Александр Френкель
Последний пасхальный рассказ классика
Апрель 2018
Шолом-Алейхем навсегда
Версия для печати


Шолом-Алейхем

КИДАЛТО ВЕ-КИДАШТО

Душераздирающая трагедия из-за праздничного кидуша


1

(Мое прозвище. — Слабые способности. — Что из меня выйдет?)


«Иван Поперило»… Никто у нас дома по-другому меня и не называл. Может, из-за того, что я не хотел учиться? Это само собой. Хотеть я и впрямь не хотел. Кто же хочет учиться? Или, может, из-за того, что голова у меня была дырявая? Тоже не исключено. Голова у меня и в самом деле была не ахти. То есть соображать-то я соображал — так ребе говорил. Просто соображал туго. Пока до меня что‑нибудь дойдет, приходилось попотеть. Но вот память у меня была, не про вас будь сказано, совсем-совсем никудышная! Ничего не мог запомнить. Только выучу что-нибудь наизусть, как тут же всё забываю. Сколькими меня за это награждали тумаками и затрещинами, сколько пороли — и не упомнишь! Понапрасну мой бедный папа выматывал себе душу. Понапрасну моя бедная мама проливала слезы. Ничто меня не брало.


— Караул! Иван Поперило! Что из тебя выйдет?


— Караул! Евреи! Что из меня выйдет?..


2

(Папа радуется. — Поздравьте меня, я уже жених. — Достоинства моей невесты и родовитость ее отца. — Я еду к своей невесте на праздник.)


Видеть папу веселым мне уже случалось. Например, за пуримской трапезой. В Симхас-Тойре после обхода синагоги со свитками. На свадьбах и прочих торжествах. Но таким веселым, каким он был тогда, в канун Пасхи, о которой хочу вам рассказать, я его еще никогда не видел. Чему же он так обрадовался? Меня просватали. Поздравляем! Счастья и добра желаем! Кто же отец невесты? Отец невесты — лучше не бывает! Во-первых, родовитый. Про Горенштейнов из Радомышля вы знаете? Зусманы из Острога вам известны? А о Чернобыльских из Шполы вы тоже слыхали? Так он при них комиссионером состоял. Не сейчас, но раньше. Пока с ними не расплевался… Теперь он уже и сам купец. Не крупный, но купец. И приданого дает. Не очень много. Мой папа дает в два раза больше. Зато невеста у меня — лучше не бывает! Сам я с ней пока не знаком. Я ее пока не видел. Но те, кто видел, не нахвалятся. А видели ее папа, мама, одна из моих старших сестер и ее муж, мой зять. Мама говорит, что она красивая. А сестра говорит, что не столько красивая, сколько умная. А мой зять настаивает, что не столько умная, сколько добрая. Доброта у нее прямо на лице написана. Папа же говорит, что какая бы она ни была, я ее не достоин… Достоин, не достоин — лишь бы ее за меня выдали. Так я себе думаю и уже жду не дождусь Пасхи, как набожный еврей — Мессии. Ведь на Пасху, говорят, я поеду в гости к сватам — к родителям невесты.


3

(Сложный кидуш. — Хавдала в придачу.)


К сватам, а не к невесте, упаси Боже. Так говорят они, мои папа с мамой. А что я об этом думаю — останется при мне. Поскольку я пока что в их власти, так должен подчиняться и выслушивать всё, что они скажут. А что говорят папа с мамой? Они говорят, что я должен вести себя как человек. Должен сидеть как человек, есть как человек и не нести ерунды.


— Короче, не должен показывать, что ты — Иван Поперило…


Высказав это, папа спохватывается:


— Постой! А праздничный кидуш ты уже знаешь или как?


Выясняется, что нет. Еще не знаю. Откуда мне его знать? С прошлого года? Это ж какую голову нужно иметь! Да к тому же нынешняя Пасха выпадает в точности на субботний вечер — вот ведь несчастье! Тут требуется знать кидуш вместе с хавдалой[1]. Пасхальный кидуш, скажу я вам, и сам по себе — то еще наказание. Поди запомни это самое «Время нашей свободы»[2]. Так мало того — нате вам еще и хавдалу в придачу, вместе с «кидашто»[3], да еще и с «хивдалто ве-кидашто»[4]. Столько учить!


— Ничего, выучишь, не маленький, — говорит папа, — у тебя еще добрых три недели до Пасхи…


4

(Ребе учит со мной кидуш. — Руки у него развязаны. — «Хивдалто» вместе с «ве-кидашто».)


Однако полностью положиться на мою усидчивость папа не готов. Велит, чтобы я прислал к нему ребе. Зачем ему ребе? Хочет того попросить, чтобы выучил со мной праздничный кидуш с хавдалой в придачу. Да так — чтоб от зубов отскакивало. Он дает ребе строгий наказ:


— Не церемоньтесь с ним, с тупицей, хоть он мне и сын. Три шкуры с него сдерите! Но кидуш он должен знать!..


А ребе лишь того и надо, чтобы руки развязаны были. Все три недели ушли на кидуш. Могу похвастать, что кидуш у меня и в самом деле от зубов отскакивал. Но только кидуш. С хавдалой дела обстояли плохо. То есть хавдала сама по себе тоже шла у меня как по нотам. Но до определенного места. До первого «кидашто». А начиная с первого «кидашто» и дальше — хоть зарежь! Тому, кто выдумал этот кидуш, вероятно, заняться было нечем. Поставил он сначала «кидашто», а после «кидашто» еще и «хивдалто ве‑кидашто». Чем бы ему помешало, если бы стояло или «кидашто», или «хивдалто»? Одно из двух — раз «кидашто», тогда без «хивдалто». Раз «хивдалто», тогда без «кидашто». К чему голову-то морочить? А спросишь об этом у ребе, так он сразу — хрясть в морду! Другого ответа у него нет…


5

(Я несусь, словно курьерский поезд. — «Хивдалто ве-кидашто» двести пятьдесят раз подряд.)


— Как обстоят дела с кидушем? — вцепляется в меня папа перед самым праздником, когда я уже собираюсь уезжать. — Наизусть выучил?


— От зубов отскакивает!


— Ну, говори.


И я говорю. Всё идет как по маслу. Я несусь, словно курьерский поезд, со скоростью восемьдесят миль в час[5]. Но по мере приближения к хавдале поезд начинает идти немного медленнее, сдержаннее: «Бейн кдушас шабос ле-кдушас йойм-тойв хивдалто, ве‑эс йойм ха-швии ми-шейшес йемей ха-маасе кидашто. Кидашто ве-хивдалто…»[6]


— Не «кидашто ве-хивдалто», Иван Поперило, а «хивдалто ве-кидашто». Двести пятьдесят раз подряд ты у меня повторишь: «хивдалто ве-кидашто»!..


И вот я хожу по дому, словно помешанный, и тихонько повторяю: «Хивдалто ве-кидашто, хивдалто ве-кидашто» — до тех пор, пока у меня не начинает хивдалкать и кидашкать в голове. Оглушенный, я валюсь на диван, еще чуть-чуть — и потеряю сознание…


— Что с тобой? — спрашивает мама.


— Ничего, — говорю я, — хивдалто ве-кидашто, кидашто ве-хивдалто…


— Что за «ве-хивдалто»? — спрашивает папа. — Откуда у тебя взялось, Иван Поперило, это «ве-хивдалто»?


— Наступит этому когда-нибудь конец? — вмешивается мама, чтоб она была здорова. — Ты ему так забьешь голову своими «кидаштами» и «ве-хивдалтами», что ребенок перестанет соображать, на каком он свете…


Да здравствует моя мама — она избавила меня от мучений. Но «ве-хивдалто» втемяшилось мне в голову и не отпускало ни на минуту. Что бы я ни говорил и о чем бы ни думал, перед моими глазами стояло это самое «ве-хивдалто».








6

(Глядя на лошадей, я придумываю для себя правило. — «Кидалто» от слова «кидать». — Переполох. — Зеленая кофта моей невесты. — Мы спешим в синагогу.)


Я сидел в телеге и ехал на праздник к невесте (папа с мамой говорят — «к сватам»), невольно наизусть повторяя кидуш. Добравшись до остановки «Кидашто, хивдалто ве-кидашто», я придумал для себя правило: левая лошадь шла ровно — она у меня получила имя Кидашта. А правая лошадь подкидывала ноги — и поэтому я прозвал ее Кидалтой (от слова «кидать»). Правило получилось такое: «лево, право, лево». И это крепко засело у меня в голове: сначала Кидашта, за ней Кидалта, а за ней снова Кидашта — то есть «кидашто ве-кидалто ве-кидашто». Отлично! Не было теперь в целом мире такой силы, которая могла бы стереть это из моей памяти!..


Так я благополучно и прибыл к своей невесте (папа с мамой хотели бы, чтобы это называлось «к сватам») в самый канун Пасхи — даже не нашлось времени толком рассмотреть невесту, потому что уже звали в синагогу. Вокруг переполох, суматоха, предпраздничный тарарам. В спешке я все-таки бросил на нее взгляд — девушка вполне ничего. Не уродина. О ее уме судить пока сложно. И особой доброты на лице, как мой зять говорит, тоже не видно. Если прыщики на лице свидетельствуют о доброте, то она очень добрая… Думаю, она бы много выиграла, если бы заплетала волосы, а не распускала их, как старая ведьма. Не помешало бы сменить и зеленую шелковую кофту — не идет ей зеленый цвет. И что у нее за привычка — чуть что, сразу краснеть как маков цвет? Нужно ее от этого отучить. Дайте мне только с ней получше познакомиться… А пока ее отец гонит меня в синагогу…


7

(Отец невесты в синагоге. — Холодные приветствия. — Пасхальный кидуш. — Дело доходит до «кидалто»…)


Отец невесты — что я могу о нем сказать? Человек и так закрутился с подготовкой к святому празднику, а тут еще приезжает к нему в гости жених, которого он ведет в синагогу — показать городу свое приобретение. Это не шутка! Волосы у него еще не высохли после бани. На шее красные пятна после стрижки бороды. Одежда по-праздничному потрескивает. Новые штиблеты еще блестят и пахнут юфтью. В синагоге сидит он на почетном месте. Все подходят к нему поздравить с праздником, а заодно холодно здороваются и с женихом. Холодно — потому что пальцы у них холодные, а еврей, когда здоровается, подает вам только кончики пальцев. Всё в спешке. Домой возвращаемся с громкими поздравлениями — и сразу приступаем к седеру. Невеста отвечает на поздравление и снова становится пунцовой, как спелый арбуз. Мать ее сияет. Она увешана драгоценностями, точно «Матерь Божья» в церкви. Отец невесты отзвонил длинный кидуш, что твой колокол, и кивнул жениху, чтобы тот потрудился встать и тоже, как полагается, произнес кидуш. И жених встает, поднимает бокал и пускается вперед курьерским поездом. И громко. И красиво. С напевом. Быстро-быстро. Пока не добирается до опасного места. До настоящего болота. Тут он замедляется, начинает еле плестись: «Бейн кдушас шабос ле-кдушас йойм-тойв хивдалто… ве-эс йойм ха-швии ми-шейшес йемей ха-маасе кидашто…»


Тут он вспоминает про двух лошадей. Одна зовется Кидаштой и идет ровно. Другая подкидывает ноги и зовется Кидалтой.


— Ки-дал-то ве-ки-даш-то… Ки-даш-то ве-ки-дал-то, ки-дал-то ве-ки-даш-то… Ве-ки-дал-то ве-ки-даш-то… Ве-ки-дал-то…








8

(Я еду домой. — Больше не жених. — Меня прозвали «Кидалто ве-кидашто».)


Первый день полупраздников. Раннее утро. Невеста еще не вставала. Но ее отец уже сидел в шелковом халате и потрепанных шлепанцах, потея и сопя над письмом, которое он писал моему папе. Рядом сидела мать невесты — надутая как индюшка. Жених сложил свои вещи в чемоданчик, приготовившись забраться в телегу и отправиться домой.


— На! — говорит ему отец невесты и протягивает запечатанное письмо. — Передавай привет папе. Вот письмо для него. Бывай здоров!..


В дороге меня стало разбирать любопытство: что он такое пишет папе и отчего это они меня в такую рань выпроводили?.. Я раскрываю конверт, из него выпадают «тноим»[7] и письмо к папе. В письме отец невесты извиняется перед моим папой. «Не обижайтесь — но помолвка не может более считаться помолвкой по таким-то и таким-то причинам. Господь, благословен Он, да пошлет вашему сыну его суженую, а моей дочери — ее суженого… А что касается приданого и подарков жениху с невестой, так нужно обменяться, жениху возвратится его, невесте — ее, и всё будет в полном порядке, честь по чести, разойдемся друзьями. И наступят тогда мир и спокойствие для всех евреев, и произнесем: аминь…»


Хорошо хоть, не написал ни слова про чудесный кидуш — долгих ему, отцу моей бывшей невесты, лет жизни! Однако кончается история тем, что по возвращению домой папа встречает меня парой увесистых затрещин.


— Кидалто ве-кидашто! Откуда у тебя, выкреста эдакого, какое-то «кидалто» взялось?..


Но как? Откуда он уже обо всем знает? И если бы только он! Весь город знает! А я не зовусь больше «Иван Поперило». Зовусь я теперь по-новому. Отныне мое имя — «Кидалто ве-кидашто»…


Теперь-то мне смешно. Но скольких слез, горьких слез, эта история стоила мне тогда!..


Перевод с идиша Александра Френкеля

Рисунки Александра Рохлина


От переводчика


Процесс адаптации Шолом-Алейхема к жизни в Америке, куда ему пришлось перебраться с началом Первой мировой войны, протекал, как известно, непросто. Газетные гонорары едва позволяли свести концы с концами, дела с английскими переводами продвигались медленно, попытки «делать бизнес» в сфере театра и кино провалились. Ударом, окончательно подкосившим писателя, стала неожиданная смерть сына. На смену первоначальным надеждам и всегдашнему шолом-алейхемовскому оптимизму пришло отчаяние. Тем не менее Ицхак-Дов Беркович, зять Шолом-Алейхема и его коллега по писательскому ремеслу, свидетельствует (речь идет о весне 1916 года):


Наступила Пасха, любимейший праздник Шолом-Алейхема, и в доме воцарилась суета на прежний манер, как в старые добрые времена. Праздничный тон задавал сам Шолом-Алейхем, который внезапно словно стряхнул с себя глубокую скорбь минувшей зимы, взял себя в руки и принялся с живостью, с подобающим настроением встречать дорогого весеннего гостя, радостного ангела своих детских лет, которого он так сердечно воспел почти в трех десятках рассказов.

Прежде всего он поторопился заранее снабдить свою газету, «Varhayt», двумя пасхальными вещами, из которых одна, под забавным названием «Kidalto ve-kidashto», написанная короткими, легкими, игривыми предложениями, в стиле «Мальчика Мотла», дышала таким юным, веселым, подлинно пасхальным юмором, что трудно было поверить: это написал человек больной, обессиленный, страдалец, который по ночам не может заснуть без наркотических средств [8].


С нью-йоркской газетой «Varhayt» («Правда») Шолом-Алейхем сотрудничал в последние месяцы своей жизни, из номера в номер публикуя на ее страницах главы сразу двух крупных произведений — автобиографического романа «С ярмарки» и второй части повести «Мальчик Мотл». В этой же газете в первый пасхальный день, 18 апреля, появился и рассказ «Kidalto ve-kidashto». Два года спустя Беркович включил его в первое посмертное собрание сочинений Шолом-Алейхема — в восьмой том, озаглавленный «Mayses far yidishe kinder» («Истории для еврейских детей»)[9]. Таким образом, рассказ вошел в «золотой фонд» шолом-алейхемовского литературного наследия. Впоследствии он неоднократно перепечатывался, исполнялся со сцены американскими еврейскими актерами, был переведен на английский язык…


Между тем, как уже, несомненно, заметил внимательный читатель, рассказ с «забавным» названием чрезвычайно странен, чтобы не сказать загадочен. В нем заложено непреодолимое противоречие: описанные события — езда на телеге, мытье в бане, стрижка бороды — в субботу невозможны. Но случаются, согласно сюжету, именно в субботу, на исходе которой герой-рассказчик, как и положено, совершает обряд хавдалы. Что бы это значило?


Может быть, смертельно больной писатель, торопившийся сдать в газету праздничный материал, в спешке всё перепутал? Но куда смотрели редакторы газеты? Куда смотрел Беркович? А может, Шолом-Алейхем сознательно описывал полную небывальщину, подтрунивая над не слишком уважаемой им еврейской публикой в «Америчке»? Не очень это похоже на человека, для которого еврейская Пасха была любимейшим праздником и который ее, по справедливым словам Берковича, «так сердечно воспел почти в трех десятках рассказов».


Попробуем рассмотреть такую — «спасительную» для сюжета — трактовку: несчастный, замученный отцом и ребе «Иван Поперило» готовился совершить хавдалу не в первый пасхальный седер, а во второй, который и выпадал на субботний вечер. К невесте он приехал в пятницу, но, переучившись и перенервничав, уже на первом седере выдал не то благословение. Точнее, «курьерский поезд» героя проскочил конечную остановку, после кидуша он стал произносить слова ненужной в пятницу хавдалы, что в конце концов и привело его к полной катастрофе… Увы, в тексте рассказа отсутствуют какие-либо «зацепки» для подобной интерпретации.


Переводчик «Kidalto ve-kidashto» на английский язык, американский литературовед и прозаик Курт Левиант, предпочел другое разрешение сюжетной коллизии. В его переводе с бесцветным заглавием «The Holiday Kiddush» («Праздничный кидуш») герой прибывает к невесте в пятницу. В тот же день он успешно проходит все испытания первого седера, потому что кидуш пятничного вечера, по его словам, — «чепуха». Но сутки спустя, на втором седере, ему вновь нужно произнести кидуш, на сей раз вместе с хавдалой — тут-то вся «душераздирающая трагедия» и разворачивается. Чтобы подогнать текст под такую версию, от переводчика потребовалось внести в него немало «отсебятины», да еще и выкинуть едва ли не половину седьмой главки.


Курт Левиант вообще обошелся с исходным материалом весьма вольно. Никаких древнееврейских вставок, никакой игры с русским глаголом «кидать» в его переводе нет. Чтобы запомнить нужный порядок слов: «exalted, distinguished and exalted» («освятил, отделил и освятил»), герой «Праздничного кидуша» прозвал левую лошадь Exalted (Величественная), а правую — Distinguished (Благородная). Но в решающий момент, забыв что к чему, он выпалил: «extinguished and desalted» («потушил и обессолил»). Вероятно, для английского читателя получилось смешно. Только при чем тут Шолом-Алейхем?[10]


Впрочем, что нам до английского перевода? На русский же история о несостоявшемся женихе «Иване Поперило» никогда ранее не переводилась — в отличие от подавляющего большинства шолом-алейхемовских «историй для детей», которые многократно публиковались по-русски и, в частности, были включены в советское русскоязычное собрание сочинений еврейского классика в шести томах, выдержавшее три издания. Причем про те немногие «детские» произведения Шолом-Алейхема, что в шеститомник все-таки не вошли, практически всегда легко догадаться — почему. Скажем, рассказ «Legboymer» («Лаг ба-Омер») посвящен «деликатной» теме межнациональных отношений — в нем описывается драка между учениками местечкового хедера и мальчишками из соседней украинской деревни. Или «Di ershte komune» («Первая коммуна») — это грустно-ироническое повествование о трех бедных семьях, совместно справлявших Пасху, вполне могло показаться бдительным редакторам и цензорам пародией на коммунистическую идею.


Однако в случае с рассказом «Kidalto ve-kidashto» легко догадаться о причинах его «непечатности» не получается. «Антиклерикальный» пафос, важный в глазах советских идеологов, звучит в нем даже сильнее, чем в других «историях для детей». Мешали вставки на запретном иврите? Но в шеститомнике они встречаются. Например — в «детском» рассказе «У царя Артаксеркса». Мешало непереводимое русско-ивритское заглавие? Но при необходимости проблемные заглавия всегда просто заменялись на более благозвучные. Так, повесть «Motl Peysi dem khazns» («Мотл, сын кантора Пейси») в авторизованном дореволюционном переводе именовалась «Записки одного мальчика», а в советские годы превратилась в знаменитого «Мальчика Мотла».


Не исключено, что препятствием на пути «странного» текста к русскому читателю стали именно сюжетные неувязки. Советским литературоведам, редакторам, переводчикам была свойственна безмерная апология Шолом-Алейхема. Написать в примечаниях, что писатель ошибся, они не могли. Закрытым являлся для них и путь Курта Левианта. По мелочи выбросить из перевода что-нибудь «некошерное» (как, скажем, упоминание Теодора Герцля в рассказе «Эсфирь») — это допускалось. Но присвоить Шолом-Алейхему слова, которые тот не писал, подправить сюжет — так обходиться с всемирно признанными классиками в СССР не полагалось.


По существу, рассказ «Kidalto ve-kidashto», словно лакмусовая бумажка, проявил три принципиально разных подхода к художественному тексту, к писательскому наследию, к литературе. Для Ицхака-Дова Берковича и его соратников — поклонников творчества Шолом-Алейхема — блестяще написанный рассказ был безоговорочно достоин включения в собрания сочинений. Они попросту закрывали глаза на любые сюжетные нестыковки, даже не считали нужным как-то их комментировать. Для Курта Левианта и его издателей важным было представить Шолом-Алейхема американской аудитории в качестве певца еврейской традиции и идеального мира на «старой родине», где евреи жили в полном соответствии с законами иудаизма. Такая цель оправдывала самое бесцеремонное обращение с текстами «певца». А деятелям советской еврейской культуры требовался совершенный, ничем не запятнанный образ прогрессивного писателя-классика — реалиста, демократа и гуманиста. Всё, что этому образу не соответствовало по тем или иным параметрам, до читателя не доходило.


Кто знает — возможно, если бы Шолом-Алейхему довелось самому готовить свой последний пасхальный рассказ для книжного издания, он по обыкновению существенно переработал бы текст — и мы сегодня не ломали себе голову над этим загадочным произведением. Не состоялось. Менее чем через месяц после публикации «Kidalto ve-kidashto» в газете «Varhayt» писатель умер.


Александр Френкель


[1] Если пасхальный седер выпадает на исход субботы, то сначала совершают обряд освящения праздника (кидуш), а затем обряд отделения субботы от будней (хавдалу), произнося над бокалом вина соответствующие благословения.

[2] «Зман херусейну» («Время нашей свободы») — одно из названий праздника Пейсах (Пасхи), упоминаемое в тексте пасхального кидуша. Здесь использовано как обобщенное обозначение всего этого текста.

[3] Ты освятил (древнеевр.).

[4] Ты отделил и освятил (древнеевр.).

[5] Рассказ был опубликован в нью-йоркской газете, а потому автор использовал единицу скорости, привычную для американского читателя.

[6] Святость субботы от святости праздника Ты отделил, а день седьмой после шести дней рабочих Ты освятил. Ты освятил и отделил… (древнеевр.).

[7] «Тноим» (букв. «условия») — документ, в котором оговорены материальные условия помолвки.

[8] Berkovitsh Y.-D. Undzere rishoynim. Tel-Aviv, 1966. Bukh 5. Z. 215.

[9] См.: Sholem-Aleykhem. Kidalto ve-kidashto // Ale verk. Nyu-York: Folksfond oysgabe, 1918. Band 8. Z. 247–256.

[10] См.: Sholem Aleichem. Old Country Tales / Selected and translated by Curt Leviant. New York, [1966]. P. 65–72.