Николай Пропирный
Евреи и прочие, или Десять лет в еврейской газете
Август 2013
Воспоминания
Версия для печати


«Народ Книги в мире книг» продолжает публикацию фрагментов из новой повести московского журналиста Николая Пропирного [1]. Читатели вновь встретятся с уже знакомыми им героями — учредителем и издателем «ЕЖа» (газеты «Еврейская жизнь») Лоэнгрином Матвеевичем по прозвищу Дедушка, его веселыми, никогда не унывающими сотрудниками, а также многочисленными деятелями Кагала (Совета еврейских организаций бывшего СССР) и другими участниками уникального и значительного, но одновременно болезненного и противоречивого процесса — становления в постсоветской России возрожденной еврейской общины. Автор просил редакцию напомнить читателям, что перед ними не научный труд, а художественное произведение, написанное в жанре иронической прозы. Задача этих своеобразных воспоминаний — не столько аккуратное воспроизведение исторических фактов, сколько достоверное воссоздание атмосферы времени…


Разрыв с Кагалом. Нелирическое отступление


Не дожидаясь окончания ремонта, мы заселились в новый офис на Набережной, и вскорости наступила в нашей газетной жизни новая же историческая эпоха. Первая история этой эпохи была связана с тем, что Дедушка, охотно воскресив старые обиды, вдребезги рассорился с Кагалом.


Вообще-то, кагальную бучу затеял Валя Шаргородский. Несколько раз побывав в Североамериканских Соединенных Штатах и ознакомившись с устройством тамошней еврейской общины, он задумался о необходимости переустройства нашей по устоявшемуся иностранному образцу. То есть о переходе властных полномочий от исполнивших свою историческую миссию активистов и бывших подпольщиков к щедрым нуворишам-меценатам. Тем более — как человек занимающийся бизнесом — он уже видел вокруг себя немало богатых и даже очень богатых евреев. Валю поддержали некоторые энергичные общинные лидеры из молодых да местных.


Вопрос был поднят и не остался без ответа со стороны сложившегося кагального руководства. Вышедшим из подполья ветеранам не хотелось отдавать поводья созданных ими структур новым русским евреям. И не только потому, что им обидно было покидать насиженные места. С известной долей справедливости они полагали: будущие меценаты ни черта не смыслят в еврейских делах, но по привычке будут лезть во всё и диктовать всем свои условия. В общем, начался шумный скандал, посыпались взаимные обвинения, как всегда и прежде всего — в нецелевом использовании средств, полученных разными путями на общинные программы. А также, разумеется, в нежелании видеть перспективы и в безответственности перед лицом меняющейся действительности.


Это была дедушкина стихия. Он сразу встал на Валину сторону и ввязался в драку со всем жаром своей беспокойной души. Впрочем, Валя, посильно поддерживая деньгами, снисканными на ниве предпринимательства, различные еврейские проекты, в первую очередь культурного плана (в том числе временами и «ЕЖа»), действительно болел за лучшую долю для общины — в широком, хотя и сугубо своем понимании этой лучшей доли. Дедушка же ожидал от гипотетического нового общинного устройства конкретных благ для конкретного общинного института — то есть для собственной газеты.


«ЕЖ» номер за номером публиковал программные развороты многословно-ироничного Вали Шаргородского и филиппики бескомпромиссного Юлика Немчинова, заподозрившего руководство Кагала в замарывании чистоты помыслов. Противники отвечали статьями в лояльной им питерской газете «Анахну» и в кагальном боевом листке «Йом-ха-йом», специально для этого в очередной раз временно реанимированном.


Вся эта насыщенная публицистическая деятельность до поры до времени оставалась в условно парламентских рамках. Пока за дело не взялся Дедушка лично. В нескольких коротких, но чрезвычайно эмоциональных заметках он, не желая по обыкновению вдаваться в идеологические вопросы, прошелся по личностям всех основных представителей противостоящего лагеря. То есть буквально по личностям, осветив всё — от количества волос на голове и сантиметров в росте до, так сказать, объекта обрезания… Но простого словесного хулиганства Дедушке было мало. Общие обвинения Валиных и Юликовых опусов обратились в дедушкиных писаниях чеканными, хотя и бездоказательными формулировками. И только традиционное еврейское нежелание выносить сор из синагоги оградило Дедушку от судебных процессов по делам о клевете, а также оскорблениях чести и достоинств.


Скандал достиг высшей точки. Вожди Кагала объявили о полном разрыве личных отношений с Дедушкой. Что, впрочем, могло не помешать им критически пройтись по его личности при встрече. А этого Дедушка крайне не любил. Ему всегда больше нравилась полемика без непосредственного участия второй стороны. Короче, на очередную конференцию Кагала в пансионат под Питером вместо него был отправлен я. В кармане у меня лежало предназначенное для публичного зачитывания заявление шефа о выходе из Президиума. Заявление было написано в том же ругательном тоне, что пресловутые статьи, и помечено числом, предшествовавшим первому революционному выступлению Вали Шаргородского на Президиуме — выступлению, которое, собственно, и положило начало всему конфликту.


О самой конференции скажу только, что на ней произошел раскол. Валя и его сторонники, не найдя понимания у большинства делегатов, демонстративно вышли из Кагала с намерением самостоятельно строить новое светлое будущее для общины. Случилось это довольно быстро, поэтому оставшееся до поездов и самолетов время оппозиционеры выступали в роли пассивных зрителей. И пили, конечно.


Утром второго дня конференции, сидя в зале, я слушал рассказ очередного представителя «с мест» о сложностях в общинном строительстве вообще и лично его успехах. Вчерашний вечер — после серии отставок и зачитывания дедушкиного письма — помнился смутно. Ну, бар, стол… ну, танцы какие-то… и что-то такое на улице… пластиковый стаканчик… музыка зачем-то… трава… сыро… опять бар… Подошел Валя. Садиться не стал. Постоял некоторое время, озираясь с мутно-ироничной усмешкой, и наконец потыкал меня пальцем в плечо.


— Рыба моя, ты чего сидишь?


— А что?..


— Так ведь два уже, заяц моего сердца! Бар же открылся. Наши все там.


И мы отправились в бар. Голова у меня была тяжелой после вчерашнего и, судя по виду коллег-протестантов, пострадал не один я.


— Давайте сегодня пивка, а? Без тяжелых алкогольных… — взмолился я. Большинство, за исключением одного бывшего врача скорой помощи, поддержали эту оздоровительную инициативу.


Я отправился к стойке.


— Пиво у вас свежее?


Бармен внимательно посмотрел на меня и, пару секунд пожевав губами, ответил:


— Свежее. Сегодня все свежее. Вы вчера все выпили.

За пивом выяснились некоторые подробности вчерашнего вечера, которые прошли мимо меня. Ну, видимо, пока все это — трава… музыка… Короче говоря, после посиделок в баре один из пылких сторонников Вали испытал глубокое возмущение по поводу несостоявшейся дискуссии. И, несмотря на поздний час, решил дискуссию немедленно развернуть. И развернул… Результатом стал подбитый глаз председателя Президиума Кагала… Такие вот безобразные вырисовывались подробности.


Кстати сказать, со мной несколько вполне симпатичных мне по-человечески руководителей Кагала — во главе с председателем Президиума — тоже перестали разговаривать на год с лишним. Не вкупе с Дедушкой, а индивидуально — после моего газетного отчета о конференции под названием «Кагал и фингал»… Помирил нас Жорка.


Бабушка и внук в исторические времена


— Решительно не понимаю, как это вы выносите Жорку, — качнула головой Княгиня, наливая мне кофе.


— Полноте, Зинаида Пална, что ж вы так сурово… Жора — чудный, я люблю его.


— Да мы все его любим, конечно. Но вот этот его тон… — встав посреди кухни, она надула щеки, высоко подняла брови и рубанула воздух прямой рукой. — «Бабушка, вы не понимаете!..» Встанет вот тут и начинает вещать… И я уже не знаю, прав он на самом деле или не прав, согласна я с ним по существу или не согласна. Настолько тон безобразный… И я ему просто говорю: «Пошел вон из моей квартиры!!!»


Строго говоря, Зинаида Павловна не княгиня, даже и не княжна. Хотя папа ее был самым настоящим князем и состоял в родстве с большинством аристократических семей Российской империи. Но к моменту ее рождения новоявленная советская власть отменила дворянские титулы и само дворянство как класс. Ну и потом, выходя замуж за Жоркиного деда — еврея, она все равно титул теряла… Но, с титулом или без, эта невысокая круглая старушка, стриженная под каре, неизменно в многочисленных, с чрезвычайным вкусом подобранных украшениях и чаще всего с сигаретой в руке, очевидно сохраняла внутри наследие предков. Острый ум и не менее острый язык, твердость взглядов и ясность суждений, даже проскальзывавшее в речи непечатное словцо подчеркивали врожденный аристократизм Зинаиды Павловны. И все более или менее близкие знакомые звали ее Княгиней, а самые близкие — Княгинюшкой.


Как-то я был свидетелем примечательного диалога. На вечере в честь сколько-то-там-летия «ЕЖа» к Зинаиде Павловне подошел драматург Григорий Горин:


— Княгинюшка, вы видели уже последний шедевр Никиты?


(Тогда как раз вышел на экраны «Сибирский цирюльник».)


И Княгиня, грустно глянув снизу вверх на Горина, ответила с трудно передаваемой на письме интонацией:


— Гришенька, если это Россия, которую мы потеряли, то бог с ней, с этой Россией!


Ее муж был известным советским писателем, она тоже — хотя чуть менее известным, но зато и менее советским. Помимо литературного дара Зинаида Павловна обладала удивительным талантом дружить. Она скопила вокруг себя огромное количество интереснейших людей — литераторов, художников, актеров, журналистов, дипломатов, диссидентов и деятелей еврейского подполья. Если человек вызывал у нее симпатию, она уже не выпускала его из мягкой паутины своего обаяния. Княгиня с удовольствием собирала многочисленных друзей — дома, на даче, на культурных мероприятиях, знакомила и передруживала их между собой.


Так получилось, что из четырех ее дочерей три пошли по материнскому пути и вышли замуж за евреев. Две из них вместе с мужьями — популярным в народе писателем и не менее популярным, правда в более узких кругах, раввином — и детьми уехали в Израиль. После падения (или подъема?) железного занавеса внуколюбивая бабушка-княгиня проводила теплую половину года с российской родней, а вторую, снежную в России, половину — с израильской. Там, в еврейском государстве, она, разумеется, продолжала пополнять свою коллекцию друзей. В итоге, когда в Москве сложилась некая еврейская культурная тусовка, эта русская аристократка стала одним из самых ярких ее персонажей. Само собой, что и Дедушка, решивший однажды сформировать редакционный совет «ЕЖа», никак не мог обойтись без Зинаиды Павловны. А когда нам потребовался новый главный редактор и кто‑то назвал шефу Жорку, сотрудничавшего на радио и телевидении, имя его бабушки стало лучшей рекомендацией.


Но появление Жоры в «ЕЖе» напрямую связано с наступлением уже упоминавшихся «исторических времен».


Вторая история новой эпохи началась встречей Дедушки с неким еврейским медиамагнатом — не то из Цинциннати, не то из Айдахо. Этот WASP-образный улыбчивый еврейский джентльмен в поношенном блейзере и захватанных очках издавал у себя в одноэтажной Америке общинную газету, заполненную большей частью объявлениями о свадьбах-похоронах-бар-мицвах и услугах дантистов-юристов. Но! Помимо этой многотиражки джентльмен выпускал развлекательно-познавательный журнал «для умных читателей» — с написанными вышедшими на пенсию дантистами-юристами статьями о еврейских героизме и прозорливости с библейских времен до наших дней, а также крупноячеистыми кроссвордами. Так мало этого! В придачу к вышеперечисленному у магната выходил также слюнявый религиозно-воспитательный журнальчик для еврейского юношества. Ну и еще какая-то чепуха.


По результатам встречи шеф взалкал. Сперва он решил возродить дореволюционный еврейский общественно-литературный журнал «Восходъ». Зарегистрировав старо-новое средство массовой информации, Дедушка пригласил на пост его главного редактора писателя Павла Кулика — спокойного приветливого человека, бывшего боксера, о чем напоминал весьма характерной формы нос. Павел сочинял книги об ученых для серии «Жизнь замечательных людей», писал о спорте и спортсменах, о геологических путешествиях. В общем, был таким технико-романтическим литератором-шестидесятником. Правда, в последнее время он увлекся еврейской темой и начал публиковать эссе, посвященные библейским сюжетам. Это и обусловило выбор шефа.


Подсуетившись, Дедушка перерегистрировал на себя также журнал «Маме-лошн» (в советские времена «Ди ройте фон»), который незадолго до того выпал из ослабевших рук вымиравших на глазах писателей-идишистов. Возрождать этот опавший листок советского идиша он, понятно, не собирался — поскольку уже не было ни читателей, ни писателей, но присвоенный в свое время журналу советский орден с гордостью поместил на первой полосе газеты рядом с логотипом «ЕЖа», а логотип «Маме-лошн» — на свою визитку. Кроме того, мы начали изготавливать ежемесячный календарик мероприятий московской еврейской жизни на русском и английском. А несколько позднее еще и антифашистский журнал «Градус» — по заказу одного ввязавшегося в еврейскую общественную деятельность олигарха.


Все это печатное многообразие Дедушка нарек «Объединенной редакцией Еврейской жизни», а меня назначил ее директором и главным редактором. «Давай-давай, вперед! Принимай знамя! Ди ройте, так сказать, фон со всем прилагающимся… — возбужденно ревел Дедушка, ураганом носясь по редакции. — Молодым везде у нас почет! А старикам давно пора в дорогу. Ха! Кстати, о стариках…» Стареющий педагог и историк-любитель Зяма Сопкин, не соответствовавший масштабу и духу происходящих перемен, был сметен волной дедушкиного энтузиазма, а на смену ему пришел обозреватель радио «Свободная волна» и ведущий одной из ночных новостных телепрограмм молодой талантливый журналист Жора.


Маргиналии. Идiотъ


Княгиня очевидно была вне себя.


— Нет, ну в кого ж он такой идиот?! — яростно шипела она, наливая мне кофе.


— Кто провинился-то, Зинаида Пална?


Выяснилось, что Княгиня имела в этот день интересный разговор с крупным отечественным режиссером, возглавлявшим по совместительству Фонд поддержки отечественной же культуры. Зинаида Павловна, много лет занимавшаяся литературным наследием декабристов, решила попросить у фонда содействия в организации нескольких культурных мероприятий в связи со 175-летием восстания на Сенатской.


С печалью глядя на недогадливую наследницу декабристов и растягивая чуть в нос слова, светило режиссуры говорило: «Княгиня, вы должны понимать, что об участии нашего фонда в прославлении декабрьского бунта и речи идти не может. Наш фонд, Зинаида Пална, придерживается сугубо патриотической направленности. Поддерживать все, что служит благу и славе державы российской! Эти же господа покусились на самое основу русского уклада! На монархию, Княгиня! Мало того, пытались соблазнить на то же народ, малых сих…» И в глазу главы фонда блеснула слеза.


— Так вот я и задаю себе вопрос: в кого он такой идиот? — закончила рассказ Зинаида Павловна и отхлебнула кофе. Поделившись историей, она, похоже, выпустила пар, а потому дальше говорила спокойно и раздумчиво:


— Папаша его, конечно, тот еще тип… Про его, с позволения сказать, творчество даже и говорить не хочу… Да и вообще… сука редкая, хоть и породистая… Но ведь очень же умный человек! Изощренно, по-своему, но умный… Иначе бы не выжил… Матушку его, покойницу, я тоже неплохо знала. Поэт она, прямо скажем, была аховый, царство ей небесное… но в житейском, практическом плане — на редкость умная женщина… Братец его… Аморальный тип, циник. Но умница же удивительная! Блестящая голова!.. Дедушки с обеих сторон — приличные люди, классики… Так вот я и спрашиваю: ну в кого? В кого он такой идиот?!


Жорка


Мы с Жоркой быстро и крепко подружились. Он мало что понимал в газетном деле и сам это прекрасно понимал. Поэтому всю «архитектурную» часть новый главред «ЕЖа» оставил мне. Зато, пользуясь своими связями и знакомствами в «большой» журналистике, добывал замечательно интересные статьи, заметки и обзоры. И сам писал блестяще. Таким образом, Жора обеспечивал газету материалами, я их редактировал, компоновал и отправлял в номер. Вместе мы придумывали всякие «мулечки» и «пипули», долженствующие вызывать сугубый интерес читателя. И работалось нам в этом тандеме вполне комфортно.


Жора был невысок, полноват и вообще как-то нескладен. Но венчала его покатые плечи великолепная породистая голова с тонкими чертами лица и горящими темными глазами. Под такой головой должно было бы быть никак не меньше метра восьмидесяти пяти росту. Впрочем, Жорке хватало…


На одном из устроенных израильтянами семинаров для журналистов еврейской прессы за вечерней выпивкой Жора мечтательно произнес:


— Нет, ну какая же красивая девушка…


— О ком это? — с изумлением и долей досады спросил я. Обидно стало: что же это такое? Красивой девушки не заметил. Квалификацию, что ли, теряю?..


— Ну, вот эта же, Валя, в синем таком платье. С блестками.


— Валя? Рыженькая, в кудряшках?


— Ну да, рыженькая, вроде бы. В кудряшках, кажется. Ну, платье такое синее, обтягивающее, с блестками.


— Жор, она страшная.


— Как страшная?!


— Очень сильно…


Жора глубоко задумался.


— Что, правда, страшная?..


— К сожалению, правда…


Жора мрачно пожал плечами:


— Надо же… страшная… А я посмотрел — задница вроде большая…


Жоркина любовь к этой части женской анатомии была абсолютной. Видимо, в силу этой любви приведенная выше беседа его не остановила. После того как оказалось прикончено все запасенное спиртное, он отправился романсировать с Валей в синем платье.


Жорка был очень не дурак выпить. Впрочем, как и мы все. Третьим нашим обычным собутыльником являлся Доктор, вернувшийся к тому времени в редакцию, но уже в качестве мастера компьютерной верстки. Жорка набирался быстро и ловко, но и в подпитии сохранял врожденный аристократизм. Если, конечно, не уходил в параллельные миры…


Как-то он вдруг вскочил из-за стола, посмотрел, прищурившись, на Доктора (метр девяносто сантиметров, сто килограмм живого веса) и спросил строго: «Хочешь, покажу, как мы дрались после войны в московских дворах?.. Вижу, хочешь. Ну, ладно, пойдем!» И со зловещим «ха-ха» направился в коридор.


Доктору вылезать из-за уставленного бутылками редакционного стола совершенно не хотелось, но наш главный редактор, размахивая кулаками, скакал в коридоре и выкрикивал что-то невнятно-грозное и громкое. Чтобы не привлекать излишнего внимания обитателей соседних офисов и жильцов сверху, пришлось идти.


«Ага-а! Встань там», — Жорка указал Доктору точку метрах в пяти от себя. Тот покорно занял требуемую позицию. Главред еще пару раз боевито подпрыгнул на месте, угрожающе взмахивая руками, затем прижал локти к бокам, наклонил голову вперед и, заорав диким голосом: «Па-а-арву-у!!!», ринулся на нашего дизайнера. Макушка его должна была бы воткнуться аккурат противнику в пах.


Доктор инстинктивно вытянул вперед руки, поймал несущегося Жорку и легонько сжал, оторвав от линолеума. В его могучих лапищах главный редактор, издав приглушенный писк, обмяк, словно резиновый шарик, из которого выпустили воздух. Доктор мгновение подержал Жорку на воздусях, потом аккуратно поставил на пол. Через несколько секунд Жора вернул исходный объем, самодовольно посмотрел на нас и гордо произнес: «Вот как-то так!» Затем вернулся за стол.


Самое главное, что с ним никогда сразу не было понятно — он уже в астрале или еще нет. Как-то сидим с Доктором под вечер в редакции, пьем пиво. Тут появляется Жорка и немедленно ввязывается с нами в спор по поводу происходящего в Чечне. И так все четко аргументирует и с правозащитных, и с общегуманитарных позиций, что мы, если и не соглашаемся, то почти перестаем его клевать, обвиняя в примиренчестве и пособничестве воинствующему исламизму… Жорка между тем говорит: «Слушайте, так после эфира в горле сохнет… Мы с коллегами немного водки выпили, так от нее еще больше…» Берет бутылку пива и опрокидывает в себя. Опустошив стеклотару, несколько секунд сидит молча, прислушиваясь к внутренним ощущениям, потом окидывает нас суровым взглядом, встает, одергивает пиджачок и произносит хорошо поставленным радиоголосом: «Я, как президент Российской Федерации, только что отдал приказ подвергнуть Чечню ядерной бомбардировке!.. Таково мое право, закрепленное в Конституции. Кап-пец!» И падает в кресло... Через полчаса он слезно умолял нас отправить его в Гаагу, где ему надлежало предстать перед трибуналом за преступления против человечности, а именно — уничтожение посредством атомной бомбардировки мирных чеченских сел…


При этом Жора обладал редкой особенностью — встав утром после хорошей пьянки, он был совершенно работоспособен и профессиональных качеств не утрачивал ни в малейшей степени. Приходя в редакцию на следующий день, в какой-то момент он непременно произносил с хрипотцой: «А хорошо вчера посидели…» И вопросительно оглядывал нас, словно спрашивая: не было ли чего такого, покуда я был, так сказать, вне?..


И снова мы с Зинаидой Павловной сидим в ее уютной кухоньке, в «писательском» доме сталинской постройки.


— Вы видели уже новую Жоркину пассию? — интересуется Княгиня, помешивая ложечкой кофе.


— Нет, не довелось пока.


— У-у! Голова вон у той притолоки, — Зинаида Павловна машет ложечкой в сторону высоченной кухонной двери и задумчиво продолжает. — А что у нее в этой голове, если она живет с Жоркой?..


Как бы то ни было, через некоторое время, когда Жора уже ушел из «ЕЖа», поругавшись с Дедушкой по поводу нерегулярных выплат авторам, они с его «новой пассией» поженились. Потом уехали работать и жить в Париж. А спустя еще некоторое время Княгиня в очередной раз стала прабабушкой.


Праздники в будни


Во время одной из наших вечерних посиделок кто-то из редакционных дам пожаловался на недостаток закуски. Галантный Жора подскочил на стуле и заявил, что немедленно отправится в расположенный поблизости ларек за гамбургерами. Попытки отговорить его — от безусловного «И так неплохо, чего бегать» до спорного «Поздно уже, у них может и не быть гамбургеров» — успехом не увенчались. С грозным рыком «Пусть только попробуют не дать нам гамбургеров!» — рыцарственный главный редактор скатился по лестнице на первый этаж. И исчез. Надолго. Через некоторое время, опасаясь, что он мог задремать в клозете, я отправился на поиски.


Внизу занимался декоративным ремонтом рабочий-белорус. Я спросил, не видал ли он нашего коллегу. «Разбойники у тебя работают…» — еле слышно отозвался трудящийся, не оборачиваясь и продолжая ковырять стену. В ответ на требование уточнить он с дрожью в голосе рассказал, что некто невысокий в фиолетовом костюме сорвался с лестницы, бросился на входную дверь, схватился за ручку и начал отчаянно дергать на себя открывающуюся наружу массу дуба и стекла. Особенно сильным рывком он оторвал ручку, грохнулся на спину, несколько секунд пролежал с закрытыми глазами, сжимая ненужную теперь железку, потом вскочил, с матерным воплем кинулся к двери, ударился в нее всем телом и вылетел в темноту. «Вот я и говорю, начальник, разбойники у тебя работают, — мрачно повторил белорус, похоже, вновь внутренне переживая виденный кошмар. — А ручку я все-таки на место приделал…»

В это время сверху спустился Доктор, обеспокоенный исчезновением уже двух сотоварищей. Выслушав мой краткий пересказ белорусской истории, он выглянул за дверь и позвал Жору. Из уличного мрака раздался дрожащий голос:


— Я здесь… Только я в лужу упал… Костюм весь в грязи… Не могу же я в таком виде вернуться… Там ведь дамы…


— Какие к черту дамы! — рассвирепел Доктор и, вытянув руку наружу, выдернул из темноты главного редактора.


Вид у того был действительно непрезентабельный. Пока мы отчищали Жорку, в голове главного редактора созрел блестящий план, как избежать унижения и оправдать отсутствие гамбургеров. Повеселевшим голосом он предложил: «А давайте мы скажем, что на меня напали антисемиты, я долго сопротивлялся, но они все же отбили у меня гамбургеры и бросили меня в лужу…» В общем, трудящийся был прав. Разбойники у меня работали…


Из новых наших авторов особенно сдружился я с бывшим обозревателем «Краснознаменных новостей» Владимиром Константиновичем Гегечкори. Там, в «Новостях», ко времени его появления на Набережной сменился главный редактор и многие «старики» ушли из газеты, недовольные новой редакционной политикой. Гегечкори легко нашел себе место в пресс-службе одного из правительственных учреждений, но удовлетворения его страстной душе служба не приносила. Ему хотелось творить и печататься, причем именно в еврейской прессе. Тому имелась причина. Воспитанный в Тбилиси отчимом-грузином, Владимир Константинович впитал свойственное грузинской интеллигенции искреннее уважение к многовековым соседям-евреям. А когда уже немолодым человеком Гегечкори узнал от умирающей матери, что его погибший в первые дни войны отец-летчик был евреем, дальнейший путь в публицистике отставного «краснознаменца» оказался предрешен.


Он писал заметки по еврейской истории, доискиваясь до подлинной, как ему казалось, сути общеизвестных фактов; делал острые интервью с неожиданными, но по большей части интересными персонажами; выпекал довольно злобные фельетоны. Однако главной темой его писаний стало разоблачение антисемитских мифов и обличение их распространителей. Со всем жаром души Владимир Константинович выбирал себе недруга и начинал с ним беспощадную борьбу на страницах «ЕЖа». В выражениях при этом он не стеснялся.


Как-то приходит, своеобычно играя бровями и томно вздыхая, целует руку секретарю Елене Борисовне, рассыпается в рискованных комплиментах задержавшейся в редакции пожилой читательнице, вгоняя ее в краску, в превосходных степенях оценивает мою заметку в последнем номере, мое редакторское чутье и журналистский талант вообще, и наконец отдает мне написанный накануне текст. В тот момент Владимир Константинович находился в антагонизме с известным православным публицистом отцом Апологетом Садомским. В своем очередном труде отец Апологет, вообще недолюбливавший евреев, обвинил их еще и в том, что они под видом Нового года подсунули русским — при посредстве сионизированного их немецкими наймитами царя Петра — свой гнусный праздник Хануку. Православному же человеку, писал богослов, надлежит встречать Новый год не зимой, а осенью, как то было исстари. Тем более что сами-то евреи оставили для себя Новый год по осени… Мимо такого Гегечкори не мог пройти равнодушно. Он моментально отрастил зуб, выделил яд, навострил перо — и вот уже протягивал мне беспощадную к супостату статью.


— Владимир Константинович, да что же это такое?! Опять вы за свое?..


— А что такое? — на лице Гегечкори искреннее изумление моим изумлением.


— Как всегда. Название.


— А что такое с названием? — он изгибает брови, изображая абсолютное непонимание и в то же время некоторое беспокойство.


— «Отец Апологет привычно сосет».


— А что тут такого?


— Как что?! Нельзя же так!


— Почему?! — изумление все усиливается. — Это же фразеологический оборот! «Высасывать из пальца». Как раз его случай. И вообще, что за сочувствие с вашей стороны к этому педику и сексоту? — в голосе борца с антисемитизмом явно звучит удовольствие от происходящего.


— И это еще теперь! Сексот и педик… Час от часу не легче…


В подобном ключе разговор продолжается еще несколько минут, затем Гегечкори предлагает на выбор несколько заранее заготовленных пристойных названий своего опуса, и мы расстаемся, довольные друг другом.


В следующий раз с названием антиапологетической статьи все было в порядке. Владимир Константинович коротко пересказал мне суть принесенного материала и собрался уходить. Я положил рукопись на стол и, уже прощаясь, случайно скользнул взглядом по строкам внизу страницы. И обомлел.


— Погодите-ка минутку, Владимир Константинович.


Тот, вздохнув, покорно присел на стул. Я пробежал всю статью. Она была наполнена отборнейшей матерной бранью в адрес отца Апологета.


— Да что же это такое, в конце-то концов?!


— Ну, что вы, в самом деле, нервничаете по пустякам? Все равно же все это уберете. И смысл не пострадает, у вас ведь великолепное редакторское чутье. Я вам абсолютно доверяю… — Владимир Константинович мечтательно улыбнулся. — Зато мне было так приятно про него эдак написать… Прости меня, Господи…


И, элегантно раскланявшись, Гегечкори удалился.

Израильскую нишу в «ЕЖе» плотно занял Паша Поликарпов. В советское время он служил корреспондентом сразу нескольких центральных изданий на Ближнем Востоке — понятно, на арабской стороне. При этом у него скопился довольно богатый материал и о противоположной стороне, лежавший мертвым грузом вплоть до установления дипотношений между Россией и Израилем. Теперь Паша жаждал поделиться накопленным. Он приносил объемные материалы чуть не в каждый номер, причем были они насыщены информацией, малоизвестной широким кругам читателей. Несколькими годами позже Поликарпов вновь оказался на Ближнем Востоке, на этот раз в Израиле, в качестве главы корпункта одной из популярных газет. Продержался он там около года, после чего был выслан по обвинению в шпионаже.


Паша, выпивоха, анекдотист и дамский угодник, с удовольствием участвовал в наших редакционных посиделках и вписывался в них вполне гармонично. Выпив, он начинал щурить черный разбойничий глаз, подкручивать черные же разбойничьи усы и обращаться ко всем без различия пола и возраста — «Стари-ик!» Но как-то раз Паша изменил привычному обращению и в результате у него вышел прелестный застольный диалог с Жоркой.


Несколько перебрав, Паша ненадолго задремал прямо за столом. Проснулся он в момент, когда Жора, тоже изрядно подвыпивший, произносил витиеватый тост за присутствующих дам. Дослушав, Паша проникновенно протянул:


— Прекра-асно сказано, малы-ыш!


— Спасибо, Карлсон, — немедленно реагировал великолепный Жора.


Он вообще бывал блестяще остроумен. Выслушав на одной из пьянственных посиделок историю о человеке, носившем фамилию Лесюк, а литературные свои опусы подписывавшем «Покровер-Блаженный», Жорка поинтересовался природой необычного псевдонима. Узнав, что прозвище взято в честь любимого храма гражданина Лесюка, наш главред задумчиво произнес: «Хорошо еще, что ему нравится именно этот культовый объект. А-то был бы какой-нибудь Всехскорбящер-Радостный…»


Кстати сказать, Дедушка однажды попытался бороться с нашим пьянством. Он подошел ко мне, когда я сидел в «кают-компании», погруженный в правку важного, но очень небрежно написанного текста.


— Послушай! — сурово начал он, усаживаясь рядом. — Я давно хотел с тобой поговорить.


— Весь внимание, экселенц, — с трудом выбираясь из словесной паутины, отозвался я.


Осуждающим жестом шеф указал в угол, где скопились свидетельства вчерашнего вечернего застолья, еще не прибранные уборщицей. Тон его сделался еще более суровым:


— Почему у вас постоянно бутылки?! — вопрос явно был приготовлен заранее.


— Ну, видимо, потому, что мы постоянно пьем, — я постарался дать абсолютно честный и исчерпывающий ответ.


Шеф ошарашено посмотрел на меня:


— Ну, да, конечно… — он встал и медленно вышел. Но тут же вернулся и требовательно продолжил:


— Но можно же что-то сделать?!


— Что, например? — я оставался весь в чужом тексте.


— Да, действительно… — задумчиво сказал Дедушка и ушел уже окончательно.


Маргиналии. Он может решать


Я приехал в Иерусалим и оказался среди гостей на свадьбе Жоркиной кузины. Свадебное застолье было приготовлено в банкетном зале религиозного квартала Санхедрия. Папа невесты — уважаемый раввин, абсолютное большинство приглашенных — облаченные в черные пиджаки ортодоксы. Дамы (включая Княгиню) — отдельно, за стеной.


За единственным в мужском зале «светским» столом — мы с Жоркой, пара товарищей отца невесты по московской, еще дораввинской жизни и дядя невесты по матери — знаменитый поэт. Окружающие смотрят на нас с некоторым раздражением (да мы и сами ощущаем наш стол как чужеродный элемент). А тут еще выясняется, что поэт несколькими днями ранее выступил по популярному радио с довольно ехидными замечаниями в адрес ортодоксальной части израильского общества.


Напряжение чувствуется буквально физически. Отец невесты мечется от гостя к гостю, нервно улыбаясь, и пытается сгладить ситуацию. Но даже его актерское прошлое не помогает. Поэт багровеет и начинает раздраженно кидать в себя рюмку за рюмкой. И в этот момент в зал входит рав Ицхак Зильбер — легендарный раввин, прошедший сталинские лагеря, глава течения, к которому принадлежит большинство собравшихся.


Старик коротким цепким взглядом охватывает зал и стремительно идет к нашему столу. «Учитель, вы ошиблись, ваше почетное место…» — бросается к нему один из распорядителей, тщедушный русскоязычный юноша, явно из неофитов. «Не видишь, я хочу выпить водки с евреями?!» — громко говорит рав Зильбер, и его гневный взгляд заставляет распорядителя мгновенно испариться.


«За этим столом евреи нальют водки еврею?» — весело спрашивает старый раввин, усаживаясь рядом с нами. Голос его разносится по затихшему залу, напряжение начинает спадать. После первой рюмки он обращается к поэту: «Неплохо ты нас приложил в своей передаче… Если бы ты меня спросил, я, может, сказал бы то же самое, даже пожестче… Но, знаешь, не стоит проблемы, создаваемые некоторыми, распространять на всех. В конце концов, не такие уж мы и разные. Видишь, сидим же, выпиваем…» Без видимых усилий он вовлекает в легкую беседу всех, сидящих за столом. Лицо поэта обретает свой обычный цвет, лица окружающих нас бородачей тоже светлеют.


«Ну, — наконец говорит рав Зильбер, — хорошо с вами, но долг зовет». Он выпивает последнюю рюмку и идет на свое почетное место. Начинается свадебный пир, всем легко и весело.


В старинной формулировке смихи — раввинского диплома — имеются помимо прочих такие слова: «Может ли он решать? Он может решать». Так вот, пытаясь разобраться в том, что же такое раввин, я для себя решил: раввин — это тот, кто может решать. Вернее, разрешать — вопросы, ситуации, внутренние коллизии другого человека…


Рисунки автора




[1] Предыдущие фрагменты повести см.: «Народ Книги в мире книг» № 89, 90 и 92 за 2011 год.