Здесь речь пойдет о двух сюжетах, связанных с Эренбургом и Шолом-Алейхемом; этим сюжетам уже полвека; фотоиллюстрации из моего личного архива.

1. Как Шолом-Алейхема вернули советскому читателю

Примерно 20 ноября 1954 года Илья Эренбург получил письмо заведующего отделом национальных литератур Детгиза Ю.П.Тимофеева. Речь в нем шла об одном смелом для того времени проекте издательства. Нынешнему читателю и не понять, в чем собственно состояла смелость, — для этого нужно представлять себе Советский Союз 1954 года.

С конца 1940-х годов все, что касалось еврейских литературы и искусства, было в СССР под запретом. Последнюю, как оказалось, книжку Шолом-Алейхема на русском языке подписали к печати 27 июня 1948 года, она вышла нормальным для того времени тиражом в 75 тыс. экземпляров. Ее выпустило, как указано на титуле, издательство ОГИЗ «Дер эмес» (т. е. еврейское издательство «Дер эмес», которое входило в ОГИЗ — Объединение государственных книжно-журнальных издательств РСФСР). Книга называлась «Избранные произведения. Том 1», но второго тома не последовало. Выход издания прекратился. Более того, само издательство «Дер эмес» ликвидировали, как и все еврейские редакции, театры, ансамбли, еврейские секции в отделениях Союза советских писателей и т. д. Репрессии (расстрелы, аресты и ссылки) обрушились на массу деятелей еврейской советской культуры.

Рабочий книжный шкаф в кабинете И.Г.Эренбурга

в Новом Иерусалиме. 1968

Справа от шеститомника Шолом-Алейхема — первый том

его «Избранных произведений» (М.: Дер эмес, 1948)

В 1954-м дух Сталина продолжал витать над страной. Правда, в апреле 1953 года (через месяц после смерти «отца народов») по энергичной инициативе Берии закрыли «дело врачей» и освободили арестованных, а также реабилитировали убитого в 1948-м в Минске Михоэлса. Но уже в июне сам Берия был арестован и в конце года расстрелян, а вся начатая им откровенно антисталинская кампания свернута и фактически осуждена. Вот в это время Детгиз решил прорвать антисемитскую книжную плотину, издав книжку еврейского классика Шолом-Алейхема (издательство остановило свой выбор на небольшой повести «Мальчик Мотл»), именно это решение я назвал смелым — в том смысле, что куда как спокойнее для издательства было бы такое решение не принимать. Но его приняли; редактором книги назначили завотделом Ю.П.Тимофеева (по тогдашним правилам это указывало на особенно ответственное отношение к этому изданию). Поскольку Тимофеев, понятно, идиша не знал, собственно перевод выходил под редакцией писателя В.Г.Финка, язык оригинала, надо думать, знавшего (он был автором знаменитого романа «Иностранный легион», а в 1929–1932 годах вышли книги его рассказов «Евреи на земле» и «Евреи в тайге», которые больше не переиздавались, так что в 1954 году их уже мало кто помнил, а других «преступлений» за Финком не числилось).

Виктор Финк написал и во всех смыслах «грамотное» предисловие к «Мальчику Мотлу», рассказав о Шолом-Алейхеме, о его любви к простым людям и к России, об истории повести и о том, как она понравилась Максиму Горькому и как великий пролетарский писатель ее поддержал. Предисловие радовало оптимизмом: «Нет больше в нашей стране несчастных мальчиков — ни Ванек Жуковых, ни Мотлей, — ни русских, ни еврейских, ни грузинских, ни татарских…» и заканчивалось на той же ноте: «Все народы равны в Советском Союзе, все они трудятся над умножением богатств, славы и могущества великой страны, все они борются за светлое грядущее, когда человечество освободится от власти денег и от всего того, что эта власть порождает: от войн, от расовой розни, от национальной вражды».

Еще весной 1953 года напечатать такие, сомнительные с нынешней точки зрения, слова в СССР можно было лишь автору нееврейского происхождения и непременно убрав упоминания о еврейском народе. Даже Эренбургу, которого в разгар антисемитского шабаша Сталин с иезуитским расчетом увенчал Международной премией своего имени, в статье для «Правды» 23 февраля 1953 года удалось напечатать только такой — в ту пору многозначительный, а ныне непонятный пассаж: «Конечно, в каждой стране есть предатели… Но нет страны, народ которой был бы предателем» — и все! — тогда все понимали: это значит, что нельзя считать весь еврейский народ — изменником социалистической родины, продавшимся американским империалистам…

3 сентября 1954 года Детгиз сдал «Мальчика Мотла» в набор. Объем книги ровно 100 страниц — в то время книги такого объема, как правило, набирались в типографиях и подписывались к печати не больше чем за месяц. Но в данном случае набранную книгу цензура к печати не подписала. Похоже, что возражения были и против Шолом-Алейхема, и, особенно, против предисловия Финка. Отдел национальных литератур оказался под ударом, но решил сопротивляться. Возможно с подачи Финка, он обратился за поддержкой к Илье Эренбургу, отправив ему текст предисловия и запросив отзыв.

Надо сказать, что политическая репутация самого Эренбурга именно в ту пору была заметно подмочена, поскольку в мае 1954 года он опубликовал в журнале «Знамя» знаменитую — теперь названием, а тогда содержанием — повесть «Оттепель» (сегодня это слово — общепринятое, знаковое обозначение первых послесталинских лет, а тогда повесть подвергалась разгромной критике повсеместно и никто не смел публично ее защитить). Своим письмом в Детгиз Эренбург мог не только не помочь изданию «Мальчика Мотла», но даже навредить ему. Однако он был опытным политиком и, бравшись за дело, как правило, добивался победы. Вот что Эренбург написал Ю.П.Тимофееву:

Москва, 26 ноября 1954

Уважаемый Юрий Павлович,

Я получил от Вас письмо с просьбой высказать свое мнение об издании повести Шолом-Алейхема «Мальчик Мотл» и предисловии В.Г.Финка к этой книге.

Издание прекрасной повести Шолом-Алейхема кажется мне весьма своевременным и полезным для молодого советского читателя. В то же время оно послужит ответом на неоднократно задававшийся прогрессивными кругами Запада вопрос о том, почему у нас в течение долгого времени не переиздаются книги этого талантливого и передового для своей эпохи писателя.

Что касается предисловия В.Г.Финка, то я считаю, что оно написано хорошо и достигает своей цели — объяснить молодым читателям те явления, отраженные в повести, которые могут быть непонятными в наше время.

Илья Эренбург[3]

Ответ лапидарен, и в нем нет ни одного лишнего слова, например слова «еврей». Главным политическим козырем письма является фраза о том, что его, Эренбурга, все время спрашивают друзья Советского Союза на Западе: почему в СССР не издают Шолом-Алейхема, а ему на это нечего ответить. Допускаю, что некоторые друзья Эренбурга действительно спрашивали его об антисемитской вакханалии в СССР и ему действительно нечего было им ответить, но эту ситуацию он изложил здесь кратким, понятным для чиновников из ЦК и не раздражающим их способом. Получалось, что издание безобидного «Мальчика Мотла» позволит решить важную внешнеполитическую задачу сохранения стройных рядов наших друзей на Западе, и предисловие Финка этому не мешает.

В итоге 12 декабря 1954 года «Мальчика Мотла» подписали в печать — скромным по тогдашним меркам тиражом в 30 тысяч экземпляров…[4] Плотина была прорвана. С 1955 года начали выходить в переводах с идиша книги еврейских советских писателей — и уничтоженных в сталинских застенках, и выживших. Уже в 1957 году Гослитиздат выпустил большой том прозы Шолом-Алейхема с иллюстрациями Натана Альтмана…

2. Столетие Шолом-Алейхема в СССР

2 марта 1959 года Шолом-Алейхему исполнялось 100 лет.

Об этом напомнил Илье Эренбургу человек, лично заинтересованный в широком праздновании юбилея еврейского классика, — художник Анатолий Каплан, вскоре прославившийся своими восхитительными работами на сюжеты Шолом-Алейхема. 2 декабря 1958 года он писал Эренбургу: «Дорогой Илья Григорьевич! В начале марта 59 года исполняется сто лет со дня рождения Шолом-Алейхема. Не считаете ли возможным написать об этом статью, или несколько слов о моих работах, сделанных по поводу его произведений?» 8 декабря Эренбург ему ответил: «Что касается юбилея Шолом-Алейхема, с моей стороны будет сделано все, что в моих возможностях, которые, однако, не очень велики»[5].

Эренбург знал, что ежегодно, к концу года, бюро существовавшего на советские деньги Всемирного Совета мира утверждало список памятных дат мировой культуры, которые оно рекомендовало отмечать во всех странах[6]. Понятно, что в этот список не мог попасть никто, кого там не желали видеть руководители СССР, но, если уж имярек туда попадал, то в социалистическом лагере, а также в левых кругах Запада, так или иначе должны были соответствующую дату непременно отмечать. Эренбург отлично знал закулисную кухню этого дела, знал и то, какие именно препятствия стояли на пути Шолом-Алейхема в означенный список. Будучи вице-президентом Всемирного Совета мира (после смерти Фадеева он и Корнейчук представляли там СССР) и имея в его составе немало друзей, Эренбург надеялся включить столетие Шолом-Алейхема в этот список. Похоже, он действовал так: чтобы помешать советским аппаратчикам-антисемитам вычеркнуть еврейского классика из списка кандидатов, Эренбург не включил его в советский проект списка, а договорился с друзьями из других стран (в частности, с болгарами — как он дал о том понять в публикуемом ниже выступлении), что они предложат кандидатуру Шолом-Алейхема, а он ее тут же решительно поддержит (не поддержать братьев-болгар по вопросу кандидатуры писателя, жившего в России, представитель СССР просто не мог).

В итоге провести нужное решение удалось. 30 декабря Эренбург писал Каплану: «Могу сообщить Вам, что по линии Всемирного Совета мира решено отметить в международном масштабе столетие со дня рождения Шолом-Алейхема в 1959 году».

Каплан обрадовался и решил, что теперь его завалят заказами на иллюстрации к Шолом-Алейхему, если Эренбург замолвит о нем слово. Но Эренбург его предостерег: «Москва, 6 февраля 1959 года. Дорогой Анатолий Львович! Я получил Ваше письмо, но боюсь, что не могу помочь Вам. Отметить юбилей Шолом-Алейхема было предложено исполкомом Всемирного Совета мира. Я не знаю, как будет отмечаться юбилей у нас, и ничего не слыхал о создании юбилейного комитета. Может быть, Вам следует обратиться в Гослитиздат с предложением издать Ваши литографии-иллюстрации к рассказам Шолом-Алейхема? Все иностранные друзья, которым я показывал Ваши работы, очень высоко их оценивают».

Следует признать, что главным достижением столетнего юбилея Шолом-Алейхема в СССР стало издание первого массового собрания его сочинений в шести пухлых томах. Тираж издания был вполне приличным по тем временам — 225 тысяч, но подписку не сделали свободной (если не ошибаюсь, уже в 1957 году провели первую свободную подписку на сочинения Диккенса в 30 томах — и тираж перевалил за 600 тысяч). Возможно, определяя тираж Шолом-Алейхема, опасались: если объявить свободную подписку, все еврейские семьи страны подпишутся и тираж станет неподъемным. Хорошо помню огромную очередь в ленинградский Дом книги, выстроившуюся по каналу Грибоедова, отметки и ночные бдения накануне подписки.

Кстати, на вечере Шолом-Алейхема, о котором речь впереди, Эренбурга кто-то спросил с места: «Сочинения Шолом-Алейхема вышли очень маленьким тиражом. Вы — депутат Верховного Совета. Вы имеете близкие отношения к Государственному издательству художественной литературы. Я, наверное, выражу общее мнение, обратившись к вам с просьбой выступить пред государственными организациями, чтобы дали еще немного бумаги и дали возможности всем подписаться на это издание». Зная подноготную и то, что и эти 225 тысяч были огромной победой (вполне могли дать только 100 тысяч), Эренбург ответил дипломатично: «Вы совершенно правы в вашем пожелании. Часто у нас при установлении тиражей книг не учитывают запросы читателей. С этим, конечно, нужно бороться, и я, как писатель, могу только сказать, что я радуюсь тому, сколько у нас благодарных и страстных читателей».

Теперь — о вечере в Литературном музее.

Когда юбилеи считались государственно важными, торжественные заседания непременно проводились в Большом театре с обязательным присутствием кого-либо из членов высшего руководства страны — Президиума ЦК КПСС. Юбилеи второго сорта проводились в Колонном зале Дома союзов или даже в большом зале Центрального Дома литераторов. В случае Шолом-Алейхема выбрали Колонный зал, проведя 2 марта 1959 года заседание от имени Союза писателей и Министерства культуры. Вечер открыл вступительным словом Борис Полевой, с докладом выступал Всеволод Иванов. Среди многих выступавших сказал слово и гостивший в Москве легендарный американский бас и левый политический деятель, негр (в 1959-м это слово было общеупотребимо) Поль Робсон, которому, кстати сказать, не позволили тогда включить в программу его концертов в СССР песни на идише. Ходил слух, что Робсон пожаловался на запрет принявшему его в Кремле Хрущеву, но советский лидер заметил, что и вправду не стоит этого делать: ведь в СССР очень мало евреев, да и языка они уже не знают; на что, в свою очередь, Робсон-де сказал: негров в Советском Союзе нет вовсе (это было точно так), а вот негритянские песни мне петь не возбраняется. Так или иначе, запрет не отменили, но уже объявленных концертов Робсон не дал. Не получив иной инструкции, в Колонном зале его приветствовали искренне и горячо.

Теперь уже, в самом деле, о вечере в честь юбилея Шолом-Алейхема в Литературном музее.

 Вечер в Государственном Литературном музее в честь столетия

 Шолом-Алейхема. 16 марта 1959 г.

 И.Г.Эренбург выступает на открытии вечера (справа от него: директор музея Н.И.Соколов)

 Общий вид зала

 И.Г.Эренбург читает полученные из зала записки (слева от него: А.Вергелис)

 В кулуарах вечера (слева направо: З.Вендров, С.З.Галкин, И.Г.Эренбург)  
    

   

Он проводился 16 марта и был откровенно «еврейским». Никто из руководителей Союза писателей на него не явился. Их всех представлял Илья Эренбург, которого Литмузей попросил вести вечер, от чего Илья Григорьевич, разумеется, не уклонился. Поскольку чиновники знали, что рекомендацию праздновать столетие еврейского классика дал Всемирный Совет мира, в Литмузей прислали представителя Советского Комитета защиты мира (но не его бессменного председателя поэта Николая Тихонова, а мать Зои Космодемьянской, мелкого функционера этого комитета, привыкшую идти туда, куда скажут, и, подозреваю, Шолом-Алейхема не читавшую). Правда, вечер почтили присутствием несколько послов зарубежных стран, аккредитованных в Москве, — но это, похоже, была их личная инициатива.

Вечер открыл тогдашний директор Литмузея Николай Иванович Соколов; в своей речи он, в частности, заметил, что мы читаем классику «и для того, чтобы понять то время, свидетелем которого был писатель, и, может быть, для того, чтобы понять разницу прошлого и настоящего и выше ценить и беречь это настоящее». Эренбург дипломатично отверг это соображение; для него, не считавшего, что в искусстве есть прогресс, главным в книгах прошлого было то, что они позволяют «понять человеческое сердце». Сказав несколько слов, Соколов передал бразды правления вечером Илье Эренбургу. Принимая их, писатель произнес небольшую речь (она публикуется ниже), а затем предоставлял слово всем остальным ораторам. Это были (в порядке выступлений): литературоведы Ревекка Рубина, сделавшая доклад о жизни и творчестве Шолом-Алейхема, и Абрам Рубинштейн, рассказавший о литературных отношениях Шолом-Алейхема с Максимом Горьким, восьмидесятидвухлетний еврейский писатель Залман Вендров (Давид Ефимович Вендровский), начавший печататься на идише еще в конце XIX века и, наверное, единственный из присутствующих, кто знал Шолом-Алейхема лично[7]. Затем Эренбург сообщил: «Наш друг Назым Хикмет болен, он прислал письмо со своим переводчиком Александром Тверским, который сейчас прочтет это письмо». Назым Хикмет, бежавший из турецкой тюрьмы, тогда жил в Москве, и советские власти едва терпели этого большого поэта: слишком независимым и порядочным человеком он был (Эренбург дружил с Хикметом и написал о нем в мемуарах). Затем свои стихи читали на идише Арон Вергелис (стихотворение, посвященное Шолом-Алейхему) и чудом спасшийся из лап ГБ замечательный лирик Самуил Галкин, а следом переводы их стихов на русский озвучил чтец Яков Смоленский. Потом Аврам Гонтарь прочел свое стихотворение «Смех сквозь слезы», а заканчивался вечер выступлениями младшего сына расстрелянного поэта Переца Маркиша Давида и поэта Моисея Тейфа.

Было душно; многие не попавшие в зал толпились в дверях. Закрывая вечер, Эренбург сказал, что «проявленное терпение, учитывая эту жару в зале, еще раз подчеркивает, что у нас любят Шолом-Алейхема и литературу вообще». Это было 50 лет назад.

  Илья Эренбург

  Выступление на вечере в честь столетия Шолом-Алейхема

  (Москва, 16 марта 1959 года)[8]

Этот маленький зал чересчур маленький для желающих присутствовать здесь сегодня, — люди стоят у входа. Они показывают этим, что Шолом-Алейхем жив, что его любят. А заслужить любовь для писателя куда труднее, чем заслужить кресло академика и бронзовую статую. 

Почему и кого мы любим из писателей в прошлом? Конечно, не по размерам таланта, не по такой классификации, которая имеется в словарях: крупный, выдающийся или великий, а потому, что они пережили испытание временем, и мы читаем их не только для того, чтобы сравнить прошлое с настоящим, а для того, чтобы понять человеческое сердце. Историк изучает историю, обыкновенный человек раскрывает роман не для изучения прошлого, а для того, чтобы понять самому по себе своих окружающих, жизнь, человеческие страсти.

Я несколько раз перечитывал «Блуждающие звезды». Я мало знаю произведений, в которых тема искусства и тема любви была бы так по-человечески, нежно, с печальной улыбкой выражена.

Горький говорил в одном из писем, что Шолом-Алейхем, очевидно, теряет много от переводов[9]. Наверное. Я, к сожалению, не знаю еврейского языка и читаю Шолом-Алейхема только в переводе. Не знаю, могут ли знающие язык прочитать его в подлиннике сейчас, но и в переводе сохраняется и поэтичность, и юмор.

У Шолом-Алейхема было свое мировоззрение. И мне оно кажется сродни большому русскому писателю А.П.Чехову. Это печальный оптимист. Шолом-Алейхем был оптимистом. Он твердо надеялся, что человеку будет лучше. Но говорил он об этом с печалью, потому что человеку было трудно.

У него есть такие слова — один из его любимых героев Тевье-молочник говорит, что еврей должен всегда надеяться. Когда он говорит — еврей, он говорит: несчастный. Несчастный человек должен всегда надеяться. И эта надежда и вера в человека поддерживала Шолом-Алейхема. Были критики, искусствоведы, литературоведы, которые поставили его героям [оценки]: говорили, что Менахем-Мендель — это отрицательный тип, а Тевье — это положительный тип. Я всегда удивлялся этим классификациям и этим легким приговорам. Мне кажется, что во всех героях, и в «человеке воздуха», выплывало мнение Шолом-Алейхема, и если он иногда чуть подшучивал, — ну что же… Ведь сколько веков люди гоготали над Дон-Кихотом, не понимая, что Сервантес не только оправдал Дон-Кихота, но заставил его победить в итоге, и «человек воздуха» не такой уж ненужный, и об этом говорил и сам Шолом-Алейхем.

Он близок теперь многим читателям. Я присутствовал, — имел это счастье, — на том заседании Исполнительного комитета Всемирного Совета мира, где устанавливали годовщину эту — для сближения народов, для сотрудничества между народами. И какая большая радость, и какая моя большая гордость, — гордость и потому, что я по национальности еврей, и гордость потому, что я писатель, и гордость потому, что я русский писатель и я знаю связь между Шолом-Алейхемом и великой, настоящей русской литературой, и гордость моя как советского человека, потому что я все-таки помню и знаю, что в основе никто больше не защищал подлинный интернационализм, чем Ленин, и с какой радостью я увидел, что предложение различных организаций, например Болгарского Комитета защиты мира, который был одним из инициаторов предложения праздновать столетие Шолом-Алейхема, — что это предложение нашло отклик у всех. И когда кончилось наше заседание, где мы единогласно утвердили эту годовщину, я разговаривал с англичанином, с итальянцем, которые знали произведения Шолом-Алейхема и любили в них то человеческое, что уцелело. Это большой урок. Это большой урок писателям живым. Шолом-Алейхем любил людей, знал своих героев и писал правду. Вот те простые слова, которые объясняют, почему он пережил себя.

Я рад, что могу сегодня председательствовать на вечере, посвященном памяти писателя, которого я не только уважаю, а которого я знаю давно и глубоко люблю.

Вот это лишние, может быть, слова признания, но я воспользовался тем, что меня просили председательствовать, чтобы их сказать. (Аплодисменты.)

                                                                                                                                                 Публикация Б.Я.Фрезинского