Количество книг, так или иначе связанных с именем Шагала (альбомов, монографий, мемуаров и пр.), так велико, что шагалистика давно превратилась в особый раздел небогатой русской иудаики. Это само по себе дает право написать о Шагале в еврейском библиографическом журнале. Точнее — не о Шагале, а о книгах с ним связанных или ему посвященных.

Тут возникает сразу вопрос: почему альбомы Шагала и книги о Шагале следует прописывать по «еврейскому ведомству»? В конце концов, справочники по истории искусств склонны говорить о нем либо как о французском, либо (в основном, в России) как о русском художнике. Этот спор, бесплодный по существу, но интересный как симптом — о чем ниже, — как бы выводит Шагала за рамки иудаики.

Ответ на этот вопрос лежит в сфере массовой культуры. Искусствоведам не удалось обмануть российскую публику. Если посмотреть на то, что идет в дело, когда массовой культуре требуется нечто бесспорно «еврейское», например, картинка на обложку одного из многочисленных нынче изданий Башевиса[1] или Шолом-Алейхема, то становится понятно, что Шагал — наше еврейское всё. Наше всё — и всё! Дискуссия окончена! — хотим мы этого или не хотим.

...что идет в дело, когда массовой культуре требуется 

нечто бесспорно «еврейское», например, картинка на обложку...

Таков глас книгоиздательской «улицы», таково восприятие Шагала массовым зрителем, и, как бы ни пытались современные российские либеральные националисты (о чем опять-таки ниже) определить Шагала по ведомству русской культуры, ничего у них не выходит. Как-то не приходилось видеть массового издания «Мертвых душ» с иллюстрациями Шагала или какой-нибудь православной брошюры с шагаловским распятием на обложке. Как всякий гений из «нацменов», пробившийся во «взрослые» музеи, Шагал давно стал больше самого себя, стал «главным еврейским художником». Более того, он стал еврейским художником «вообще» — в той парадигме, в которой поэт — непременно Пушкин, а фрукт — непременно яблоко.

Великий человек интересен не только своими произведениями, не только сам по себе, но и как культурное «зеркало»[2]. Отношение к нему, интерпретация его личности и наследия — лучшая диагностика современного общества и его культуры. Разговор о Шагале — хороший повод поговорить о том, как воспринимают или, точнее, не воспринимают еврейскую культуру в современной России.

***

В 2005 году в Третьяковской галерее и в Русском музее прошли новые масштабные выставки работ Марка Шагала. Они вновь подхлестнули интерес к творчеству этого и так не обделенного вниманием художника. В связи с выставками вышли в свет новые роскошные альбомы, в которых, правда, издателям по-прежнему не удалось сказать ничего принципиально нового. По существу, сверхзадача, стоявшая перед издателями этих альбомов, и была иной: в очередной раз попытаться доказать, что Шагал — русский художник.

Выставка в Третьяковской галерее и альбом к ней так и называются: «Марк Шагал. “Здравствуй, родина!”»[3] Вышедшая в этом же году, видимо, также к московской выставке, монография покойного советского искусствоведа А.Каменского называется «Марк Шагал. Художник из России»[4]. Последние сомнения отметают заключительные фразы во вступлении руководителя ФАКК Михаила Швыдкого к каталогу «Здравствуй, родина!»: «Российский зритель хорошо знает раннего Шагала и значительно меньше — его французский период. Выставка восполняет этот пробел, выразительно показывая последовательность и логику развития творчества мастера. Становится особенно ясно, как сильна и нерушима была связь Шагала с Россией, которая навсегда сохранила для него значение неиссякаемого духовного источника». То есть если с «русским» Шагалом все было и раньше понятно, то с «французским» — только теперь разъяснилось.

Одним словом, классический сюжет о суде Соломона, только «родная мать» что-то уж слишком сильно тянет на себя. А ведь впереди — сплошное «рас(с)тройство». Третья «мать», Белоруссия, с 1992 года стоит в засаде. Это тоже понятно, и на всякий случай заранее припасены аргументы. Вот еще одно, написанное спонсором выставки, президентом «Внешторгбанка» А.Костиным, вступление к тому же альбому: «Огромная часть произведений Марка Шагала на родине, в России, никогда представлена не была. <…> Мне могут напомнить, что Марк Шагал родился и начал творить в Витебске, то есть в Белоруссии — однако в сказанном нет противоречия. Сам художник считал своей родиной Россию и страдал оттого, что она от него демонстративно отворачивалась».

В борьбе за «дележ» Шагала ничего нового не появилось за последние почти двадцать лет. В каталоге, выпущенном в 1987 году к первой большой ретроспективной выставке Шагала в СССР, читаем то же самое: «Бо́льшую часть своей жизни — так распорядилась судьба — Шагал провел во Франции. Но, подобно Рахманинову, Шаляпину, Бунину, он оставался явлением русской художественной культуры»[5]. Разве что та, давняя выставка прошла все-таки еще в ГМИИ, а эта, новая, в Третьяковке и Русском музее. Знаковый шаг на пути «национализации» Шагала.

Понятно, с чем связано это страстное желание прибрать Шагала к рукам. В мировой истории искусств очень мало художников из России, чье значение выходило бы за узконациональные, российские границы, так сказать, «художников-брендов», главных же три: Шагал, Кандинский, Малевич. Из них только последний умер на родине. Первые два провели бо́льшую часть творческой жизни за рубежом. Шагал представляется наиболее легкой добычей, ведь именно с Россией (или теперь уже с Беларусью?) связаны его самые интересные ранние полотна.

Заметим, что на концептуальном уровне вопрос о Шагале как о еврейском художнике ни в одном из этих альбомов не рассматривался и не рассматривается. В этом смысле новый российский либерально-националистический дискурс даже беднее того, который существовал в Российской империи в начале ХХ века. Тогда, перед самой революцией, впервые пришло осознание того, что культура империи мультинациональна. Одна за другой стали выходить армянская, финская, латышская, еврейская поэтические антологии. Впервые появились серьезные, признанные художники из «инородцев», интересные именно своей экзотичностью. Скажем, Сарьян, уроженец вовсе не Кавказа, а Новой Нахичевани под Ростовом, и позиционировал себя, и воспринимался окружающими именно как армянский художник (в отличие от, допустим, Айвазовского).

Именно в этой культурной обстановке Шагал боролся не только за место одного из лидеров русского авангарда, но, в первую очередь, за место лучшего русского еврейского художника. Боролся всерьез с целым рядом других художников, в первую очередь, с Натаном Альтманом. Достаточно сравнить, например, «Еврейские похороны» Альтмана (1911) и «Белла с белым воротником» Шагала (1917), чтобы увидеть, как каждый из них совершал «набеги» на художественную территорию другого. Это соревнование продолжилось и после революции, в Москве, когда Шагал оформлял спектакли в ГОСЕТе Грановского, а Альтман — вахтанговский «Гадибук» в «Габиме». Альтман это соревнование проиграл, и «звание» главного русского еврейского, а значит (в ту эпоху) и просто главного еврейского художника осталось за Шагалом.

Характерно, что во Франции Шагал поворачивается от еврейства, как оно понималось в России, то есть от еврейства этнического, идишистского, местечкового, к еврейству национальному, прежде всего — еврейству Библии, потому что хочет стать (и становится) из главного еврейского художника России главным еврейским художником мира.

Подчеркнем, что, в сущности, Шагал — художник глобальный, вненациональный. Недаром он формировался в мультикультурном «Улье» парижской школы, где были и французы, и русские, и евреи из разных стран, и мексиканцы, и испанцы, и итальянцы, и японцы. Другое дело, что в его мировосприятии и творчестве еврейство, идиш, родной Витебск играли очень большую роль, так же, впрочем, как и русская культура. Знание еврейских (так же как и русских) культурных реалий абсолютно необходимо для понимания творчества этого великого мастера. Чем тратить время на выяснение того «чьих будет», лучше попытаться прочесть аллюзии, скрытые и явные цитаты разного культурного происхождения, которыми так богаты его работы. Но все это имеет мало отношения к безжалостным попыткам перетащить Шагала к себе, разрывая его пополам.

Стремление навесить на мастера, принадлежащего не стране, а миру, национальный ярлык — подход непродуктивный. Но уж если играть по этим правилам — нужно играть честно. Если вы непременно хотите прицепить к Шагалу ярлык, пишите: еврейский художник. А потом объясняйте самим себе и другим, что это значит — быть еврейским художником в ХХ веке.

Увы, российское искусствознание прочно окопалось в веке XIX-м, когда национальное искусство (как и национальная литература) понималось лишь как искусство государственной нации. А у евреев своего государства нет. (Возникший в XX веке Израиль в данном контексте ситуацию не меняет. Да и Шагал не был израильтянином, хотя и относился к Израилю с огромным интересом и уважением, неоднократно бывал там, выполнил там свои монументальные витражи.) Вот и нет в российской искусствоведческой литературе места для еврейского художника.

Россия все больше «экспроприирует» Шагала, но при рассказе о его творчестве российским искусствоведам все же приходится касаться еврейской темы. Уж лучше бы они этого не делали! Зыбучие пески пошлых штампов, заменяющих хоть какое-то знание предмета, засасывают читателя с головой.

Приведем лишь несколько примеров.

Особенно по части невежества во всем еврейском выделяется монография А.Каменского. Все слежавшиеся до окаменелости благоглупости о жизни евреев «черты», все ходульные анекдоты собраны в этой книге. Я не шутя полагаю, что если кому-нибудь вздумается написать работу о том, как русская (в том числе и еврейского происхождения) интеллигенция конца ХХ века представляла себе жизнь русского еврейства начала того же века, лучшего образца не сыскать. Конечно, книга Каменского была написана в середине 1980-х годов, когда еврейская тема не была представлена в советской науке. Но ведь от автора и не требовалось ничего сверхъестественного: можно было просто оставаться в пределах общедоступных справочников, например, старой доброй «Еврейской энциклопедии» Брокгауза и Ефрона, которая даже в спецхране сроду не была. Увы, Каменский черпал сведения не из книг, а из своего подсознания, подсознания советского искусствоведа и советского еврея.

Например, на страницах монографии всерьез утверждается, что фамилия Шагала была Сегал, хотя известно, что по документам фамилия отца художника была именно Шагал. Каменский поверил мифу, придуманному самим художником, чтобы связать себя с автором росписей деревянной синагоги в Могилеве. Далее Каменский утверждает, что все многочисленные Сегалы родня Шагалу, явно не отдавая себе отчета в том, что Сегал (аббревиатура от «саган Леви» — «отпрыск колена Левиева») — то же самое, что Левин, то есть просто указывает на левитское (псевдо)происхождение ее обладателя.

Как «ясно» формулирует искусствовед, когда хочет сказать, что на Шагала могло повлиять и еврейское народное искусство: «еврейский кладбищенский фольклор надгробных орнаментов». Впрочем, стилистические «изыски» вообще заметная черта этой монографии. Например, обилие животных на картинах Шагала вызвано, оказывается, обилием домашней живности в старом Витебске. Сия мысль Каменского облечена в форму отточенного афоризма: «Шагал вырос среди животных». Интересно сравнить эту простодушную идею с проведенным Б.Харшавом анализом образа коровы на картинах Шагала в связи с творчеством Менделе Мойхер-Сфорима[6].

Автора монографии мучает вопрос, достаточно ли хорошо знал Шагал идиш. Он явно ничего не слышал о стихах Шагала, написанных на идише, о его иллюстрациях к книгам еврейских (идишских) поэтов.

Далее в книге Каменского возникает колоритный образ еврейского мира в черте оседлости, обитателям которой царизм запрещал буквально все, даже «вести какую-либо переписку кроме торговой!» Тут, первый раз в жизни, хочется встать на защиту царизма. Для изображения внешнего и внутреннего мира евреев Витебска в конце XIX века Каменский не нашел ничего лучше обширной цитаты из «Тараса Бульбы», добавив, что с XVI века, когда происходит действие гоголевской повести, ничего существенно не изменилось. Не знаешь, чему больше дивиться: то ли этой выдуманной неизменности, то ли идее, что «Тарас Бульба» — качественный историко-этнографический документ.

Но лучше всего автор подкован по части иудаизма. Только две цитаты, чтобы не умножать безобразие:

1. «В духовной жизни Шагала был один очень своеобразный и действенный фактор — его близость к так называемому хасидизму, еретического свойства (по отношению к ортодоксальной еврейской религии) доктрине, даже, собственно, не только религиозной, но и общефилософской. <…> При всей своей оппозиции талмудистскому учению и абстрактным головоломкам каббалы (противоречившей принципиальному демократизму проповедей Бешта), хасидизм все же широко пользовался символическими структурами. <…> Надо отметить, что Шагал никогда не был мистиком в духе каббалы, ни вообще истово религиозным человеком».

2. «В картине “Обрезание” изображена сцена, самый сюжет которой не вполне ясен. <…> Мне представляется, что Шагал совместил в этой картине фигуру читающего молитву (“моэля”) и возникающие у слушателя образы, которые навеваются древними текстами».

Нет нужды говорить, что хасидизм — не еретическая доктрина, что в основе хасидизма лежит лурианская каббала, что нерелигиозный хасид — вообще «сапоги всмятку», и что моэль занят совсем не молитвами.

В творчестве Шагала особое место занимает современная еврейская литература, прежде всего, поэзия на идише. Шагал и сам был одаренным идишским поэтом. Важная часть его творческого наследия — иллюстрации к стихам еврейских поэтов: Лесина, Гофштейна, Суцкевера. Еврейская поэзия была предметом его верной любви. Все эти иллюстрации были подарком художника любимым поэтам: еврейские поэты — не Кнесет и не Парижская опера, заплатить не могут. Но кто из российских искусствоведов в состоянии оценить эти работы, если ни один из них даже не слышал об этих авторах?

Не удивительно, что суждения Каменского о еврейских писателях, упомянутых в связи с творчеством Шагала, выглядят так (опять лишь две цитаты):

1. «Вспоминается в этой связи грандиозная фигура поэта Хаима-Нахмана (Хаима Иосифовича) Бялика, который поразительным образом сумел приблизить в написанных им сочинениях на иврите высокий пафос библейского языка к живости и разговорной речи своих соплеменников». То есть, пересказав эту витиеватую фразу по-русски, получаем в остатке: русские евреи в начале ХХ века говорили на иврите. Довольно неожиданно в этом «воспоминании» и появление формы имени-отчества Бялика…

2. «…одного из классиков русско-еврейской литературы, близкого к хасидизму Ицхака-Лейбуша Переца». Какой бы смысл ни вкладывался в термин «русско-еврейская литература», но Переца, писавшего на идише и иврите и прожившего всю жизнь в Польше, еще никто и никогда русско-еврейским писателем не называл. Его близость к хасидизму — тоже открытие Каменского.

Конечно, у монографии Каменского есть свои достоинства. Во-первых, превосходные репродукции, впрочем, они превосходны во всех новых альбомах — качество полиграфии растет. (Вообще, книги по искусству всегда имеют фору перед прочими изданиями — их можно не читать, а только рассматривать картинки.) Во-вторых, публикация интереснейших статей и писем Шагала, а также статей русских критиков начала ХХ века о его творчестве. В приложении к монографии помещено по-своему очень интересное интервью Каменского с Шагалом, записанное во время приезда последнего в Москву в 1973 году. Шагал настроен по отношению к Каменскому очень доброжелательно, но, кажется, и он не выдерживает. Когда интервьюер произносит вместо вопроса длинное, полное банальностей рассуждение, художник мягко замечает: «Это не вопрос, а высказывание. Целая речь. Я выслушал ее с интересом». В этом проблема советского (и постсоветского) искусствоведения — у него никогда нет вопросов и всегда полно высказываний. Но без вопросов науку не построишь.

Как бы то ни было, монография Каменского могла бы спокойно остаться в своем времени, не вызывая особых нареканий, но она вышла в свет в 2005 году и, увы, должна быть судима по законам уже другой эпохи. Что-то мог бы спасти в ней научный редактор, но редактором оказалась знатный шагаловед Александра Шатских, а она, в свою очередь, продолжает сама писать о Шагале в лучших советских традициях.

Статья А.Шатских «Театр в биографии Шагала», несомненно, худшая среди тех, что предваряют каталог «Здравствуй, родина!». Понятно, что одна из центральных тем статьи — знаменитое панно «Введение в еврейский театр». Шатских честно сообщает, что символика панно давно разобрана и изучена, многочисленные еврейские надписи прочитаны (даже приводит необходимые ссылки), но чего уж там расшифровали такие знатоки идишского авангарда, как Беньямин Харшав и Зива Амишай-Майзельс, не раскрывает, замечая только вскользь, что отдельные сюжеты обусловлены «преданиями и верованиями хасидов». С ее точки зрения, ни расшифровки, ни «предания и верования» российскому читателю и не важны, ибо «еврейские панно Шагала даруют высокое наслаждение не только при глубочайших познаниях во всех тонкостях национальной и мировой культуры, но и при чисто визуальном погружении в их волшебные пространство и цвет». Хочется спросить, за что искусствоведам, в первую очередь г-же Шатских, платят зарплату и гонорары, ведь «визуально погружаться» мы можем и сами.

Ну, казалось бы, при такой программе, заведомо рассчитанной на отказ от анализа изображенного, искусствовед застрахован от всяких «еврейских» неожиданностей. Но бес попутал, и, описывая фриз, который называется «Свадебный стол» и, казалось бы, в сложных интерпретациях не нуждается, А.Шатских пишет: «Скатерть свадебного стола с невероятными яствами: пасхальные халы (разрядка моя. — В.Д.) соседствуют здесь с новогодними угощениями». Что это за новогодние угощения (и, на всякий случай, какой новый год?) не объяснено, зато «пасхальные халы» не могут не радовать. Лучше могут быть только свиные отбивные на Судный день[7].

Вообще, собрание статей, предваряющих каталог «Здравствуй, родина!», представляет собой странное смешение текстов доброкачественных и, мягко говоря, не очень, причем присутствует интересная закономерность: если в статье приведены какие-нибудь «еврейские» глупости, то и вся статья слабая. Например, в статье Н.Апчинской «Шагал — художник Библии» в очередной раз сообщается, что Шагал «преодолел содержащиеся в заповедях Моисея запреты на изображения», а статья в целом представляет собой утомительный перечень библейских сюжетов, проиллюстрированных Шагалом. Ей вторит в своей абсолютно пустой статье «Самоопределение художника» Ж.-М.Форе: «Идея иллюстрировать Библию противоречила догматам иудаизма». Хочется сообщить этим авторам, без всякой надежды, что подействует: евреи иллюстрировали Библию всегда — от мозаик поздней античности через иллюминированные средневековые рукописи и вплоть до печатных изданий Нового времени.

Рядом с этими статьями «ни о чем» особенно приятно выглядят умные и информативные тексты, украшающие собой московский каталог. Прежде всего, это подробная хроника жизни и творчества художника, составленная Яковом Бруком и Мерет Мейер-Грабер. К ее недостаткам следует отнести, однако, тщательное перечисление иллюстраций к книгам французских поэтов при полном отсутствии упоминаний об иллюстрациях к книгам поэтов еврейских.

Образцовая по манере, мысли и подбору материала статья Якова Брука «Шагал и школа Бакста» показывает, что при содержательном разговоре об определенных сторонах творчества Шагала вполне можно обойтись без малопонятных автору еврейских реалий, а если они, паче чаянья, понадобятся, аккуратно процитировать работу специалиста, например, той же З.Амишай-Майзельс. Очень хороша и позитивна следующая за статьей Я.Брука статья В.Мишина «Заметки о рисунках Шагала из собрания ГМИИ им. А.С.Пушкина».

Наконец, не может не радовать появление в каталоге статьи американо-израильского культуролога и литературоведа, специалиста по новейшей еврейской поэзии Беньямина Харшава. К сожалению, ни внутри сборника, ни, что хуже, в контексте современной русской культуры не существует места для правильного понимания и обсуждения этого текста. Скажем, Харшав находит параллели к Шагалу в творчестве американских еврейских поэтов из группы «Ин зих» («В себе»). Кто может в современной России, где не переведено ни строчки Глатштейна или Лейелеса, оценить эту параллель, согласиться с ней или опровергнуть ее?

Выпущенный к петербургскому показу выставки каталог скромней и тише московского[8]. Называясь просто «Марк Шагал», он обходится без московской идеологии, без ярких московских глупостей, но и без ярких московских удач. Смысл этого издания иной: не Шагал как русский художник, а Шагал как художник с Россией связанный. В этой связи очень интересна точная статья Е.Петровой «Память о Марке Шагале в России» и сопровождающая ее публикация неизвестных писем художника, адресованных московскому коллекционеру Гордееву.

***

В заключение повторим: если кому-то хочется считать Шагала русским художником — на здоровье! Только потом никого не должно удивлять, что огромный, очень значимый в творчестве Шагала пласт еврейских смыслов остается не понятым, не дешифрованным или, хуже того, понятым «с точностью до наоборот». Почему-то никого не возмущает, что ни на выставке, ни в претендующих на академичность каталогах многочисленные еврейские (иврит и идиш) надписи не переведены на русский. Это ведь не декоративный орнамент, а важная, как и у других художников ХХ века, часть картины. Россия настаивает на том, что Шагал русский, а не французский художник, но в России его мемуары «Моя жизнь»[9] (так же как и блистательную книгу Беллы Шагал «Горящие огни»[10] с иллюстрациями мужа) переводят не с идиша, а с французского.