Николай Пропирный
Евреи и прочие, или Десять лет в еврейской газете
Декабрь 2010
Воспоминания
Версия для печати


Приступая к публикации фрагментов из новой повести еврейского журналиста и общественного деятеля Николая Пропирного, редакция «Народа Книги в мире книг» хотела бы обратить внимание читателей на два немаловажных обстоятельства. Во-первых, перед нами — документально-художественное произведение. Не претендуя на строгое воспроизведение исторических фактов, автор ставит перед собой совсем другую задачу — воссоздать атмосферу описываемого времени. И в этом отношении его текст абсолютно точен. Во-вторых, бросается в глаза странный феномен. И более ранние мемуарные книги о постсоветской еврейской жизни («Синдикат» Дины Рубиной, «Моя еврейская судьба» Шера), и повесть-воспоминание Николая Пропирного написаны в жанре иронической прозы. С чего бы это?


В начале


В начале было слово. И слово это было рифмованное и положенное на незатейливый мотив. И было оно записано на магнитофонную пленку и размножено на нескольких аудиокассетах. Короче, я писал песенки. В том числе и на всякие еврейские темы. И пел их под гитару друзьям. И мои институтские приятели записали эти песенки. И мать одной из приятельниц их услышала в записи. И было это осенью 1990-го.


Как раз тогда Эсфири Борисовне Штейн — учителю географии со стажем — по знакомству предложили стать завучем организуемой при Большой московской синагоге воскресной школы. Будучи дамой одновременно и решительной, и несколько легкомысленной, она, хотя и не имела ни малейшего представления обо всех этих, по ее словам, «еврейских штучках», охотно согласилась. И взялась за организацию.


По должности ей пришлось подыскивать в эту школу учителей. В том числе и по еврейской истории. А где их брать, она, понятно, не знала. Но тут, на удачу, дочь — аккурат в минуту тяжких материнских раздумий — поставила кассету с моей записью. Эсфирь Борисовна услышала как раз одну из еврейских песенок и, поскольку, как уже было сказано, не имела понятия об этих «еврейских штучках», обрадовалась, что нашла человека, понимающего в еврейской истории. А когда она выяснила, что я еще и учусь в педагогическом, судьба моя была определена. Эсфирь Борисовна, повторяю, была дамой решительной.


С началом нового 1991 года Эсфирь стала директором воскресной школы, а я ее заместителем. Потом случились каникулы и одновременно день рождения отца, где я встретился с приятелем отцовской жены, подрабатывавшим в еврейском информационном агентстве «И что?..». Я был представлен Валере Додину как выдающийся деятель системы еврейского наробраза и немедленно озадачен. Валера попросил меня написать для агентства коротенькую заметку по итогам первого учебного года воскрески. Я написал, и меня пригласили временно — пока не закончились каникулы — поработать в агентстве.


Но в школу я уже не вернулся. Когда к осени того же года агентство развалилось, одна из моих коллег, Наташа Амалекитян, познакомила меня с учредителем и председателем редакционного совета газеты «Еврейская жизнь», или просто «ЕЖа». Он предложил посотрудничать, и я согласился. Как оказалось, на десять лет.


«И что?..»


Информационное агентство «И что?..», затеянное чрезвычайно энергичной и деловитой Галей Пельш — чуть полноватой очкастой улыбчивой девушкой в необоримых кудряшках, существовало под эгидой Совета еврейских организаций СССР, или попросту «Кагала».


Работа была организована просто и продуктивно. К определенному часу в редакцию — однокомнатную квартирку недалеко от метро «Чертановская» — приходил корреспондент (нас поначалу было трое, каждый работал по две смены в неделю). Он просматривал списки руководителей общинных организаций разных городов страны и начинал обзванивать тех, кто не был отмечен как обзвоненный в минувшие три-четыре дня. Дозвонившись — вызнавал новости местной еврейской жизни. Поскольку эта самая жизнь еще только строилась, энтузиазма было с лихвой и событий, а соответственно и новостей, — хватало. Если происходило что-то экстренное, руководители общин сами обращались в редакцию — либо звонили в «Кагал» и уже оттуда поступало указание связаться с конкретным городом.


Набрав за пару-тройку часов достаточное по объему количество новостей — три-четыре рукописные страницы, корреспондент передавал их пришедшему к тому времени редактору. Их тоже было трое, и, в отличие от корреспондентов, извлекавшихся из всяких сфер жизни, это были профессиональные журналисты со стажем.


Редактор правил рукопись, компоновал новости и передавал их подошедшему наборщику-верстальщику. Тот быстро набивал новости на компьютере, оформлял по возможностям «Лексикона», распечатывал на жутко ревевшем матричном принтере и, скрепив листочки степлером, вручал курьеру, который развозил «информбюллетень» по редакциям газет, посольствам и штаб-квартирам еврейских структур. Оставшийся нескрепленным экземпляр мы отправляли по факсу переводчику, который, исполнив свою работу, переправлял новости дальше — в Израиль и Америку.


Время от времени захаживали в редакцию озабоченные деятельностью агентства представители «Кагала», чаще других — Юлик Немчинов, кошмарно близорукий многодетный учитель физики, искренний энтузиаст еврейского движения, непримиримый поборник чистоты помыслов, фатальный бессребреник и публицист-любитель. Он прибегал, шлепая расползающимися ботинками, приветственно мяукал, скидывал с плеч походный рюкзак и начинал лезть во всё. И это прощалось, во-первых, потому что ему было действительно интересно и он честно и глубоко переживал за дело; во-вторых, потому что он был — покуда не уличал кого-то в замарывании чистоты помыслов — милым и обаятельным человеком. По той же причине редакционные девушки тайком пускали слезу, глядя на его застиранную до белизны, чиненную во многих местах ковбойку и протертые до полупрозрачности джинсы. Циничные коллеги по «Кагалу», отчаявшись в своих попытках улучшить разными способами материальное положение фатального бессребреника, придумали пословицу-проклятие: «Чтоб ты жил, как Юлик Немчинов!» — и на том успокоились. Впрочем, они его тоже любили, несмотря на нездоровую принципиальность.


Вторым частым гостем от «Кагала» был господин Кишентохов. Имени его я так и не узнал, поскольку все его неизменно звали «господин Кишентохов» — одни с полунасмешкой, другие с полуподобострастием, третьи, и я в том числе, — по инерции. Седой, вальяжный, хорошо, даже щеголевато одетый, явно — человек «с историей». Он, в противоположность Юлику, ограничивался двумя-тремя вопросами-указаниями и усаживался пить чай с редакторами. Рассказав несколько по-настоящему смешных анекдотов, он величественно удалялся. В отличие от Юлика, с ним я после «И что?..» больше не встречался. Говорили, что он отбыл за океан.


Сама Галя, неизменно излучавшая позитивную энергию, в редакции не засиживалась. Она прилетала, сверкая очками, спешно выдавала эксклюзивную информацию и деньги и вновь улетала на поиски денег и информации. То и другое ей удавалось добывать невероятно успешно, и популярность агентства росла. Нас охотно цитировали крупные издания, на нас ссылались ведущие новостные службы.


По мере развития агентства количество корреспондентов росло, некоторых, и меня в том числе, бросили «в поле» — брать «живые» интервью у лидеров возникавших как грибы после дождя еврейских структур, заезжих и приезжих раввинов, стремительно плодившихся и роившихся отъезжантов. Вышел первый номер типографски отпечатанного еженедельного бюллетеня «И что?..» с наиболее интересными материалами, набранными по стране, и полезными советами для репатриирующихся; был отправлен в печать первый номер одноименного ежемесячного журнала, в который была заверстана моя беседа со свежеизбранным главой воссозданного Раввинского суда СНГ…


Но, увы, нередко внезапное появление денег все портит едва ли не фатальнее, чем их постоянное отсутствие. Часть корреспондентов начала считать получаемое редакторами и вообще соотносить свои зарплаты-гонорары (по тем временам очень немалые) с аккумулируемыми агентством средствами. Мои вполне своекорыстные попытки урезонить взалкавших успеха не имели, и диссиденты отправились объясняться с главным редактором. В ответ на их претензии Галка мгновенно окрысилась и пригрозила всех поувольнять.

Инициативная группа обиженных корреспондентов во главе с Наташей Амалекитян попыталась организовать саботаж, а потерпев неудачу, обратилась в общинный суд «Кагала» с жалобой на нецелевое использование главным редактором информационного агентства «И что?..» Пельш Г.В. выделяемых «Кагалом» и собираемых под его эгидой средств. Было назначено разбирательство. В ходе этого уныло-сварливого процесса, сопряженного с мелочными подробностями, Галка окончательно остервенилась, плюнула и подала в отставку.


Оскандалившееся «И что?..» было переименовано в «Кагал-инфо» во главе с профессиональным редактором научной литературы Лёвой Кульманом. Это был сумрачный человек с ничем, кроме роста, не поддержанными наполеоновскими амбициями в сфере еврейской журналистики. После предварительного общения с ним все редакторы и большинство корреспондентов немедленно уволились и разбрелись по разным изданиям. «Кагал-инфо» еще некоторое время уныло существовало единоличными усилиями Лёвы, и в итоге увяло. Кстати, спустя некоторое время, случайно оказавшись с Лёвой в одном гостиничном номере во время какой-то культурной тусовки, я с удивлением обнаружил, что во внеслужебном общении он человек довольно интересный — Пушкина наизусть читает, шутит неплохо… Вот что делает с людьми еврейская журналистика…


А Галка, немного поиздавав детективную литературу, кардинально сменила сферу деятельности и энергично занялась разведением породистых лошадей. Заработав на этом приличные деньги, она вернулась к любимому делу и открыла собственное новостное агентство «Пельш-ньюс».


Агентство процвело быстро. Его острые, сенсационные, эксклюзивные — и при этом правдивые! — добытые неизвестно каким образом материалы покупались и публиковались многочисленными печатными СМИ. Но успех длился недолго — Галку сгубило стремление сократить процесс получения денег в обмен на информацию. И она надолго оказалась в тюрьме — по статье «Шантаж и вымогательство».


Газета и мы


Редакция газеты располагалась в подвале кирпичного раннесталинского дома в районе Белорусского вокзала. Собственно, официально там располагалась не она, а офис фирмы нашего учредителя. Но и редакция газеты тоже. Много лет спустя я вновь оказался в этом подвале — и не узнал его. Теперь здесь процветал ресторан «Медвежья охота»…


Наша газета стала едва ли не первым официально разрешенным в перестроечном СССР еврейским изданием. История ее появления описывалась нашим учредителем так.


Первый президент СССР (тогда еще, кажется, генсек) собирался в США с уже почти дружественным визитом. И поэтому проконсультироваться решил не только со старыми и проверенными партийными специалистами, но и с представителями умеренно лояльной советским властям творческой интеллигенции. Одним из этих представителей стал будущий основатель нашей газеты, в прошлом мастер литературного перевода, а к тому времени — соучредитель чуть ли не первого советско-американского совместного предприятия, еще только готовившегося к открытию.


Его советы, переданные генсеку демократизированным окружением, видимо, так тому понравились, что представитель творческой интеллигенции был включен в делегацию. Впрочем, как оказалось уже в Америке, он должен был еще и служить примером вовсе даже не угнетаемых в СССР евреев.


В США он ловко, да еще и на хорошем английском, отвечал на вопросы въедливых репортеров (в том числе — из еврейских СМИ) и представителей умеренно лояльной советским властям творческой интеллигенции, на этот раз уже американской. Чем обратил на себя благосклонное внимание генсека, удостоившего его нескольких милостивых слов.


На обратном пути, опьяненный воздухом свободы, он сам начал разговор с генеральным о нюансах гласности и свободы слова. Генсеку разговор, позволявший дать сгрудившимся вокруг помощникам некоторые опорные точки для текущей деятельности, был явно интересен. Но общение с представителями американской еврейской прессы не давало нашему будущему учредителю покоя. Окончательно осмелев, он обратился к первому лицу с неожиданным даже для себя вопросом:


— Скажите, а почему, если у нас все народы равны, у советских евреев нет своей собственной газеты?


Несмотря на демократизацию и гласность, помощники первого заледенели. Заледенел от собственной наглости и наш будущий учредитель. Но генсек не смутился.


— Вы же еврей, да? Советский еврей? Значит, это я у вас должен спрашивать, почему у вас нет своей газеты. Может, она вовсе не нужна советским евреям? А? Или нужна?


— Так что… значит, можно?..


— А вы куда-нибудь обращались за разрешением? Вам отказали?


— Нет, но ведь…


— Так что же вы меня спрашиваете? Вы обратитесь куда положено. И я думаю, вам не откажут. А вы как думаете, товарищи? — повернулся генсек к помощникам. Они уже тоже думали, что не откажут. — В случае чего, обращайтесь вот к товарищам. Они, я думаю, охотно помогут.


Генсек думал правильно. Товарищи всем своим видом изъявляли готовность помогать.

И весной 1989 года в свет вышел первый номер «Вестника еврейской жизни в СССР».


После распада Союза газета была либерально переименована в «Еврейскую жизнь», а через несколько дней после переименования я начал работать в ней в качестве внештатного корреспондента.


Сотрудников редакции поначалу было немного. Прежде всего, ответственный секретарь — многолетний редактор военной литературы Борис Маркович Беркович, прозванный для краткости и в уважение к героическому прошлому «Бисмаркычем». Пожилой, полноватый, внешне он казался воплощением невозмутимости, но внутренне был личностью чрезвычайно, как говаривала одна моя знакомая старушка, «душевно-переживательной». Любые неприятные пустяки в служебных или личных делах порождали в нем глубинную бурю эмоций. Первые — в силу приученности к воениздатовской дисциплине, вторые — вообще. А поскольку были мы, включая учредителя, народом и несобранным, и временами безответственным, эмоции в душе ответсека бушевали почти постоянно.


Изредка накопившиеся переживания выливались в короткий и негромкий душевный разговор с кем-нибудь из соратников, чаще же — в обострение язвенной болезни. Еще время от времени Бисмаркыч брался за перо — не для того, чтобы пометить чужую рукопись, но чтобы излить свое. Обычно произведения Исаака Бунина — под таким псевдонимом он предпочитал выступать — были посвящены театру и сцене. И никакие попытки нашего учредителя свернуть творчество Бисмаркыча на тропу войны успеха не имели. Не хотел он писать ни о боевом героизме евреев, ни об их участии в строительстве советской военной машины. Усаживаясь творить, он хотел вновь пережить те немногие в жизни положительные эмоции, которые были ему подарены посещениями театра, вновь окунуться в мир, так непохожий на редакционную рутину. Да еще отягченную нашей безответственностью…


Специальный корреспондент — пришедшая вместе со мной и вошедшая в штат Наталья Амалекитян. Она немедленно начала разрабатывать женскую тему. А заодно и тему криминала. В обе темы она погрузилась с головой, что сделало общение с ней довольно непростым. Любой жизненный факт, особенно имевший место с ней лично, вплоть до банального похода в бакалею, она энергично сводила либо к одной, либо к другой теме. Чаще — к обеим.


Приходящий фотограф Осип Малкин — шумный и бестолковый истребитель пленки. Человек при этом безвредный и, более того, неизменно готовый оказать услугу. В разумных пределах, естественно. Он очень любил еврейские праздники. Накануне он обзванивал кучу своих знакомых из «зрительно узнаваемых» — Осип действительно обладал даром поддерживать отношения с самыми разными людьми — и выдаивал из них пару-тройку поздравительных слов. Затем приносил это вместе с мутными фотопортретами из своей обширной коллекции. Еще Осип любил ввязываться в различные предприятия с конечной целью — покушать на халяву. Последним и наиболее масштабным его начинанием в этом направлении стал отъезд в ФРГ.


На мероприятия, куда его пытались послать, Осип, как правило, не попадал — по самым фантастическим причинам. Вроде внезапного вынужденного пьянства по поводу дня рождения знаменитого американского исполнителя русского шансона, заехавшего на пару дней в Первопрестольную. По словам смущенного фотопрогульщика, пьянство сопровождалось плясками у Музея Ленина, обрушением случайной барной стойки и запутанными переговорами с милицией. Мы ему, понятно, не верили, разъяренный учредитель орал. Но примерно через полгода, на первом официальном концерте того самого шансонье в Москве, я, пробравшись по знакомству за кулисы, увидел, как певец обнимает довольного Осипа, приговаривая: «Здорово мы тогда погуляли! Помнишь, как в баре-то! Да-а! Если бы еще менты не притащились…»


Распространитель, тоже приходящий, Лёва Коппель — унылый бородатый философ-неудачник с техническим образованием и клетчатой сумкой-тележкой. Притащив свое нескладное тело в редакцию, он просил чаю, обрушивался на табуретку в углу и закусывал какими-то малоаппетитными на вид пищевыми руинами, извлекаемыми из сумки. При этом, тяжело вздыхая и роняя крошки, он пытался вести с нами беседы о величии еврейского народа. Величие это выходило у него каким-то невнятным и, благодаря вздохам, двусмысленным. Допив и доев, Лёва запихивал в сумку пачку свежего номера и отправлялся на очередное еврейское мероприятие — из тех, куда не добирался Осип.


Юмором заведовал неизменно мрачный Григорий Наумович Сахаров. В прошлом — журнальный критик. Поскольку на самом деле этот хмурый человек был по характеру чрезвычайно добр, литературно-критическая карьера его не слишком задалась. Зато на всю жизнь он сохранил искреннее расположение множества литераторов, в том числе юмористов-сатириков. И они из любви к Григорию Наумовичу время от времени делились чем-нибудь свежим и действительно смешным. В целом же, газетный наш юмор был вполне в еврейской традиции, то есть вызывал смех сквозь слезы.


Технический директор и одновременно бухгалтер у фирмы и газеты был один — гренадерского роста дама по имени Таисья. С ней я общался, только получая гонорары. Кстати, вполне приличные по тем временам.

Через год, по окончании института, я сделался «собственным корреспондентом», то есть штатным сотрудником редакции. Тогда же, после ряда коммерческих неудач, закрылась фирма нашего учредителя. Вернее, как мы узнали много позже, по указанной причине закончилось — стараниями партнеров — участие нашего учредителя в делах фирмы. Как бы то ни было, мы переехали из подвала в новый офис — две комнаты в трехкомнатной коммунальной квартире. Третья комната было наглухо заперта — ее хозяин сидел в тюрьме за умышленное убийство, и сидеть ему было еще долго. Таким образом, получалось, что вся квартира принадлежит нам.


Вскорости сменился и состав редакции. На место побежденного язвой и попросившего отставки Бисмаркыча я привел свою институтскую одногруппницу Джамильку. Техническим директором, то есть человеком, раз в неделю ответственным за распространение газеты (а точнее, развозку ее по конторам рассылки — Роспечати, Моспечати, «Международной книги» и проч.) и еще раз в неделю за обеспечение деятельности конторы вообще, стал Доктор — будущий джамилькин муж и по совместительству фельдшер скорой помощи. Кроме того, он увлекался астрологией и готовил для газеты гороскопы с еврейским уклоном.


Рассорившуюся с нашим учредителем по женской части Наталью сменил странноватый тип Гера Бреннер, отличавшийся неимоверной писучестью и способный извлечь еврейскую тему для своих писаний даже из автомата с газированной водой. Он все время чему-то внутренне усмехался, стоя — подпрыгивал, с неохотой смотрел в разговоре в глаза и периодически голодал для самочувствия. Считал себя человеком с устоявшимися взглядами и принципами, поэтому нередко оказывался участником скандалов по пустякам. По образованию был, естественно, технарем.


Добавилось и еще несколько пишущих субъектов.


На место уехавшего в благодатную Германию Осипа пришел другой фотолюбитель — студент Строгановки Володя Обершмуклер, что на качестве фотоснимков не сказалось.


Исчез куда-то и Лёва Коппель… Неизменными оставались юмор и его пестун Григорий Наумович.


Дедушка старый, ему все равно…


Как говаривал классик, не существует на свете ничего, что не смогло бы послужить еврейской фамилией… Ну, или примерно так. В именах евреи если и менее изобретательны, то ненамного. И иногда ка-ак… Короче, учредителя нашей газеты звали Лоэнгрином Матвеевичем.


Назвали его родители так вовсе не из ненависти к отпрыску, не из странной любви к древнегерманскому эпосу и даже не из чувства юмора. Просто познакомились они на опере Вагнера. Так уж вышло. Ну и решили впоследствии увековечить. Тем более, было это еще до прихода к власти в Германии нацистов и возникшей, как одно из следствий, еврейской идиосинкразии к Вагнеру. Кстати, будущего главного раввина России родители в 1937-м вообще назвали Адольфом. И ничего. Получился очень достойный раввин и человек…


Между прочим, сам Лоэнгрин со временем тоже отличился, мстительно назвав дочь Дороти, — как мастер литературного перевода он предпочитал героиню «Волшебника страны Оз» волковской Элли из «Изумрудного города». Понятно, достигнув совершеннолетия, она, к вялому неудовольствию отца, немедленно превратилась в Дарью Леонидовну.


Для близких и прочих знакомых был он, естественно, просто Лёней. Поскольку нам — сотрудникам редакции — приходилось общаться с ним много и плотно, обращение по имени-отчеству исключалось. В силу решительной невозможности. В глаза — с его благосклонного согласия — мы звали нашего учредителя шефом; за глаза — Дедушкой. Не потому, что по возрасту он годился нашим родителям в старшие братья, а потому, что «дедушка старый и ему все равно». Помните такую страшилку?


Дедушка в поле гранату нашел,

Сунул в карман и в школу пошел,

Вынул колечко и бросил в окно:

Дедушка старый, ему все равно


А теперь — почему.


Ну, например, потому, что он вполне мог явиться на пресс-конференцию в элегантном пиджаке, непринужденно заправленном в брюки…


Или вот: приезжает как-то шеф на важное еврейское мероприятие в Одессу. А весна в том году выдалась теплой, а плавок у него не было, а море звало. И он отправился на расположившийся вдоль одной из внешних стен Привоза барахольный рыночек. Дальше посмотрим, как это выглядит со стороны.


К лотку с разложенным тряпьем подходит импозантный пожилой господин в дорогом летнем костюме. Бросает взгляд из-под бифокалов в золотой оправе на купальные принадлежности, затем на продавщицу, удовлетворенно кивает и несколько невнятно спрашивает через губу:


— Ско-ок… сто… й-й?


Торговка, не вдаваясь, с готовностью называет цену. Шеф уже абсолютно внятно и очень громко:


— А лежа?!


Пауза. Дедушка радостно хохочет и величественно удаляется под яростные проклятия обманутой в лучших чувствах лоточницы.


Потом, у другого лотка, он покупает-таки алые парусообразные плавки. Но ни у продавщицы, ни у него не оказывается упаковочного материала. Некоторое время он несет аккуратно свернутые шаровары в руке. Затем поднимает осуждающий взгляд на распалившееся солнце, недовольно поводит бородкой и напяливает плавки на голову в виде небывалого берета. Почувствовав прохладу и удовлетворенно качнув головой, Дедушка следует дальше…


В ходе того же самого одесского мероприятия Дедушка, утомившись нудными, как он посчитал, обсуждениями, ненадолго вышел из зала заседаний, а затем — вместе с еще одним опоздавшим на посиделки героем-подводником в чине реформистского раввина — забрался обратно. Через открытое по причине духоты окно. Они размахивали зажженными свечами, вопили что-то, отдаленно напоминавшее «Леха доди», и требовали прекратить прения в связи с приближением Царицы Субботы.


Заседание сорвалось, Дедушка отправился купаться.


Или еще. Из трудовых будней. У нашего коллеги Фимы Ефремова (в какой-то момент сменившего Джамильку на посту ответсека) умер отец. В редакции об этом знали, даже опубликовали в газете соболезнования, — это важно. Покойного кремировали, и через положенное время Фима с близкими отправился на Донское захоранивать урну. Накануне он предупредил всех, что опоздает на редколлегию, но Дедушка, напомню, старый, и ему все равно.


Когда Фима появился в редакции, шеф встретил его сухо.


— Фим, чего ты так поздно? Редколлегия, между прочим… Мог вообще не приезжать…


Фима несколько изумлен — он же вчера говорил! Но, в конце концов, и говорил на ходу, и дел у шефа сколько…


— Так ведь… Я ж отца хоронил…


— О, Господи! — шеф горестно всплеснул руками и продолжил с искренним участием: — А что с ним случилось?..


Фима выпучил глаза.


— Так ведь… Умер…


— О, Господи!!! Вот несчастье, а?! Ай-ай-ай!.. Молодец, что вообще пришел. Ну, прими самые искренние…


Казалось, еще минута и фимины глаза запрыгают по редакционному столу.


— Так ведь… Он месяц назад умер…


— Да? Ну, слава Богу.


Шеф умиротворенно вздыхает. Фима в ауте. Редколлегия продолжается.


Ну и из общественного. Обозреватель уважаемой столичной газеты Аркаша Поляков опубликовал статью о положении нацменьшинств в одной среднеазиатской республике. Об угнетении евреев в статье ничего не было, наоборот, речь шла о том, что еврейская община, в отличие от многих других, существует сравнительно благополучно. И потому молчит и за других не заступается, боясь потерять привилегии. А вот евреям бы как раз и вспомнить, что в истории всяческие гадости начинались с молчания, и, так сказать, возвысить свой голос… А если тамошние еврейские лидеры этого не делают, то неплохо бы, например, выступить московским раввинам, которые не так давно посещали означенную республику и даже были приветливо приняты ее руководством…


Статья наших раввинов очень задела. Причем, надо отдать им должное, прежде всего потому, что они беспокоились о евреях той самой среднеазиатской общины — не дай бог, аукнется там здешняя свобода слова! А один из упоминавшихся в Аркашиной статье раввинов был тогда довольно близок с шефом. Во-первых, потому что раввин этот, уроженец Штатов, по-русски говорил через пень-колоду, а Дедушка — в совершенстве владел английским. Во-вторых, потому что наклевывался у них какой-то взаимовыгодный бизнес-проект на основе американо-раввинских связей и дедушкиных еще доперестроечных контактов. Короче, упомянутый раввин на каком-то еврейском рауте между делом вкратце рассказал Дедушке эту историю, и тот немедля вознегодовал. И возжаждал поделиться и высказать. И увидел знакомое лицо. И подошел к Аркаше Полякову. И обнял его. И сказал так:


— Старик, ты вообще слышал, что учудил этот Поляков? Ну, с этой своей статьей? Совсем с глузду двинулся. Разве так можно? Это ж безответственность какая!!! Раввины же как лучше хотят! Они же отвечают за все за это дело… А тут — на тебе, умник выискался!


Аркаша некоторое время изумленно слушал гневные филиппики в свой адрес, а потом тихо сказал:


— Лёня… Такое дело… Поляков… это я.


Ни единый мускул не дрогнул на дедушкином лице. Он не замолчал и тона не сбавил:


— …и вот что я хочу сказать тебе, Аркаш. Просто от чистого сердца. По-стариковски. Вот ты молодец! Здорово ты им врезал. Нет, правда. Сколько можно вот так молчать, прятаться за чужие спины. Они же раввины. Они же отвечают за все за это дело… Короче, поздравляю! От всей души. Я к тебе нашего человечка подошлю, ты ему там расскажи подробно, что об этом деле думаешь.


И, еще раз обняв остолбеневшего Аркашу, Дедушка неспешно растворился среди гостей. Надеюсь, понятно, что статьи Дедушка не читал. Ни до, ни после.


Тем самым «человечком» был я, откуда и знаю эту историю.


А вот читатели не знали, что Дедушка старый и ему все равно. И писали ему, и постоянно звонили в редакцию. И как они только его ни называли! Был и Ландрин, и Пилигрим, и совсем уж интеллигентный Лаокоон… Апофеозом стала просьба пригласить к телефону Левиафана Мореевича.


Секретарша обалдела. Дедушка гордился.


«Известный журналист по общественной части»


Учреждая газету, Дедушка поначалу не собирался слишком глубоко погружаться в редакционный процесс. Впрочем, глубоко он в него никогда и не погружался. Не из принципа, но в силу характера: старый конь управлялся с бороздой так, как мог. Но речь не о том. У Лоэнгрина Матвеевича тогда было полно дел со свежеобразовавшимся совместным предприятием, поэтому «на газету» он по чьей-то оброненной вскользь, но, видимо, не случайно, рекомендации пригласил «известного журналиста, специализирующегося по Ближнему Востоку и общественной части», Елисея Веркюндера.


С точки зрения советских органов, курировавших или, скорее, уже просто присматривавших за газетой, это был вполне удачный выбор, а вот на взгляд формировавшегося еврейского общественного движения — фатально скверный. Дело в том, что означенный журналист действительно был широко известен. Своими статьями, обличающими «режим апартеида на Ближнем Востоке», «сионистских зазывал и их подголосков» и «неблагодарных предателей — прихлебателей тель-авивской верхушки».


Но ладно, если бы он был только агитатором и горланом — многие пишущие люди, так или иначе оказавшиеся впоследствии связанными с еврейским движением, в советские годы грешили антисионистскими писаниями разной степени тяжести. Но тов. Веркюндер был еще и успешным провокатором: под видом искренне болеющего за национальное дело проникал он в подпольные еврейские кружки, активно в них участвовал, а затем столь же активно разоблачал в центральной прессе очередных «зазывал» и «подголосков». Причем проделывал все это, как потом рассказывали мне сталкивавшиеся с ним люди, с огоньком, по стремлению души. Хотя и в тесном взаимодействии с соответствующими органами. Как говорили, это было для него своего рода спортом — так он добывал не только средства к существованию, но и дополнительный адреналин. И писал, кстати, довольно ярко. Стиль, понимаете, был у этого товарища…


К тому времени как Дедушка позвал его в главные редакторы «Вестника», тов. Веркюндер уже ушел из большого спорта, поскольку подпольные евреи начали узнавать «подсадную утку» в лицо и все чаще били по этому лицу. Но репутация ведущего агента-провокатора КГБ по еврейской части за ним закрепилась.


Дедушка, подобно чукче из анекдота, ощущал себя не читателем, а писателем, поэтому газетных публикаций по живо интересовавшей его еврейской теме, естественно, не отслеживал. И о том, что собой представляет Веркюндер, представления не имел. «Поговорил я с ним, вроде знающий парень, симпатичный. Опять же, перо бойкое… Ну, и взял, — признавался мне позднее Дедушка, — на свою голову. Откуда ж я знал! Что, я о его биографии всех знакомых буду опрашивать?! Или его самого, мол, не являетесь ли совершенно случайно платным агентом ГБ? Да и с чего? Я же ведь не знал про эти его дела. А он же профессионал. Он мне публикации свои показывал, в “Известиях” что ли… Что-то там такое про “израильский фактор” в заголовке и другую — что-то такое злободневное, про “уроки пропаганды для обманутых”… Да не читал я всей этой гадости… А газету, кстати, он неплохо делал…»


Исходя из назначения Веркюндера на пост редактора «Вестника» и припомнив Дедушке его вполне благополучную карьеру в советские годы — вкупе с добытым у генсека разрешением на газету, формировавшееся еврейское общественное движение постановило считать Дедушку агентом КГБ и объявило бойкот и ему самому, и его изданию.


Узнав об этом, Дедушка, всегда гордившийся неразгибаемой фигой в кармане и своим фрондерством (многим почему-то казавшимся гаерством), поначалу страшно обиделся и даже хотел написать грозную статью, обличающую мелких людишек из формировавшегося еврейского общественного движения. Но потом опомнился, стремительно выгнал из редакции Веркюндера и начал налаживать личные контакты с целью объясниться.


Потратив массу времени и усилий на самореабилитацию, Дедушка, благодаря своему обаянию и общей легкости характера, не только избавил газету от бойкота, но и вошел в формировавшиеся руководящие органы сформировавшегося к тому времени независимого еврейского движения. Как говорил мне позже один из его коллег по этим органам, старый подпольщик и диссидент, «поближе пообщавшись с ним, я тогда быстро понял, что никакой он не кагэбэшник, а просто раздолбай…»


Любовь к отечественным вождям


Несмотря на солидный возраст и вполне сложившуюся биографию, Дедушка сохранил в детской неприкосновенности искреннюю любовь к сильным мира сего. Эта любовь, как правило, была у него ответной — на знаки внимания со стороны заинтересованных должностных и вообще важных лиц. При этом, как только интерес этих лиц к нему иссякал, наш ветреный учредитель вычеркивал их со скрижалей своего горячего сердца. Исключение он, как это и положено, сделал только для первой любви — первого (и единственного) президента СССР.


Слабость к бывшему генсеку Дедушка сохранял вне зависимости от колебаний собственного политического курса, каковой определялся очередным дедушкиным увлечением.


Второй его большой любовью стал российский вице-президент, взявший Дедушку с собой в Израиль в качестве консультанта и в течение всей поездки использовавший его как экскурсовода. И даже признавшийся, тайком и с устатку, что, по семейному преданию, в роду их с женской стороны проскользнула одна еврейка. С тех пор мы, сотрудники газеты, должны были скрупулезно отслеживать и по возможности освещать, притягивая национальную тему за уши, деятельность второго лица в государстве.


В скором времени вице-президент, пришедший в политику со стороны и потому слабо в ней разбиравшийся, рассорился со своим шефом и был брошен им на ирригацию засушливых земель. И дедушкино интеллигентское фрондерство многократно усилило душевную привязанность. Не смущало Дедушку даже то, что опальный политик стремительно сошелся с ненавидевшими сложившийся режим национал-патриотами. Евреев — и просто так, и как видимую им основу режима — они, понятно, тоже не жаловали. Но любовь, в отличие от ненависти, как известно, слепа…


Узнав, что вице-президент собирается выступать на Съезде гражданских и патриотических сил России, Дедушка отправил меня туда — освещать. Я отправился — и не зря. Удовольствие было разнообразным. Лица, фигуры, речи! Все это я описал в отчетном репортаже.


А вот что осталось за рамками напечатанного текста, отредактированного слепой дедушкиной любовью. Выйдя в волнении на трибуну, вице-президент для начала сломал очки. Взмахнул ими в приветственном жесте — и поломал. И дальше уже говорил не по писаному.


— Что отличает русского человека? — патетически вопросил он и сразу же ответил сам себе: — Как отмечал наш великий русский поэт, любовь к родному пепелищу, любовь к отечественным гробам…


Пауза, неуверенные, а затем долгие и продолжительные аплодисменты подлинных патриотов России.


Дальше было несколько вяло и путано, но завершил он свое выступление на столь же высокой ноте, как и начал:


— Будем делать что должно. И да помогут нам Господь и Всевышний!


Видимо, он как-то делил их по полномочиям. Ну, вроде как президента и вице-президента… И, кстати, у аудитории подобная богословская смелость неодобрения не вызвала.


После бунта 1993-го, в котором вице-президент принял самое активное участие, любовь к нему шефа сильно охладела. И, чего таить, прежде всего потому, что красно-белый этот бунт имел очень заметный коричневый оттенок. А тут еще и должность вице-президента отменили…


Затем последовал краткий, но бурный роман с представителем горских народов в руководстве президентской администрации, украшенный участием Дедушки в предвыборном блоке «Вместе мы — сила!». Впрочем, пострадала только газета, включившаяся в предвыборную кампанию и печатавшая из номера в номер, к изумлению читателей, рекламу совершенно не известной им партии.


Между прочим, в «ВМС» входили довольно известные люди — ректор крупного вуза, обвиненный во взяточничестве и надеявшийся заполучить депутатскую неприкосновенность; любимый поколениями детишек престарелый композитор, стремительно написавший гимн «Вместе мы — сила!»; популярный в прошлом среди студенток оперный певец, этот гимн исполнивший… шеф, наконец…


Межнациональный блок, возглавляемый Худайберды Ходжаевичем Куртовым, набрал на выборах вполне ожидаемые четыре десятых процента. И любовь стремительно завяла вместе с ничем не объяснимой надеждой Дедушки, представлявшего в списке «ВМС» — под сороковым номером — евреев, попасть в Госдуму.


А вот я этой ситуацией попользовался. Удостоверение помощника и доверенного лица кандидата в депутаты пару раз выручало меня в общении с административно озабоченными гражданами.


В 1996 году шеф вновь полюбил второе лицо в государстве. На этот раз — премьер-министра. Того отрядили присутствовать на закладке первого камня новой синагоги. Синагога строилась на средства крупного банкира, бывшего тогда в фаворе у президента. Вместе с еще несколькими олигархами он учредил наполовину фонд, наполовину общественную организацию, названную «Конференцией евреев России» (или попросту КЕР), и возглавил ее. А первым значимым делом новообразованной структуры должно было стать строительство величественной синагоги в память о жертвах Холокоста. Со всеми причитающимися церемониями. Землю на это власти выделили, благословение дали, премьера предоставили…


При подготовке выступления своего босса пресс-секретарь премьера, бывший в давних приятельских отношениях с Дедушкой, решил обратиться к тому за консультацией по еврейской части. И Дедушка, не слишком задумываясь, дал неожиданно дельный совет, предложив завершить выступление словом «Шалом!». Что премьер и сделал к общему восторгу собравшихся. Глава правительства заработал долгие и несмолкающие, а Дедушка — его временную симпатию, на которую своеобычно ответил искренней любовью.


Кстати, та церемония породила забавную историю. Во многих газетах была опубликована фотография, на которой премьер закладывает первый камень новой синагоги. Вместе с ним почетную лопату цемента честно бросали и олигархи — руководители КЕРа. Но на снимке это отражения не нашло. На газетных и журнальных страницах именно премьер в поте лица орудовал лопатой. А вокруг стояли пятеро банкиров-евреев и с удовольствием смотрели, как вкалывает единственный на фотографии русский. Разумеется, внимательные читатели не оставили этого без внимания…

Много позже, во время поездки делегации российских СМИ в Египет, один из ее участников, бывший в свое время членом Президентского совета, рассказал мне в ответ на эту историю две свои. Тоже о премьере, уже, впрочем, не бывшем тогда премьером.


Как-то раз глава правительства посещал один из регионов. К его визиту местный начальник собрал на совещание всех региональных командиров производства. Премьер отказался садиться во главе стола: «Ты тут хозяин, вот и веди, а я — гость. Я послушаю…» Сел сбоку и призвал делиться наболевшим.


Директора предприятий поначалу робели, но потом разошлись и, несмотря на невероятные мимические усилия губернатора, излили на стол поток жалоб.


— Ну… — попытался как-то сгладить ситуацию расстроенный хозяин, — люди, понятно, болеют за дело… горячатся… а вообще-то у нас, в общем, всё не так чтобы…


— Ты погоди, — прервал его московский гость и обратился к участникам совещания: — Я так понимаю, вы денег хотите?..


Напряжение спало, капитаны производства закивали головами, начали радостно переглядываться: «Вот же! Ведь понял же! И как сразу понял! А потому что — свой! Тоже ведь из директоров…»


— Значит, денег хотите… — раздумчиво продолжил премьер. И энергично закончил: — Хер вам!!!


Встал и вышел.


Вторая история. Было такое демократическое время, когда заседания Госдумы показывали по телевизору в прямом эфире. И какому-то совсем уже демократу пришла в голову идея окончательно освободить слово и показывать в прямом эфире еще и заседания правительства. Идея, в принципе, вызвала одобрение, но на первый раз решили все-таки записать — во избежание технических накладок...


Технически как раз все прошло гладко. Но от идеи все-таки пришлось отказаться. А дело было так. На расширенном заседании кабинета обсуждались вопросы, связанные с сельским хозяйством, которое находилось, прямо скажем, не на подъеме. Разговор критически коснулся личности заместителя главы правительства по обсуждаемой теме. Глава оживился и бодро вмешался в дискуссию:


— Тут, похоже, у нас некоторые вице-премьера держат за козла…


К нему кинулся референт и громко зашептал на ухо:


— Отпущения…


— Что-о?! — изумился глава кабинета.


— Ну, держат… за козла отпущения.


Премьер удовлетворенно кивнул:


— Вот правильно мне подсказывают. Это ж форменное опущение! И мы этого не допустим!


Рассказывались эти истории в приличном подпитии, поэтому правда это или предания о герое — сказать не возьмусь. Но, даже если и небылицы, верится в них без труда.


А Дедушка вскорости переключился в своей любви на того самого банкира, придумавшего мемориальную синагогу. Видимо, понял, кто на самом деле был в стране главным. Во всяком случае, в то время.


Рисунки автора


Продолжение следует