Юбилейная горячка — дань не столько писателю и его произведениям, сколько десятеричной системе. Подлинный критерий потребности общества в писателе — не юбилейные фельетоны, в которых юбилей и юбиляр — лишь информационный повод, а публикации — или переводов еще не переведенных произведений, или новых переводов произведений, когда-то уже переводившихся (ведь переводы быстро стареют), или хотя бы старых переводов, но с новыми комментариями. Ничего этого нет. Слышно только полное мушиного энтузиазма жужжание слетающихся на юбилейный мед «датских» колумнистов, которые сегодня — про Шолом-Алейхема, завтра — про Гоголя, послезавтра — еще про кого-нибудь, а выходит все одно и то же. Один Шолом-Алейхема лет тридцать не перечитывал, другой посмотрел лет двадцать назад убогую «Поминальную молитву» в Ленкоме, а третий — и вовсе ограничился знанием того, что юбиляр был еврейским писателем, а значит можно не читать и не смотреть — и так понятно, что и как о нем писать.

И вот уже г-жа Новодворская, эта «Теруань де Мерикур российского демдвижения», возмущается тем, что слепые люди когда-то сравнили Шолом-Алейхема с Марком Твеном. (Между прочим, это сравнение прозвучало впервые сто с хвостиком лет тому назад, когда оба писателя были живы.) Дескать, герои Марка Твена, Том Сойер и Гекльберри Финн, жили в свободной Америке, а мальчик Мотл мучился среди «свинцовых мерзостей» российской действительности[1]. Заметим, однако, что основная сюжетная линия «Приключений Гекльберри Финна» — это история негра Джима, который никак не может доказать, что он не раб, а свободный человек. И вообще — действие романов Марка Твена происходит в пространстве американского Юга, узаконенного рабства, в то время как Шолом-Алейхем родился за два года до отмены в России крепостного права, к тому же евреи никогда не были крепостными, да и беспризорным, в отличие от Гека, сына пьяницы и расиста, Мотл, сын кантора Пейси, — тоже не был. Постоянное желание г-жи Новодворской сказать гадость про текущую российскую политическую ситуацию понятно, но не стоит удовлетворять эту естественную человеческую потребность за счет писателя, который родился 150 лет тому назад.

Литературный обозреватель «Известий» Константин Кедров, и раньше не блиставший эрудицией, на сей раз превзошел самого себя. Его статья к юбилею Шолом-Алейхема — квинтэссенция пошлости, невежества и глупости, окрашенных в такие пастельно-лирические тона, от которых написанное становится совсем уж невыносимым. Физиологически невыносимым. Сказать попросту: тошнит. Вот для примера одна фраза, не хуже и не лучше всех остальных: «Шолом-Алейхему выпало родиться в зоне оседлости под Киевом»[2]. Под Киевом — Чернобыльская зона, а это, где «выпало родиться», называлось «черта оседлости». И так — в каждой фразе. Кедров то скажет про бедного Шолом-Алейхема, что тот был раввином[3], то с Шагалом его сравнит, то с Шекспиром, то объяснит, что юбиляр не то придумал, не то использовал все еврейские анекдоты, то растолкует, что иудаизм ничем — кроме «местного колорита» — от христианства не отличается…

Даже журнал «Лехаим», вроде бы издание и еврейское, и почти культурное (столь редкое по нынешним временам сочетание), сообщил в юбилейной заметке, что Шолом-Алейхем в 1914 году уехал в США, в 1916-м там скончался (и то и другое верно), а в промежутках между этими близко расположенными датами «несколько раз посещал Россию, где встречал самый теплый прием со стороны не склонных к юдофобству читателей»[4]. Между тем, в то время еще и мировая война шла, не говоря обо всем прочем, так что было совсем уж не до поездок…

В сущности, вся эта какофония фальшивых голосов (перечислены далеко не все) заставляет с некоторым содроганием думать о том, что сейчас, в юбилейную страду, начав писать о Шолом-Алейхеме, немедленно попадаешь в общий хор. Хоть не пиши. Но писать надо, потому что Шолом-Алейхем — фигура настолько репрезентативная, что без него любой разговор о прошлом, настоящем и будущем евреев в России теряет всякий смысл.

II

Великий писатель — на то он и великий, что всегда расщепляется на двух: а) автора собственных текстов (среди которых есть разные, гениальные и похуже, и их можно и нужно предметно и заинтересованно обсуждать); и б) бренд, торговую марку, имя нарицательное, о котором знают все, в том числе и те, кто ни одной строчки великого человека не прочел или, по крайней мере, со школьных лет не перечитывал. Собственно говоря, появление этой второй ипостаси и есть верный симптом «величия». Шолом-Алейхем ни в малой степени не обделен этой своей окололитературной тенью.

Тиражи книг Шолом-Алейхема больше тиражей всех остальных еврейских писателей вместе взятых. На протяжении последних ста лет он был в России (и не только в России) для миллионов читателей (евреев и неевреев) самым известным, а зачастую — единственным известным еврейским писателем. Более того, он сам и его книги до известной степени олицетворяли собой весь еврейский народ.

Отношения русской литературы и литературы на идише всегда строились по модели: «большая литература большого народа — маленькая литература маленького народа». «Маленькой литературе» полагалось иметь одного — ровно одного! — великого писателя, которого «большая русская литература» объявляла выходящим за национально-культурные рамки, а его книги соглашалась допустить в канон обязательного чтения. Для украинцев это был Шевченко, для поляков, допустим, — Мицкевич, для евреев, несомненно, — Шолом-Алейхем. Даже Башевис-Зингер, несмотря на всю свою внезапно обретенную популярность, не смог за последнее десятилетие поколебать положение Шолом-Алейхема в качестве «главного еврейского писателя». Даже сейчас, при общей бедности еврейской, тем более переведенной с идиша, книжной продукции, едва ли не в любом книжном магазине Российской Федерации обязательно стоят на полках несколько недавних переизданий наиболее известных произведений Шолом-Алейхема. В разделе «Зарубежная литература», разумеется. «Литературы народов СССР» у нас ведь больше нет… Да что там, Шолом-Алейхем — единственный еврейский писатель, чье имя не подчеркивает волнистой красной линией русский spell checker моего компьютера.

Культура возложила на Шолом-Алейхема важную миссию: он «отвечает» за специфически восточноевропейскую, российскую ветвь еврейского народа. В общественном сознании слово «еврей» двоится между некой надмирной, метаисторической сущностью и эмпирическим «этническим евреем», что и отразилось в «Библиотеке всемирной литературы», этом «зеркале» позднесоветской интеллигенции: евреев в ней представляют несколько библейских книг в томе «Поэзия и проза Древнего Востока» и — отдельный том Шолом-Алейхема.

Понятно, что при такой популярности миф о Шолом-Алейхеме во многом вытеснил из культурного быта Шолом-Алейхема как писателя, писателя действительно любимого своим народом, писателя для семейного чтения. Разумеется, книги Шолом-Алейхема должны быть в домашней библиотеке каждого человека, претендующего на интеллигентность и образованность (лучше всего — канонический бежевый шеститомник), но читать их вовсе не обязательно. Более того, современному читателю читать их сложно, порой — невозможно.

Конечно, советский шеститомник (особенно его расширенные версии 1971–1974 и 1988–1990 годов) был хорошим, но далеко не идеальным изданием. Слишком много произведений осталось вне его рамок — и в силу ограниченности объема, и, прежде всего, по идеологическим мотивам. До сего дня на русский язык не переведено множество рассказов, романов, пьес Шолом-Алейхема. Не переведены ранние редакции его известных произведений, которые зачастую разительно отличаются от поздних, канонических версий. И даже то, что переведено, переведено порой не полностью, с существенными купюрами. Хороший пример: блистательный цикл «Железнодорожные рассказы» содержит в русском переводе до странности некруглое число текстов, а именно — девятнадцать. В оригинале их, естественно, было двадцать, но один оказался недостаточно «кошерным» для советской власти. Недавно «Железнодорожные рассказы» были вновь переизданы. Ну, казалось бы, допереведите единственный отсутствующий рассказик, а заодно — отрекламируйте книжку как новое, подлинное, наконец-то полное издание «Железнодорожных рассказов». Нет, перепечатывают старую, усеченную версию из шеститомника…

Почти полностью отсутствуют на русском языке статьи Шолом-Алейхема, его блистательная публицистика и эссеистика. Шолом-Алейхем много писал о еврейских праздниках — прежде всего потому, что таков был его «газетный хлеб». Он с симпатией (хотя и не без добродушной иронии) относился к сионистскому движению, бывал на сионистских конгрессах, много писал об этом. Казалось бы, сейчас, когда в общинном строительстве, в постсоветском «еврейском возрождении», такое большое место занимают религиозная традиция и Израиль, эти материалы должны быть особенно востребованы. Ничуть не бывало.

Не собрана и не опубликована значительная часть рассеянного по архивам мира эпистолярного наследия Шолом-Алейхема, в том числе и многие его письма, написанные по-русски. Не собрана его русская проза. Между тем, из этих текстов видно, каким он был отличным русским стилистом. Не переведены многочисленные воспоминания о писателе. Не переведены классические работы о Шолом-Алейхеме, написанные Н.Майзелем, И.Добрушиным, М.Винером, Д.Мироном. И все-таки, несмотря на это, у нас есть вполне репрезентативный корпус русских переводов произведений Шолом-Алейхема, дающий не полное, но достаточно правильное представление о его творчестве. Однако основные проблемы «старых» изданий (или их новых переизданий) не в отсутствии репрезентативности. Основные проблемы другие, и их — две.

Первая, это то, что существующие переводы устарели: перевод стареет быстрей, чем любое другое литературное произведение. Кроме того, зная, что перевод не будет толком прокомментирован (об этом — ниже), переводчики сознательно упрощали текст, снимали какие-то реалии, чтобы не сделать и без того «темное» для читателя повествование еще «темней», и, таким образом, снимали часть смыслов и внутренних смысловых напряжений. Скажем, переводя рассказ «Горшок» (одна из вершин творчества Шолом‑Алейхема), переводчик (Яков Тайц) вставляет в монолог его главной героини Енты Куролапы слова о том, что она ищет для сына какие-то «не то книги, не то учебники». На самом деле в оригинале сказано «ци сфорим, ци бихлех», то есть «не то книги на древнееврейском языке, не то книжки на идише», из чего читателю становится ясно — и это очень важно, — что Ента — неграмотная.

Вторая, и важнейшая, проблема — это отсутствие внятных, развернутых комментариев, какие есть в издании любого иноязычного автора. Между тем, еврейская литература нуждается в таких комментариях не меньше, а гораздо больше, чем французская или американская. Слишком далеки еврейские реалии столетней давности от нашего сегодняшнего культурного опыта.

Старые советские издания, в отличие от старых советских переводов, тут мало чем помогут. Так, например, юбилейное издание 1959 года сознательно отказалось от развернутого комментария — он мог, что называется, далеко завести. Пожалуй, самый яркий пример такого откровенно обоснованного отказа, так сказать, прокомментированного отказа от комментария, — это преамбула примечаний к «Тевье-молочнику»:

«Книга “Тевье-молочник” больше всех других произведений Шолом-Алейхема изобилует цитатами из “священного писания”, молитв и др., но это не потому, что Тевье является типом начетника, а потому что через своего Тевье Шолом-Алейхем высмеивает, развенчивает начетников и начетничество.

В еврейском оригинале все эти цитаты Тевье произносит на древнееврейском языке оригиналов библии, талмуда или молитв и переводит их на еврейский язык (идиш) по-своему, то есть искажая их прямой смысл, не потому, что он не понимает их действительное значение, а потому, что этим он хочет показать несоответствие между “священным писанием” и действительной жизнью.

Нет смысла объяснять все цитаты и их искажения читателю, так как это понятно из контекста (выделено мной. — В.Д.)»[5].

В сущности, этот очень интересный, хотя несколько корявый и не вполне грамотный текст полувековой давности сегодня уже сам нуждается в комментарии, например — в объяснении того, что слово «начетник», стоящее недалеко от слова «талмуд», в 1959 году с неизбежностью наводило на мысль о знаменитой сталинской цитате про «начетчиков и талмудистов». И все-таки самая интересная фраза здесь последняя — фраза о странном «это», которое «понятно из контекста». Понятно здесь только одно: «это» содержит и весь юмор Шолом-Алейхема, и всю соль еврейской культуры, которая именно что заключена в ежеминутном столкновении библейского текста с местечковой реальностью. И это «это» совершенно непонятно и требует развернутого филологического комментария.

Еврейская литература (и «Тевье» тому лучший пример) была «постмодернистской» до всякого постмодернизма. Умное и подробное обсуждение этих сталкивающихся смыслов, порожденных макаронической природой идиша, могло бы сделать классическую книгу подлинно современной, вернуть к ней читательский интерес. Но если такие высокие и сложные игры с традиционным еврейским многоязычием[6] и пятьдесят лет тому назад были не всякому по плечу, то простой религиозно-бытовой и исторический контекст был все-таки очевиден массовому еврейскому читателю. В крайнем случае, тогда еще можно было проконсультироваться у своей бабушки. Грубо говоря: приличных комментариев не было, но были бабушки. А сейчас — ни того, ни другого.

Современный русский читатель — неважно кто он, еврей или неееврей, — не в состоянии прочесть, то есть прочесть и понять, те самые, изданные к столетию, а затем без конца переиздававшиеся канонические русские версии текстов Шолом-Алейхема. Сегодня уже не только сам их автор, но и его переводчики принадлежат к миру, которого больше нет, более того — к миру, от которого в массовом сознании не осталось «ни памяти, ни имени». Нееврейский читатель и не обязан разбираться в еврейских этнокультурных реалиях. Но и с еврейским читателем дело обстоит не лучше. В мир вошло поколение русских евреев, для которых традиционная культура их предков — звук пустой. Это поколение, несомненно, слышало в еврейских организациях о «шаббате» и «песахе», но слова «шабес» и «пейсах» звучат для него странно и дико. Сплошь и рядом приходится встречать еврейских девушек и юношей студенческого возраста, которые не могут внятно объяснить, что такое «черта оседлости», «процентная норма» или, на худой конец, «цимес». Мне почему-то кажется, что три-четыре десятилетия назад, в дни нашего детства и юности, смысл этих слов был понятен без объяснений гораздо большему числу людей. Но новых комментариев, которые становятся все нужнее и нужнее, по-прежнему нет как нет.

III

Национальный писатель потому и называется национальным, что позволяет судить о состоянии нации не только при своей жизни, но и посмертно. Шолом-Алейхем встретил свой третий юбилей в странной тишине и пустоте, изредка нарушаемой жужжанием «юбилейных мух». К отсутствию новых или обновленных переводов можно добавить отсутствие новых театральных постановок и экранизаций, торжественных концертов — всего того, что составляет необходимую канву литературного юбилея. Даже еврейские газеты и журналы, даже интернет более чем вяло откликнулись на столь лакомую дату. Даже весьма бойкое сообщество русских идишистов, например блог «Просто идиш»[7], практически не обмолвилось ни словом о круглой дате.

О чем говорит нам эта пустота?

Есть несколько моделей еврейской общности. Столетие Шолом-Алейхема русские (советские) евреи встречали, переставая быть религиозной и языковой общностью, но оставаясь общностью культурной. Именно поэтому шеститомник, изданный в 1959–1961 годах, манифестировал и наличие такой общности, и новую попытку в условиях «оттепели» сформулировать заново еврейскую культуру на русском языке. Так сказать, сменив языковую оболочку, транслировать содержательное ядро. Прошло пятьдесят лет, и теперь отчетливо видно (видно, во многом, благодаря Шолом-Алейхему), что русские евреи прекращают (если уже не прекратили) свое существование как культурная общность. В ходу все больше американская модель, когда евреи представляют собой и воспринимаются окружающими как конфессиональное сообщество, имеющее свое политическое представительство, но не как языковая и культурная группа. Языковой общностью мы перестали быть давно, а сейчас перестаем быть и культурной.

У евреев России есть заметное политическое и религиозное лобби, черные шляпы раввинов мелькают на почетных местах рядом с клобуками и чалмами, а культурной общности — всё, больше нет. Это очень хорошо почувствовало и современное российское государство, благосклонное и к еврейским бизнесменам, и к раввинам, но индифферентное к еврейской культуре как интегральной части культуры своей страны. Советская власть выпустила к прошлому юбилею и собрание сочинений на русском, и однотомник на языке оригинала, и почтовую марку с портретом писателя, нынешняя российская — не сделала ничего. Глупо было бы обвинять в этом власть. Если потенциальный «заказчик» — русские евреи от Абрамовича до Кобзона, от раввина Лазара до министра Швыдкого — молчат, почему власть должна отвечать на несуществующий запрос?[8]

Я далек от мысли печалиться по этому поводу. И не призываю кого-то что-то немедленно сделать или как-то исправить положение. Это, к сожалению, невозможно. Речь ведь идет о тектонических культурных сдвигах, на которые можно только смотреть, может быть — со щемящей тоской, но, конечно, «без гнева и пристрастия». Сколько разных локальных вариантов еврейской культуры исчезло за долгую еврейскую историю — и не сосчитать. Вот и еще одна, после необычайно яркого, но короткого расцвета, приблизилась к порогу исчезновения. Зрелище этого исчезновения по-своему интересно и поучительно.

Шолом-Алейхем — писатель парадоксальный. Одна из самых грустных и страшных его повестей, «Заколдованный портной», заканчивается высказыванием, которое уже давно живет вне своего контекста. Вот оно: «Смеяться полезно. Врачи советуют смеяться». Если не получается смеяться, то можно хотя бы улыбнуться. Лучший способ для этого — перечитать Шолом-Алейхема. Теперь, когда с него начинает спадать тяжелое бремя быть «нашим еврейским всем», он сможет, наконец, остаться просто очень хорошим писателем. Остаться навсегда.