Аркадий Зельцер
[Александра Шатских. Витебск. Жизнь искусства, 1917–1922]
Август 2002
Аннотации
Версия для печати



Шатских А.С. Витебск. Жизнь искусства, 1917–1922. – М.: Языки рус. культуры, 2001. – 256 с.: ил. 2000 экз.



Писать о культурной жизни в провинции трудно. Еще труднее создать цельную картину противоречивых первых послереволюционных лет, когда в одном месте могли оказаться, спасаясь от голода в Москве и Петрограде, люди различных взглядов, различных творческих подходов, по-разному видевшие свое место в жизни и в искусстве. Тем не менее именно такая попытка предпринимается в монографии Александры Шатских — интересной, информационно насыщенной книге, снабженной большим количеством иллюстраций. В книге использован значительный архивный и газетный материал, а также многочисленные воспоминания, что придает исследованию особую ценность — большинства людей, рассказы которых автору удалось записать, уже нет в живых. В конце работы приведена подробная хронология событий, предоставляющая читателю дополнительную возможность почувствовать интенсивность культурной жизни губернского города Витебска в послереволюционные годы.


При всех достоинствах исследования, не лишено оно и недостатков. Так, например, не совсем удачно решен вопрос о структуре книги, представляющей собой смесь искусствоведческого текста и материалов для биографического словаря-лексикона. Второе явно мешает восприятию авторской концепции — столь обширные творческие биографии следовало бы привести отдельно. Непонятно и то, по какому принципу в книге приведены ссылки, особенно в отношении иллюстративного материала. В одних случаях источник иллюстрации автором обозначен, в других — нет, хотя это не менее интересно и важно. Не всегда в ссылках указаны существующие публикации соответствующих материалов (например, статьи, опубликованные Шагалом в «Витебском листке» в 1918 году, были воспроизведены в журнале «Даугава», № 7/1987).


Разумеется, еврейская тема занимает в книге Шатских значительное место. Автор пытается проанализировать национальные аспекты в творчестве отдельных художников-евреев, а также уделяет много внимания деятельности еврейских культурных институций (общества им. И.-Л.Переца, еврейских драматических кружков и т. д.), при этом вводя в научный оборот много новых сведений, ранее неизвестных исследователям. Однако остановимся на некоторых особенностях авторской интерпретации еврейской темы.


Уже во введении Шатских использует странный термин: «витеблянин по национальности». Происходит некорректная, оторванная от исторического контекста подмена этнических и географических понятий: «Витеблянами по национальности были... А.П.Сапунов и Ю.М.Пэн, не говоря уж о великом витеблянине Марке Шагале». Однако Сапунов был русским националистом, уже в 1882 году требовавшим ограничений при приеме евреев в высшие и средние учебные заведения (еще за пять лет до введения «процентной нормы»). Пэн был еврейским националистом, болезненно реагировавшим на правовые ограничения евреев и на антисемитизм. По крайней мере в 1917 году он симпатизировал сионистам. Для Шагала, при всех заявлениях об интернациональном предназначении его творчества, национальная самоидентификация всегда оставалась одной из основ мировоззрения (свидетельства этого — и картины, и стихи на идише). Да и сама обстановка в Витебске в 1918–1920 годах была далеко не столь идиллической, как может показаться читателю книги Александры Шатских. В сентябре 1919-го недалеко от Витебска произошел погром, во время которого было убито 19 евреев. Нередки были в 1917–1920 годах эксцессы на этнической почве и в самом городе. В апреле 1918-го Шагал сам чуть не пострадал во время погрома.


Весьма спорны предложенные автором оценки еврейской темы в творчестве Пэна. Непонятно о какой «мудрой наивности» пишет А.Шатских, когда Пэн, сообщив в письме своим друзьям Якерсонам, что в центральной прессе его назвали «еврейским художником Белоруссии», делится с ними своим намерением в связи с этим представить на выставку картины именно на еврейские темы и опасением, что они могут оказаться недостаточно революционны. Пэн демонстрирует точное понимание сложившейся политической ситуации (середина 1920-х годов!). Такой эпитет в центральной прессе давал легитимацию еврейской темы в его творчестве. То, что А.Шатских почему-то показалось наивным, вызывало в те годы беспокойство у всех, кто старался найти свое место в «национальной сфере», и являлось одной из центральных проблем для писавших на национальные темы художников Белоруссии (причем не только для евреев). Кстати, это «звание» Пэна вскоре стало общепринятым и даже официальным.


Не менее странно определение, данное самому творчеству Пэна: «Любование национальной архаикой и социально-демократические тенденции, академизированное передвижничество и провинциальное опрощение “высокого искусства”, черты культурно-национальной неповторимости и типические особенности характера общероссийской разночинной среды...» Не входя в искусствоведческие определения и в вопрос о некорректности отожествления еврейской и разночинной среды, укажем на странность приведенной антитезы — «любование национальной архаикой и социально-демократические тенденции». Можно догадаться, что автор понимает под первым — изображение традиционных стариков-евреев. Но что под вторым? Картину «Сапожник-комсомолец» или портрет Ленина в полный рост, исполненный по заказу в 1922 году? Да и сама конструкция очень напоминает хрестоматийное советское противопоставление «реакционного» и «прогрессивного» (характерно, что термин «архаичный» был излюбленным ругательством в период гонений на национальное искусство в начале 30-х годов).



Иегуда Пэн. Развод. 1907


Весьма странно и трактование автором книги картины Пэна «Развод»: «Синедрион мудрых старцев еврейской общины выслушивал требование жестокого мужа-деспота изгнать из семьи кроткую, трогательную жену (в этой картине... явственно слышатся некие феминистические обертоны)». Отметив курьезность использования понятия «синедрион», остановимся подробнее на «неких феминистических обертонах». Трудно увидеть в фигуре еврея с распростертыми руками «деспота», желавшего изгнать «кроткую, трогательную жену». Скорее можно согласиться с мнением еврейского коммунистического и культурного деятеля Шахно Эпштейна, также оказавшегося в Витебске в начале 1920 года и опубликовавшего там одну из первых больших рецензий о Пэне, что фигура еврея комична и что вся картина проникнута иронией (особенно с учетом отношения Пэна, который не был женат, к браку). К тому же, причиной развода могли быть и вполне общепринятые в еврейской общине причины, такие, например, как бесплодие.


К сожалению, игнорирование автором источников на идише привело к недопониманию и недооценке культурных процессов, происходивших в еврейской среде. Например, А.Шатских усмотрела только «панегирические тона» в отзывах критики о еврейской актрисе Эстер-Рохл Каминской, гастролировавшей в Витебске осенью–зимой 1919 года. В действительности гастроли труппы Каминской вызвали долгие дискуссии о характере еврейского театра и, в частности, о необходимости обновления его репертуара.


О недостаточном знании основ еврейской жизни свидетельствует и ряд пояснений, предложенных автором. Так, уже на первых страницах монографии Шатских ошарашивает читателя сообщением, что магид – это «проповедник, читающий книгу проповедей». Не лучше обстоит дело и с определением шамеса как «сборщика дани на свечи». Непонятно, каким образом синагогальный служка мог собирать государственный налог (дань) на свечи, идущий к тому же на содержание казенных учебных заведений... Есть и другие неточности. Так, например, Григорий Аронсон был редактором и одним из главных авторов книги «Витебск амол» («Витебск когда‑то»), изданной — действительно на идише — в Нью-Йорке в 1956 году, а название «Книга о Витебске» носит другое издание, появившееся тогда же в Израиле на иврите.


Смущают, однако, не эти досадные неточности. Смущает другое. При чтении книги не покидает ощущение, что у автора проскальзывает, возможно неосознанно, некое снисходительно-покровительственное отношение к самим попыткам еврейской интеллигенции нащупать пути развития национального искусства. Отсюда, временами, и такой фамильярно-высокомерный тон. А жаль. Он еще никого не украсил.