так, упрекал сяк — вижу, без толку все мои речи. Уперлось свиное рыло. Нужно им, говорят, начальству угодить. Мало ли, говорят, принесет нечистая какого-нибудь черта в мундире — пусть видит, что и у них всё по-людски, ни один еврей просто так, совсем без погрома, не остался. А иначе как, мол, в глазах начальства они выглядеть будут? Вот, говорят, громада и порешила, что сделать со мной что-нибудь — это они обязаны!..


Тут, в самую последнюю минуту, пришла мне в голову одна мысль.


— Знаете, — говорю им, — раз громада порешила, так и рассуждать тут нечего. Что может быть выше громады? Да только, — говорю, — как вам известно, есть на свете кое-что повыше вашей громады…


Спрашивают они:


— А что, к примеру, может быть еще выше?


Отвечаю:


— Бог. Я не имею в виду нашего Бога или вашего Бога. Я имею в виду общего нашего Бога… Того, кто создал меня и вас, не будь рядом помянуты, и всю вашу громаду — вот кого я имею в виду. У него бы надо выведать, желает ли он, велит ли, чтобы вы мне зло причинили. Ведь может оказаться, что он и в самом деле так велит, а может и наоборот — что ни в коем случае этого не желает. Ой, и откуда же нам это знать? Давайте, — говорю, — бросим жребий. Вот лежат Божьи Псалмы. Вы ведь знаете, что такое Псалмы? У нас называют их Псалмами, а у вас — Псалтырью. Вот эта святая Псалтырь нам приговор и вынесет, будет между нами мировым судьей то есть. Она и решит, должны вы меня побить или нет…


Переглядываются они с любопытством, а староста Иван Поперило выступает вперед и обращается ко мне:


— А как, к примеру, святая Псалтырь это решит?


Отвечаю:


— Если дашь мне, Иване, слово, что последует громада всему, что Псалмы решат, тогда расскажу.


Протягивает мне Иван руку и говорит:


— Уговор так уговор.


— Коли так, — говорю, — хорошо. Сейчас, — говорю, — перелистаю я страницы Псалмов и первое слово, что на глаза попадется, вам скажу. А вы будьте добры его за мной повторить. Ежели сможет кто-то из вас не сходя с места его за мной повторить — значит Бог велит, чтоб сделали вы с Тевье то, что хотели. А если нет — значит не велит… Согласны?


Переглянулись староста с громадой и говорят:


— Ладно.


— Коли так, — говорю я и раскрываю перед ними Псалмы, — то порядок. Вот здесь значится: «Вахлаклакес»…[11] Сможете повторить за мной — «Вахлаклакес»?


Смотрят они друг на друга, а затем поворачиваются ко мне и требуют сказать то же слово еще раз. Говорю им:


— Уломали. Хоть три раза, если угодно: «Вахлаклакес! Вахлаклакес! Вахлаклакес!»


Не согласны они:


— Нет, Тевль! Ты не части: хал-хал-хал! Ты скажи во весь голос, с толком, с расстановкой!


Отвечаю им:


— Снова уломали! Скажу вам во весь голос, с толком, с расстановкой: «Ва-хлак-ла-кес»! Довольны?


Задумалась деревенщина ненадолго, а потом взялась за работу, каждый на свой лад. Один говорит: «Гайдамаки». Другой: «Ломаки». У третьего вообще вышло: «Хайкали́я». Что ему так эта «Хайкалия» далась? Из-за Хаи-Леи, жены Нафтоле-Гершона Хромого из Анатовки, не иначе. Вижу, истории этой конца нет. Обращаюсь к ним:


— Знаете что, ребятушки? Сдается мне, работенка эта у вас не идет. Похоже, «Вахлаклакес» вам не по уму. Дам-ка я вам другое слово, тоже из наших Псалмов: «Мимаамоким»… «Мимаамоким керосихо»…[12]


И снова тот же балаган начался. У одного вышло: «Лоханка керосина». У другого: «Кривляка бузи́на». А третий и вовсе сплюнул: «Тьфу! Нехай тоби лиха година!..»


Словом, увидели они, надо думать, что Тевье им не переспорить. Тогда староста, Иван Поперило то есть, говорит:


— Дело, видишь ли, вот какое. Мы, правду сказать, против тебя, Тевль, ничего не имеем. Ты хоть и жид, но человек неплохой. Да только одно другого не касается, бить тебя надо. Громада так порешила, стало быть, пропало! Мы тебе хоть пару окон вышибем. А в крайнем случае можешь и сам себе пару стекол вышибить — лишь бы рот им заткнуть, черт бы их побрал! А то, — говорит, — не ровён час, проедет мимо начальство, пусть видит, что мы тебя не пропустили, не то нас и оштрафовать могут… А теперь, — говорит, — ставь, Тевль, самовар и уважь нас чаем, да еще с тебя, знамо дело, полведра водки для громады. Примем мы по стопке за твое здравие, потому что ты мудрый человек, из Божьих людей…


Точно так и сказал, как я вам говорю, чтоб мне с вами вместе Господь так помог во всех наших делах!







Ну, вот я и спрашиваю вас, пане Шолом-Алейхем, ведь вы же писатель, не прав ли Тевье, когда говорит, что велик Бог наш и что человек, пока жив, никогда не должен падать духом — и особенно еврей, и особенно такой, что не чужд буковкам! Ведь в конце концов, знаете ли, всегда выходит так, как мы каждый день в молитве повторяем: «Блаженны живущие»[13] — благо и добро тому, кто знает. И не нужно нам хитрить, не нужно идти ни на какие уловки, а следует просто признать, что мы, евреи, в самом деле лучший и мудрейший народ из всех народов. Как у пророка сказано: «И кто подобен народу твоему Израилю, единственному народу»[14] — как мужику с евреем сравниться? Мужик — это мужик, а еврей — это же еврей. Как вы сами в своих книжках пишете: евреем нужно родиться… «Блажен ты, Израиль»[15] — как я рад, что родился евреем и ве́дом мне вкус изгнания, скитаний между народами, слов: «И отправились… и остановились…»[16] — где дневал, там не заночуешь. Ведь как прошли со мной раздел «Изыди!» — помните, как-то рассказывал вам об этом подробно? — с тех самых пор я всё иду и иду, и не нахожу уголка, где мог бы сказать себе: «Вот здесь, Тевье, ты и поселишься». Тевье не задает вопросов. Сказано ему идти — он и идет… Вот встретились мы сегодня с вами, пане Шолом-Алейхем, здесь, в поезде. Завтра же, может статься, занесет нас в Егупец. Через год, не исключено, зашвырнет в Одессу, Варшаву или вообще в Америку — разве что Всевышний не глянет по сторонам и не скажет:


— Знаете что, детки? Пошлю-ка я вам Мессию!


Пусть уж он, старый Господь Вседержитель, наконец сделает это, хоть нам назло! А пока — будьте здоровы, счастливого пути и привет всем нашим евреям. Передавайте, чтоб не тужили: наш старый Бог жив!..


1914–1916


Перевод с идиша и примечания

Александра Френкеля

Рисунок Александра Рохлина


От переводчика


Неизвестный фрагмент «Тевье-молочника»? Впервые по-русски? От нас скрывали столь важный текст? Несомненно, именно такой должна быть реакция читателя на представленную его вниманию «запоздавшую историю» — дополнение к самой известной книге самого известного еврейского писателя. Вероятно, возмущение читателя еще более возрастет, если он узнает, что в большинстве зарубежных изданий на идише, выходивших за последние сто лет, повесть (или цикл рассказов) о молочнике Тевье и его дочерях заканчивается именно этой главой, тогда как в Советском Союзе она не печаталась ни разу — ни по-еврейски, ни в переводах на «языки народов СССР». Однако не следует торопиться и обвинять цензуру в очередном преступлении против культуры. Всё не так просто.


Внимательный читатель сразу заметит в главе «Скользок да будет их путь!» (в оригинале «Vakhlaklakes») что-то знакомое. Более того, в первых же ее строках сам герой-рассказчик предлагает прямую подсказку на сей счет: «Вы ведь, верно, помните, пане Шолом‑Алейхем, — в свое время объяснил я вам смысл раздела "Изыди!"…» Ну конечно! Диалог между Тевье и крестьянами, пришедшими устроить погром, уже присутствует в другой главе «Тевье-молочника», которая так и называется «Изыди!» (в оригинале «Lekh-lekho» — по одноименному недельному разделу Пятикнижия). Частично изложение этого эпизода в двух разных главах даже дословно совпадает, но имеется и принципиальное различие. В «Изыди!» Тевье удается усовестить крестьян и уговорить их отказаться от своих намерений, сославшись на «общего» Бога, «который там наверху сидит и видит все подлости, что творятся здесь, внизу». В «Скользок да будет их путь!» для той же цели герою пришлось вступить с «громадой» в необычное соглашение и зачитывать из Псалмов труднопроизносимые древнееврейские слова.


Итак, «советская» версия «Тевье-молочника» завершается главой «Изыди!» с ее пронзительной заключительной сценой: вероотступница Хава возвращается к отцу и просит простить ее. Тевье раздираем противоречивыми чувствами, и мы не знаем, какое в конце концов он примет решение. Таким образом, финал у повести оказывается открытым и это придает произведению особую силу. В «зарубежной» версии далее следует еще одна — причем очень короткая — главка, в которой Тевье, повстречав автора несколько лет спустя, не сообщает ему ничего нового ни о себе, ни о Хаве, но зато вновь вспоминает уже описанный ранее инцидент. Зачем понадобился этот скомканный добавочный монолог?


Во многом ситуацию проясняют мемуары писателя Ицхак-Дова Берковича, зятя Шолом-Алейхема и переводчика его книг на иврит. Согласно Берковичу, дело обстояло так:


Я прочитал «Lekh-lekho», последнюю главу «Тевье», присланную мне Шолом-Алейхемом на переписку для издававшегося Шмуэлом Нигером ежемесячника «Di yudishe velt» [«Еврейский мир»], где он тогда сотрудничал, и одна сцена показалась мне не совсем подходящей для благородного характера и безупречного стиля Тевье. Времени было слишком мало, а потому я на собственный страх и риск исключил эту сцену из переписанного экземпляра, отосланного Нигеру в Вильну. Шолом-Алейхем мою редакцию одобрил и даже поблагодарил за то, что я спас, так сказать, честь Тевье. Но поскольку исключенный эпизод содержал в себе определенное юмористическое зерно, автор этот эпизод расширил и включил в программу своих публичных выступлений в России в начале того лета (то есть лета 1914 года. — А.Ф.), а также напечатал как отдельное произведение в газете «Lodzer tageblat» [«Лодзинский ежедневный листок»]. Позднее, в Нью-Йорке, незадолго до смерти, для нью-йоркской газеты «Varhayt» [«Правда»] он заново обработал и исправил ту же сцену, озаглавив ее «Vakhlaklakes» и завершив патетическим восклицанием: «Наш старый Бог жив!» Тем самым он как бы подвел итог классической эпопее, которую писал на протяжении двадцати трех лет. (Между прочим, следует отметить, что и Менахем-Мендл, родственник Тевье, заключает свою книгу сходной фразой: «Велик наш Бог!» — единый последний светлый аккорд надежды в двух лучших симфониях Шолом-Алейхема.) [17]


В целом приведенный отрывок звучит достоверно. В итальянском курортном городке Нерви, где обитал тогда создатель «Тевье-молочника», найти переписчика рукописи на еврейском языке было, разумеется, невозможно — в отличие от Берлина, где жил Беркович. Вообще, в последние годы жизни Шолом-Алейхем постоянно использовал зятя в качестве ближайшего помощника, участвовавшего в доработке новых и переделке старых произведений, переговорах с издателями, других литературных делах. По всей видимости, разрешение или даже поручение редактировать присылаемые тексты Беркович имел. Тем не менее на сей раз он, похоже, превысил свои полномочия, а в воспоминаниях слукавил, утверждая, что довольно радикальная правка (исключение целого фрагмента!) встретила со стороны автора безоговорочное одобрение. По крайней мере, Шолом-Алейхем явно не был готов полностью отказаться от сцены, якобы порочившей «честь Тевье», если дважды публиковал ее как отдельную «историю»[18].


Действительно ли именно таким «последним светлым аккордом» писатель хотел завершить свою «симфонию» о Тевье? Или же предполагал тем или иным образом продолжить цикл? А может быть, он намеревался, вопреки мнению Берковича, в книжном издании вставить выброшенный фрагмент обратно? Гадать не имеет смысла: за почти четверть века, пока писался «Тевье-молочник», планы автора неоднократно менялись и после длительных, порой многолетних перерывов из-под его пера неожиданно выходили новые главы, как правило резко менявшие ход повествования. В одном лишь можно не сомневаться: доведись Шолом-Алейхему самому готовить к печати полное книжное издание своего главного произведения, он бы, как и всегда в подобных случаях, значительно переработал ранние газетно-журнальные публикации и как минимум устранил в окончательном варианте нелепое повторение эпизода…


Увы, такой возможности судьба Шолом-Алейхему не предоставила. Он умер через четыре месяца после появления на страницах нью-йоркской газеты обсуждаемого текста. В течение последующих семи лет усилиями все того же Ицхак-Дова Берковича вышло в свет первое посмертное собрание сочинений классика в 28 томах — так называемое «Folks-fond oysgabe» («Издание Народного фонда»). Весь пятый том в нем занял «Тевье-молочник», включая и главку «Vakhlaklakes»[19]. По требованию Берковича и других правообладателей, издатели, печатавшие книги Шолом-Алейхема на идише, обязаны были ориентироваться на «Folks-fond oysgabe». Предложенная там версия повести обрела статус непререкаемого канона[20].


Мотивы Берковича-составителя в данном случае объяснимы. Он стремился насколько можно более полно представить литературное наследие тестя, собрать всё, что считал значимым и ценным. Рассказ о том, как Тевье при помощи библейских цитат остановил погромщиков, плохо монтировался в единую композицию с предшествующими главами, но содержал яркие стилистические находки, интересные образцы языковой игры, а потому никак не мог быть проигнорирован. К тому же удачным для заключительной главы выглядело название — «Vakhlaklakes». Слово, будто бы случайно извлеченное героем из раскрытой наугад книги Псалмов, в действительности отсылало к совсем не случайному стиху — и «продвинутый» читатель сразу понимал намек: Тевье проклинает своих гонителей и откровенно издевается над ними. Наконец, душеприказчику Шолом-Алейхема, как мы видели, казалось важным, чтобы две «лучшие симфонии» — «Тевье-молочник» и «Менахем-Мендл» — имели общий «последний аккорд». Не исключено, что присутствовало в решении Берковича и чувство вины за проявленное когда-то самоуправство…


Дело осложнялось тем, что в «Folks-fond oysgabe», подготовленном в чрезвычайно сжатые сроки и фактически одним человеком, полностью отсутствовали примечания — даже в тех местах, где в текстах встречались неясности или нестыковки[21]. Как следствие, в глазах массовой еврейской аудитории главка «Vakhlaklakes» выглядела аутентичным авторским завершением саги о Тевье. Большинство же исследователей, если и обращали внимание на странный «довесок», то трактовали его однозначно: не полноценная глава, а альтернативный вариант эпизода с погромщиками[22].


Очевидно, такого же мнения придерживались и литературоведы, занимавшиеся публикацией «Тевье-молочника» в Стране Советов, где международные договоры об авторском праве не действовали и позицией Берковича можно было пренебречь. Скорее всего, именно по этой причине, а отнюдь не из-за цензурных ограничений, спорный текст в состав повести здесь и не включали. По сути, в «Vakhlaklakes» не содержится ничего, что сделало бы этот монолог героя более неприемлемым для советских органов идеологического контроля, чем, скажем, главы «Хава» или «Изыди!». В СССР критика официально объявила Шолом-Алейхема классиком мировой литературы, а Тевье — центральным образом его творчества, выразителем «глубокой и прекрасной народной мудрости»[23]. До известной степени это служило для книги охранной грамотой. Отдельные «неполиткорректные» высказывания «народного мудреца» при необходимости смягчались в переводах, а в изданиях на идише дело в худшем случае ограничивалось «правильными» примечаниями или малозначительными купюрами[24]. Иными словами, нет никаких оснований винить цензуру в запрете одной из глав «Тевье-молочника»[25].


Как бы там ни было, теперь эта глава пришла и к русскому читателю, который, таким образом, получил возможность самостоятельно оценить, какой из двух вариантов книги — с «запоздавшей историей» или без — является более оправданным. Чтобы дополнительная главка, пусть даже с дискуссионным статусом, воспринималась как органичная часть знакомого всем произведения, перевод выполнен «в традиции» Михаила Шамбадала, создателя «классической» версии «Тевье-молочника» на русском языке, то есть с использованием его общих подходов, лексики и некоторых (но не всех) конкретных решений.


Александр Френкель


[1] Речь идет о недельном разделе Пятикнижия «Lekh-lekho» (букв. «пойди», др.-евр.), который открывается стихом: «И сказал Господь Аврааму: пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего, в землю, которую Я укажу тебе» (Быт. 12:1). В идише выражение «Lekh-lekho» стало синонимом изгнаний и скитаний. Так же — «Lekh-lekho» (в русской версии «Изыди!») — называется и глава повести Шолом-Алейхема «Тевье-молочник», в которой главный герой рассказывает, как царские власти выгоняют его с хутора, где он много лет вел свое хозяйство и растил дочерей.

[2] Для интерпретации текста Писания на протяжении столетий использовались тридцать два принципа, сформулированные еще в эпоху таннаев, еврейских законоучителей I–II веков н. э. На обложках многих изданий библейских книг указывалось: «с 32 толкованиями». Здесь эта формула использована в ироническом смысле.

[3] Плач. 1:16. Ежегодно Девятого ава, в день траура и поста в память о разрушении Иерусалимского храма, во всех синагогах мира читают книгу Плач Иеремии и специальные скорбные молитвы.

[4] Тевье цитирует дополнение к ежедневной молитве «Шмойне-эсре», которое читают в Новомесячье, а также в полупраздничные дни Пейсаха и Сукеса.

[5] Втор. 28:49.

[6] Трактат «Авот» 2:14.

[7] Слова из молитвы «Шмойне-эсре».

[8] Говоря о временах «фонькиных революций с "коснетуциями"», Тевье имеет в виду Революцию 1905 года и царский Манифест об усовершенствовании государственного порядка (Октябрьский манифест), благодаря которому в России появились элементы конституционного строя. Сразу после публикации этого манифеста по всей стране начались жестокие еврейские погромы. «Фоня», «фонька» — пренебрежительные прозвища русского царя и вообще русских в речи евреев Российской империи, возникшие из-за созвучия имени Афоня (Афанасий) со словом «yevonim» (православные, букв. «греки», др.-евр.).

[9] Трактат «Сангедрин» 10:1.

[10] Плач. 5:21.

[11] Vakhlaklakes (букв. «и скользкий», др.-евр.) — это слово из Псалмов в речи евреев Восточной Европы и в литературе на идише использовалось с широким спектром значений: от «скользкое место», «опасное положение» до «нечто труднопроизносимое», «тарабарщина». В то же время оно отсылает к библейскому фрагменту, в котором псалмопевец Давид обращается к Богу с просьбой защитить его от врагов и покарать их. Полностью соответствующий стих звучит так: «Да будет путь их темен и скользок, и Ангел Господень да преследует их» (Псал. 35:6 [34:6]). Здесь и далее в квадратных скобках приводится нумерация глав, принятая в христианской Библии (в случаях, когда она не совпадает с принятой в иудаизме).

[12] Mimaamokim kerosikho (Из глубины взываю к тебе, др.-евр.) — см.: Псал. 130:1 [129:1].

[13] Псал. 84:5 [83:5]. Эти слова входят в состав ежедневной молитвы «Ашрей» («Блаженны»).

[14] 2-я Цар. 7:23.

[15] Втор. 33:29.

[16] Числ. 21:11.

[17] Berkovitsh Y.-D. Undzere rishoynim. Tel-Aviv, 1966. Bukh 5. Z. 99–100.

[18] Библиографические сведения, приведенные Берковичем, точны — при жизни Шолом-Алейхема «история» печаталась в газетах дважды (см.: Sholem-Aleykhem. Mir hobn a shtarkn got!: fun Tevye dem milkhikns mayses // Lodzer tageblat. 1914. 18 apr.; Idem. Vakhlaklakes: a farshpetikte mayse fun Tevye dem milkhikn… // Varhayt. 1916. 19 yan.).

[19] См.: Sholem-Aleykhem. Gants Tevye der milkhiker. Nyu-York: Folks-fond oysgabe, 1918. (Ale verk fun Sholem-Aleykhem; band 5).

[20] Краткая вступительная глава «Kotoynti», известная русскому читателю под названием «Аз недостойный», также вошла в «канонический» состав повести по решению Берковича, а не автора. Этот текст, журнальная публикация которого появилась еще в 1895 году, сам Шолом-Алейхем в прижизненные (неполные) книжные издания «Тевье-молочника» не включал (см.: Sholem-Aleykhem. Ale verk. Varshe: Folks-bildung, 1903. Band 1. Z. 99–167; Idem. Ale verk. Band 7. Tevye der milkhiker. Varshe: Progres, 1913).

[21] В частности, без всяких пояснений Беркович включил в собрание сочинений Шолом-Алейхема поздний рассказ «Kidalto ve-kidashto», содержавший существенные сюжетные нестыковки (см. об этом: Френкель А. Последний пасхальный рассказ классика // Народ Книги в мире книг. 2018. № 133. С. 5–6).

[22] См., например, подобные трактовки в относительно недавних работах: Wisse R. The Modern Jewish Canon: A Journey through Language and Culture. New York, 2000. P. 60 (неточный рус. пер.: Вайс Р. Современный еврейский литературный канон: путешествие по языкам и странам. М.; Иерусалим, 2008. С. 98); Miron D. From Continuity to Contiguity: Toward a New Jewish Literary Thinking. Stanford, CA, 2010. P. 383; Dauber J. The Worlds of Sholem Aleichem: The Remarkable Life and Afterlife of the Man Who Created Tevye. New York, 2013. P. 418–419. Автор последней работы, не зная подлинных обстоятельств, сопровождает такую трактовку надуманным суждением, согласно которому Шолом-Алейхем сам отклонил вариант с цитированием Псалмов, разуверившись, что при помощи слов из Писания можно воздействовать на погромщиков.

[23] См. об этом: Крутиков М. Шолом-Алейхем в довоенной советской критике // Новое лит. обозрение. 2012. № 114. С. 134–150.

[24] Так, в советских изданиях на идише беспрепятственно воспроизводилось «неполиткорректное» слово «goy», встречающееся во многих главах «Тевье-молочника», при этом иногда оно сопровождалось примечанием: «Нееврей. Шовинистическое выражение». Не возникало цензурных проблем и с другими сходными терминами: «goyets», «shikse», «sheygets». Слово «khrukele» («хрюкало», «свиное рыло»), присутствующее в главе «Изыди!» и, видимо, признанное более «жестким», в тех же изданиях заменялось местоимением «zey» («они»), но поводом для изъятия всего текста или его части не служило.

[25] Никаких оснований нет, но тем не менее утверждения, что такой запрет якобы имел место, все-таки звучат. Например, ими сопровождалось недавнее появление сразу двух новых переводов «Тевье-молочника» на украинский язык (см. статью «В защиту Шолом-Алейхема» в настоящем номере журнала «Народ Книги в мире книг»).