Юрий Закон, Валерий Дымшиц, Александр Френкель
Последнее предисловие «дедушки»

К 100-летию со дня смерти Менделе Мойхер-Сфорима

Декабрь 2017
Имена
Версия для печати



Шолом-Яков Абрамович,
он же Менделе Мойхер-Сфорим
(1836–1917)


Шолом-Яков Абрамович, известный читателям под псевдонимом Менделе Мойхер-Сфорим (Менделе-книгоноша), очень любил писать предисловия. Едва ли не всем своим романам и повестям он предпослал пространные вводные тексты. К тому имелось несколько причин. Во-первых, для Менделе как маскила, просветителя, важным было растолковать публике, пусть и в иронической манере, программные, дидактические цели произведения. Во-вторых, «дедушка еврейской литературы», старший из еврейских классиков, так до конца дней своих, кажется, и не поверил, что писательство как род человеческой деятельности не нуждается ни в каких оправданиях, — а потому все время пытался объяснить, что́ он пишет, как, почему и, главное, для чего и для кого. В-третьих, предисловия являлись тем пространством, в котором напряженный, длившийся полвека диалог между местечковым книготорговцем реб Менделе и его создателем, высокообразованным одесситом, директором образцового учебного заведения Абрамовичем, достигал шизофренического накала. Достаточно прочитать публикуемое ниже «Вступительное слово»: длинный романтический пассаж о страстной любви к природе выглядит совершенно неуместным в устах провинциала Менделе, но становится в высшей степени убедительным, если вспомнить, что Абрамович перевел с немецкого на иврит учебник зоологии и написал несколько популярных статей по естествознанию, а также поэму на идише «Perek shiro» («Из песнопений»), воспевающую красоту природы.


«Вступительное слово», впервые предлагаемое вниманию русского читателя, изначально представляло собой вводную главу первого произведения Менделе на идише (ранее он писал только на иврите) — повести «Dos kleyne mentshele» («Маленький человечек»), точнее ее второй, расширенной версии, увидевшей свет в Вильне в 1879 году. Повесть эта неоднократно публиковалась по-русски, однако источником для перевода послужила ее еще более поздняя, окончательная редакция, в которой вводная глава отсутствует.


У произведений Менделе, в том числе у «Маленького человечка», сложная, порой запутанная издательская история. Писатель постоянно переписывал их, откликаясь на изменения, происходившие и в языке, и в окружающей действительности. На склоне лет, под впечатлением от кровавых погромов, которые прокатились по империи во время Первой русской революции, Менделе взялся за кардинальную переделку старых текстов. Не отказываясь от социальной сатиры своих ранних произведений, он стремился усилить их национальное звучание. К 70-летию «дедушки» в Одессе было предпринято многотомное «юбилейное» собрание его сочинений, но на практике в 1907 году вышел лишь первый том, оказавшийся единственным (полностью проект удастся осуществить лишь несколько лет спустя — уже в Варшаве в связи с 75-летием Менделе и 50-летием его литературной деятельности на идише). Одесский том содержал новые редакции повести «Dos kleyne mentshele» и романа «Fishke der krumer» («Фишка Хромой»). Среди прочего автор существенно переработал и вводную главу «Маленького человечка», расширил ее, ввел упомянутый выше фрагмент о природе. Во всех последующих изданиях сочинений Менделе эта глава печаталась отдельно от самой повести, превратившись во вступительное слово ко всему его творческому наследию.


Так первое предисловие стало последним — манифестом и одновременно завещанием великого писателя.



Менделе Мойхер-Сфорим

ВСТУПИТЕЛЬНОЕ СЛОВО

МЕНДЕЛЕ МОЙХЕР-СФОРИМА ПО СЛУЧАЮ ЕГО ПОЯВЛЕНИЯ В СВЕТЕ С СОБСТВЕННЫМИ ВПЕРВЫЕ НАПЕЧАТАННЫМИ ИСТОРИЯМИ


«Ма шмэйхем?»[1] — таков первый вопрос, с которым один еврей обращается к другому, совершенно незнакомому, едва встретится с последним и ответит на его приветствие. И никому не придет в голову, что следовало бы откликнуться, например, так: «Что это вам, любезнейший, вздумалось узнать, как меня зовут? Неужто мы с вами породниться собрались? Зовусь, как нарекли, и оставьте меня в покое».


Нет, напротив, вопрос «Ма шмэйхем?» — дело совершенно естественное, он столь же в природе вещей, как, скажем, пощупать чью-нибудь новую капоту и спросить: «Почем аршин?» Или как взять, не спросясь, папиросу, едва кто-нибудь раскроет портсигар; или как запустить пальцы в чужую табакерку и ухватить понюшку табаку; или как в бане влезть ногой в чужую шайку, окунуть в нее засаленный платок и давай им тереться; или как глянуть из-за плеча соседа в его молитвенник и из особой предупредительности перевернуть страницу, не дожидаясь, пока хозяин дожует все слова молитвы; или как позволить себе подойти к двум беседующим и навострить ухо, чтобы прислушаться к их разговору; или как ни с того ни с сего начать расспрашивать кого-либо о его делах, при этом еще и забрасывая советами, в которых собеседник вовсе не нуждается и без которых, как впрочем и без самого советчика, вполне может обойтись.


У нас, евреев, подобные вещи совершенно обыденны. Так уж искони устроен мир, и противиться этому выглядело бы полным безумием, чем-то странным, диким и противоестественным… И не только на этом, но даже на том свете так у евреев принято: едва туда сунешься, первый же вопрос Ангела Преисподней будет: «Ма шмэйхем, любезнейший?» Даже ангел, боровшийся с праотцом Иаковом, не отступил от заведенного порядка и сразу, как полагается, спросил, как того зовут. Если уж ангел таков, что тут говорить о грешном человеке из плоти и крови! Я прекрасно понимаю, что при моем первом появлении в так называемой еврейской литературе с моими историями первым вопросом у публики будет: «Ма шмэйхем, дяденька?»


Менделе меня зовут! Такое, господа, дали мне имя по моему прадедушке со стороны матери реб Менделе Москверу, благословенной памяти. Москвером же прозвали его в свое время, по слухам, за то, что он побывал некогда аж в Москве, чтобы закупить там всяких русских товаров, и с миром быстренько оттуда убрался — тихо-тихо, прежде чем его заметили и успели выпроводить. Ладно, я не о том. Это все ерунда!.. Но в Москве, у Фони[2] в гостях, он, стало быть, побывал, что в его захолустье принесло ему славу и почет. Все считали его человеком опытным, бывалым, повидавшим мир, и в случае чего, скажем прошение нужно написать, всегда с ним советовались… Однако я не о том.


Тем не менее одним именем не отделаешься. Вслед за первым вопросом евреи начинают сыпать другими, как, например: «Откуда будете?» «А вы женаты?» «Есть ли дети?» «Чем торгуете?» «Куда путь держите, а?» И еще, и еще. Такие вопросы принято задавать повсюду, где бы евреи ни жили, дабы видно было, что спрашивающий — человек, слава богу, тертый, не домосед какой, и что приличествует отвечать ему со всем уважением, как у людей принято отвечать «Доброго года» на каждое «Доброй субботы» или там «С праздником». Что до меня, то я людей не сторонюсь и готов на все вопросы ответить сколь возможно коротко и ясно.


Сам я уроженец Цвуячица, что в Тетеревской губернии, местечка, не сглазить бы, весьма приличного, чьи обитатели славятся добропорядочностью и богобоязненностью, так же как жители, к примеру, Глупска — мудростью, Кабцанска — достатком, а Тунеядовки — фабриками[3]. Все это замечательные поселения, обладающие, слава богу, такими достоинствами, которые позволяли и позволяют им влиять на положение евреев в этом краю нашего изгнания… Но я не о том.


В паспорте у меня совершенно определенно указан мой возраст, но сколько мне в действительности лет, я вам, как это часто у евреев бывает, точно не скажу. Родители, да покоятся в мире, сильно расходились в исчислении моих лет. По их общему мнению, родился я перед самой Ханукой во время большого пожара цвуячицких лабазов, не про нас теперь будь сказано. Однако по папиным подсчетам, произошло это во время сильных холодов, аккурат когда старый раввин, благословенной памяти, скончался. Мама же всегда уверяла, что это было года через два после «первой паники», ни про кого из евреев не будь сказано[4]. Еще одно ее доказательство: как раз тогда у нас рыжая корова отелилась, и в последний день Хануки мама налепила на полместечка вареников с творогом, пальчики оближешь, некоторые старики по сей день тот вкус помнят. Надо же иметь свободное время и способности, чтобы, навроде тунеядовских умников, погружаться в такого рода подсчеты… Но я не о том.


Приметы мои в паспорте таковы: рост средний; волосы, брови — седые; глаза карие; нос, рот — средние; борода седая; лицо чистое; особые приметы — отсутствуют. То есть ничего особенного. Обычный человек, как большинство людей, не скотина, упаси бог. Да и к чему, собственно, этот вопрос? Просто паспорт без всяких примет засвидетельствовал бы то же самое: это человек! Ибо где это видано, чтобы у скотины имелся паспорт? Стало быть, задавать подобные вопросы нет никакого смысла. Весь смысл, видишь ли, в том, что вот вам приметы, а какое у меня лицо, вы все равно знать не знаете… И в самом деле, не будем обманываться. Какая вам разница, если узнаете вы, скажем, что у меня высокий лоб с множеством морщин; что ноздри у меня страх какие большие; что мое лицо, на первый взгляд, вроде как сердитое; что когда я пристально всматриваюсь, то близоруко щурю глаза, а когда кривлю губы, кажется, будто по ним пробегает едкая ухмылка? Все это ерунда, честное слово! Моя жена перед нашей свадьбой даже не интересовалась такими мелочами. Она вышла за меня вслепую, на мое лицо и не взглянув. И ничего!.. Ладно, господа, вы уже знаете, кстати, что я женат. Что уж говорить о детишках. У меня их, разумеется, немало, не сглазить бы. Что еще у еврея есть?.. Но я не о том.


Торговать я торгую, как видите, книгами. В жизни своей перепробовал множество заработков, куда только меня ни бросало, как это часто бывает, пока в конце концов не махнул на всё рукой: да пропади они пропадом, все эти заработки! И взялся тогда за книги, вот при них до сего дня и состою.


Отсюда может сложиться впечатление, что книготорговля — дело прибыльное, а я — богач! На этом основании евреи, — которые, рыская в поисках заработка, подражают, бедняги, один другому, — еще, не ровен час, набросятся, как саранча, на книги. Клянусь вам, люди добрые, я — бедняк! С нашими «главными ценностями», то есть с основным товаром — Пятикнижиями, молитвенниками, махзорами, сборниками слихес, кинес, тхинес[5], благословений и прочими подобными вещами, даже на воду для каши, как говорится, не заработаешь. Вот и приходится прихватывать с собой бершадские талескотны, дубровненские талесы, связки цицес, ремешки для тфилин, шофары, медальоны, мезузы, «волчьи зубы»[6], ракушки, амулеты, детские гарусные башмачки, ермолки, а иногда еще и медную утварь. Какое отношение имеет медная утварь к книгам, я и сам не знаю. Но так уж у нас повелось — еврейскому сочинителю тоже приходится порой становиться кем-то вроде свата, хасидскому шамесу — содержать шинок, кагальному служке — готовить рыбу и прислуживать на свадьбе у городских заправил, а местечковому раввину — промышлять дрожжами[7]. И за все про все, клянусь вам, прибыли у меня — ни гроша.


Счастье еще, что для такой торговли книгами, как у меня, не требуется арендовать магазин. Мне форсить ни к чему — обхожусь вполне тележкой да лошадкой. Лошадка, правда, старая, заезженная, хромает малость, ноги еле волочит. Ну да ладно, всё ничего! Ездим себе, чай, не почту возим. Вот загрузишь тележку, прикроешь ее на манер кибитки и потащились — бывайте здоровы. Звон колокольчика нам без надобности, обойдемся скрипом колес. Останавливаться на постоялых дворах с отдельными номерами — в такой помпе тоже нужды нет. Подъезжаешь прямо к синагоге, тележку оставляешь во дворе. Распряженная лошадка стоит себе, жует сечку, ежели таковая имеется, из торбы, растянутой между торчащими кверху оглоблями. А что если мальчишки подкрадутся и начнут втихаря дергать волосы у нее из хвоста? Тоже не беда! Вовсе без хвоста, вроде бы, нынче в моде. А как же сострадание к животным? Ничего страшного! Моя доходяга стоит себе спокойно, как будто ее это не касается. Разве что распустит иногда нижнюю губу, высунет кончик языка, и кажется: осклабилась в улыбке, словно, не рядом будь помянут, человек. Случается порой, ей нечего есть — тогда стоит задумчиво, подняв уши торчком и глядя на кибитку с книгами так, что можно поклясться: своими лошадиными мозгами она в этих книгах кой-чего понимает и готова таскать их за собой, совсем как иной ученый муж… Но я не о том. Ладно, пристроишь, слава богу, на дворе лошадку, сам же расположишься в синагоге. Днем разложишь книги для публики на длинном замызганном столе рядом с печкой у входа, а ночью сам разляжешься там же на скамье, как у себя дома, и дрыхнешь на чем свет стоит. И все эти блага земные доступны тебе бесплатно, из одного уважения!..

Марка варшавского издательства «Менделе»,
выпускавшего произведения классика в 1910–1920-е годы


А коли так, коли приходится странствовать, скитаться, вести нищенскую жизнь, то спрашивается: какого черта понесло меня заниматься книгами? И почему я до сих пор этого товара держусь? Мне нелегко ответить на этот вопрос, но придется…


Господа, хочу признаться! Есть у меня еще с детства одна слабость, ни про кого из евреев не будь сказано. Называется она по-ученому: «любовь к природе», то есть ко всему, что растет, распускается, живет и обретается в этом мире. Притягивает меня это все, притягивает, не про вас будь сказано. В голову, бывает, лезет безделица, рожица, картинка, образ — травинка, былинка, цветочек, росточек. Ну как же так, скажут, как не стыдно взрослому, женатому человеку, отцу семейства, которому по самому его естеству следует заботиться о… думать о важных вещах? Как ему не совестно вообще держать в мыслях такие глупости — природа-урода и всё это баловство? Ой, я знаю, очень хорошо знаю, что не пристало такое еврею! Но что сделаешь, если у меня, не дай вам боже, такой недуг от рождения, если злой дух тянет меня ко всему этому, как магнитом? И притом когда? Прямо как назло, именно посреди занятий чем-нибудь серьезным, важным, связанным, например, с еврейскими обрядами или с заработком. Посреди «освящения луны», представьте себе, когда я в толпе молюсь и раскачиваюсь, злой дух вдруг потянет мой взор ввысь, к усеянному звездами темно-синему небу с мечтательной, меланхолической луной, полной особой прелести; мерещится мне бог знает что, какие-то светлые лики, прекрасные, горящие, задумчивые глаза, вздохи, шепот, густые кроны лип. И хоть убей не смогу объяснить, что это я бормочу в такие минуты. Кто-то мне: шолом-алейхем! [8] А я ему: лехо дойди ликрас кало!..[9] Точно так же я забываю освятить эсрог, лулав, ивовые ветви (Пресвятой, благословен он, с его Божественной благодатью — по боку), такое удовольствие доставляют мне их красота, их свежесть, их чудесный аромат. Хождение на ташлих — важная вещь у евреев, но отрясание грехов становится для меня всего лишь приятной прогулкой. Там, во время чтения молитвы, глаза мои скользят по речной глади, по зеленой тине, тянущейся далеко-далеко на той стороне реки. Я вижу перед собой струящуюся, журчащую воду, надменно проплывающих мимо гусей. Веет ветерок, шепчется высокий камыш, плещется ива, склонив свои ветви и отражаясь в воде. Небо чисто, воздух свеж, божественная тишина царит повсюду — в долинах, горах и лесах. Душу куда-то тянет, сердце замирает, хочется — о Господи! — неведомо чего… В таких прогулках — вся моя жизнь. В поле, в лесу я совсем не тот, что в городе. Я свободен, я избавлен от ярма. Что мне жена, что мне дети, что мне евреи, что мне заботы?.. Я наслаждаюсь, захлебываюсь от восторга перед творением Всевышнего, всем своим существом ощущаю совершенство Божьего мира!..


Вот тут-то злой дух, не про вас будь сказано, мои дорогие, во мне и заворчал: «Мендл! Торговля книгами как будто специально для тебя придумана. Заложи-ка женины украшения, все, что есть, купи лошадь да тележку, нагрузи ее книгами и езжай себе по свету. Заработаешь, не заработаешь — всё одно, главное — путешествовать, получать удовольствие от того, что увидишь и услышишь в пути удивительные вещи. Разъезжая, будешь себе полеживать по-царски в телеге да созерцать всё созданное Господом вплоть до самых мелочей, все его творения в горах и долах, в полях и лесах. Лошаденка будет плестись медленно-медленно, а ты будешь смотреть-смотреть. Разъезжая так по городам и местечкам, ты будешь наблюдать всевозможных евреев: важных, ушлых, странных, разных — с согбенными спинами, с задранными носами, с длинными руками, с загребущими пальцами, таких и сяких, старого и нового покроя; будешь о них рассказывать истории, воспевать их и описывать».


Теперь вам все ясно, мои дорогие?


Нынче, когда я уже изрядно поездил по свету, злой дух по-прежнему ворчит во мне. «Возьми, — ворчит он, — возьми да напечатай свои истории о евреях, которые скопил, пока шлялся среди них! Ничего, пускай послушают, это им, избави бог, не повредит!»


— Ладно! — решил я. — Уговорил! Пусть так и будет!


Кажется, все сказал. А если что и позабыл, так ведь я всего лишь человек — вспомню, так доскажу в одной из моих следующих книжек. А в дальнейшем, если кто ждать не захочет и немедля пожелает разузнать «всё доподлинно», пусть потрудится мне написать и без заминки получит от меня ясный ответ.


Мой адрес: Менделю Юделевичу Мухеру Сфорему ув городи Цвуечицу. Звание «господину еврею» писать не обязательно, ничего, найдут и так.


Перевод с идиша Юрия Закона

Введение и примечания

Валерия Дымшица и Александра Френкеля


[1] «Как звать вас?» (др.-евр.)

[2] Фоня — у евреев Российской империи: пренебрежительное прозвище русского царя и вообще русских. Происходит от созвучия со словом «yevonim» (на ашкеназском иврите — православные, дословно «греки») и одновременно с именем Афоня (то есть Афанасий).

[3] Менделе перечисляет вымышленные топонимы, встречающиеся в его произведениях, в том числе Цвуячиц (от tsvuyak — лицемер, идиш) и Кабцанск (от kabtsn — нищий, идиш). Прототипом губернского города Тетеревка послужил центр Волынской губернии Житомир, стоящий на реке Тетерев; прототипом Глупска — Бердичев.

[4] Речь идет об одной из многочисленных «паник», которые поднимались среди российских евреев в связи с теми или иными правительственными постановлениями, призванными реформировать их традиционный жизненный уклад. Вероятно, здесь имеется в виду «паника» конца 1820-х годов, последовавшая за указом о распространении на евреев воинской повинности. Менделе именует ее «первой» по отношению к самой знаменитой «панике», случившейся в 1834–1835 годах, когда распространился слух о том, что скоро евреям запретят ранние браки.

[5] Слихес — покаянные молитвы; кинес — траурные элегии, произносимые в синагогах Девятого ава, в день разрушения Иерусалимского Храма; тхинес — женские молитвы на идише.

[6] Кусочки кости в форме волчьего клыка, которые давали в качестве игрушки детям, когда у тех прорезались зубки. Считалось, что это помогает росту зубов.

[7] В бедных местечках раввин нередко получал монопольное право продавать дрожжи, что обеспечивало ему дополнительный заработок.

[8] Во время церемонии «освящения луны» в определенный момент молящиеся обращаются друг к другу с традиционным приветствием. Церемония проводится в начале каждого месяца по еврейскому (то есть лунному) календарю под открытым небом, как правило в безоблачные дни, когда серп луны хорошо виден.

[9] «Пойдем, друг мой, навстречу невесте» (др.-евр.) — первые слова субботнего гимна. Менделе имеет в виду, что отвечает невпопад.