Опубликовано в журнале «Народ Книги в мире книг» (Санкт-Петербург)
№ 97 / Апрель 2012 Рецензия
Вольные заметки на полях книги Сергея Поварцова с отвлечениями и невольными воспоминаниями книжника с большим стажем |
|
||||||||
«Быть Бабелем» — многозначное название новой книги известного исследователя жизни и творчества писателя[1]. Уже на первой странице предисловия автор пишет, что «Бабель давно окружен кольцом самых противоречивых, порой взаимно исключающих оценок и мнений» и его портрет «зачастую выглядит нечетким». Потому задача биографа в данном случае особенно сложна, причем «главная трудность этой задачи — понять психологию героя, сам типаж… людей того времени и те побудительные мотивы, которые в конечном счете определяли вектор их творческих исканий и характер общественных поступков».
Предисловие заканчивается программным заявлением: «Портрет Бабеля должен становиться все более реалистичным, исследовательская оптика все более совершенной». Это — программа-максимум на неблизкую перспективу, о нынешней же работе в ней самой трижды повторено, настойчиво и скромно одновременно (в предисловии, на задней стороне обложки и в аннотации): «Сюжеты, предлагаемые вам, автор рассматривает как подготовительные материалы к ненаписанной книге, которая рано или поздно появится на свет». Отмечу, что «подготовительные материалы» Поварцова не раз печатались в «Вопросах литературы»[2], но «Быть Бабелем» — не сборник разрозненных публикаций о нем, а повествование об основных дошедших до нас его произведениях, об их литературной и сценической истории, о жизни, человеческом облике и трагической судьбе писателя, о судьбе его рукописей.
***
Интересно иллюстрированная книга издана смехотворным тиражом 300 экземпляров в Краснодаре, куда автор ее несколько лет назад переселился из Омска, где прожил значительную часть жизни, учась, работая, думая, уча студентов, печатая статьи, выступая с докладами, заведуя кафедрой русской литературы ХХ века и журналистики на филфаке Омского госуниверситета.
В 1995 году я приезжал в Омск на конференцию, посвященную 90-летию поэта Леонида Мартынова, с сообщением «Эренбург и Мартынов». Конференцией руководил обаятельный, активный и авторитетный доцент Поварцов. Он занимался изучением многих литературных сюжетов, связанных с Сибирью (в частности, и творчеством Мартынова, уроженца Омска). Однако главным интересом научных занятий литературоведа являлся, несомненно, Бабель, и уже тогда его бабелевские работы были широко известны (в 1990-м стотысячным тиражом вышел прокомментированный Поварцовым первый двухтомник Бабеля — практически полное собрание всех его уцелевших, то есть не сгинувших во чреве НКВД, сочинений[3], а годом раньше капитальная и емкая статья Поварцова сопровождала отпечатанное в Москве — тоже в ста тысячах экземпляров — второе, расширенное издание «Воспоминаний о Бабеле»[4]).
В те времена в СССР Бабеля начали издавать уже повсеместно, а ведь в 1957-м, когда впервые после более чем двадцатилетнего перерыва 75 тысяч экземпляров его «Избранного» (рассказы, пьесы, статьи, воспоминания) советские типографы отпечатали — а советские покупатели тут же смели с прилавков во всех крупных городах, — о допечатке тиража не могло быть и речи (следующее издание все еще «полузапрещенного» автора вышло только в 1966-м).
Напомню для постсоветских читателей, которых становится все больше, что имя Бабеля было напрочь вычеркнуто из жизни нашей страны начиная со времени его ареста в 1939 году: книги изъяли из всех библиотек и запретили к продаже у букинистов, о каких-либо упоминаниях про них в прессе не могло быть и речи — все вымарывалось цензурой. Так случилось, что Бабеля — одним из первых — реабилитировали в конце 1954-го (в книге Поварцова факсимильно воспроизведено заявление, направленное 15 февраля 1954 года генпрокурору СССР вдовой писателя, еще не знавшей о своем вдовстве, — с просьбой о пересмотре его уголовного дела). Отчетливо помню, как я впервые узнал о существовании автора с такой удивившей меня тогда фамилией. Это было в феврале 1957-го, когда в двух номерах «Литературной газеты» напечатали большую (четырехподвальную) статью Ильи Эренбурга «Необходимое объяснение». Восьмиклассник, я читал ее на кухне нашей огромной коммуналки, куда неизменно приносил газеты всех соседей, доставляемые в почтовый ящик внизу лестницы, узурпировав право на их предварительный просмотр. Из проживавших в квартире девяти семей «Литературку» выписывала лишь молодая чета Кошелевых, ныне уже покойных, — филолог Галина Даниловна и математик Александр Иванович[5]. В статье Эренбурга (его публикации в центральной прессе я уже отслеживал), обращенной преимущественно к западной интеллигенции левого толка, говорилось, что после долгого перерыва к советским читателям возвращаются произведения замечательного, но оклеветанного и погибшего в заключении писателя. О его еврействе и о еврейских сюжетах его рассказов и пьес Эренбург не писал, и почему-то я представил себе этого неведомого мне прежде автора высоким блондином со слегка вьющимися волосами (наша память прихотлива, и никогда не знаешь, что вспомнится десятилетия спустя). Я спросил тогда Галину Даниловну о Бабеле и получил на прочтенье его потрепанную книжку (как оказалось, единственную довоенную в их целиком послевоенной библиотеке, к которой я — с большой для себя пользой — имел доступ: нашу собственную домашнюю библиотеку в блокадные годы — пока отец воевал, а нам с мамой удалось из осажденного Ленинграда выбраться в Поволжье — пустили на растопку печки временно вселенные люди из разбомбленного неподалеку дома). То иллюстрированное издание Бабеля начала 1930-х годов помню до сих пор, как и свое тогдашнее ошеломление им. Попытки разузнать в магазинах, когда же выйдет книга, обещанная в «Литературке», ничего не дали. Осенью 1957-го она наконец вышла, но купить ее (тогда говорили — «достать») оказалось делом невозможным, и только в библиографическом кабинете Дома книги на Невском мне довелось полистать разлетевшийся вмиг сборник с предисловием Эренбурга. Черного книжного рынка в Ленинграде еще не существовало, а потому и шансов добыть только что выпущенный однотомник не существовало тоже. И вот летом 1958 года на полке нераскупленного товара в единственном книжном магазине Бахчисарая я наткнулся на «Избранное» Бабеля — за все время, что оно там пролежало, никто им, к моему счастью, не заинтересовался. Книга эта цела у меня до сих пор.
Первая после реабилитации Бабеля советская книжица о нем вышла в 1972 году и принадлежала перу критика, попавшего в жернова кампании «по борьбе с космополитизмом» (эвфемизм, декорировавший откровенно антисемитскую суть очередного сталинского преступления), а потому и в пору оттепели откровенно осторожного в суждениях[6]. Следы самоцензуры (или цензуры?) в очерке Ф.М.Левина очевидны (скажем, в нем не найти ни слова об аресте и гибели Бабеля, об уничтожении его рукописей, да и еврейская тема упоминается приглушенно). Таковы были возможности официального отечественного «бабелеведения» в те тусклые времена, когда Сергей Поварцов начал заниматься творчеством формально реабилитированного писателя.
Давно уже я с интересом читаю его публикации — итог многолетних штудий, раздумий, поисков. Самым сильным было впечатление от книги Поварцова о гибели Бабеля, написанной по результатам изучения следственного дела из архива КГБ и заслуженно ставшей подлинным бестселлером[7]. Сам доступ к этому делу явился колоссальной удачей исследователя — но, подчеркну, настоящие удачи редко бывают случайными и незаслуженными…
Вернемся к новой книге Поварцова. В тесном ее пространстве в 96 страниц уместилось пять емких глав: «Незабываемые уроки “Конармии”», «Штрихи к портрету», «“Выпьем рюмку водки!” (к истории “Заката”)», «Арест: расследование не закончено» и «Победа над временем»[8]. Это — не монография, обобщающая достижения всех бабелеведов мира. Главы основаны исключительно на личных результатах, поисках и находках автора. И жанр глав неодинаков. Скажем, большая работа о «Закате» — исследование не только историко-литературное, но и историко-театральное. Анализ первых постановок пьесы в Москве, Одессе, Баку, других городах сделан так же увлекательно, как и разбор самого текста пьесы и описание работы над ним. Обращение автора к архивным документам (зачастую хранящимся в частных собраниях и до сего времени неизвестным читающей публике), свидетельства очевидцев, видевших те легендарные спектакли, включая их режиссеров и участников, раскрывают важную часть творческой жизни Бабеля.
А последняя глава представляет собою хронологический обзор критических суждений о создателе «Конармии» в советской печати — со времени реабилитации и до 1990-го, практически — до распада СССР[9]. С 1956 года, когда в газетах появились первые упоминания расстрелянного писателя, в критике его сочинений обозначились два отчетливых направления. Первое — откровенно антибабелевское, вполне одобряемое идеологическими службами ЦК КПСС и берущее начало от едва ли не хулиганской заметки «Бабизм Бабеля из “Красной нови”» командующего Первой Конной армией Семена Буденного[10]. Второе — научное. Его единственной «политической» опорой была отповедь, которую дал командарму считавшийся «главным советским писателем» Максим Горький, знавший Бабеля еще с дореволюционных лет и веривший в его талант[11].
Так эти два течения и просуществовали в советском литературоведении. Сергей Поварцов, филолог эпохи оттепели, принадлежал, естественно, ко второму из них и вскоре стал, я считаю, самой деятельной его фигурой.
Именно в силу названных истоков этих течений особый интерес представляют в книге «Быть Бабелем» два сюжета. С одной стороны, это выявление подлинного автора буденовских текстов. (Относительно заметки в «Октябре» Поварцов давно уже высказывал догадку, что основная роль в ее написании принадлежала литературно грамотному члену Реввоенсовета Первой Конной С.Н.Орловскому. Это полностью подтвердилось, когда исследователь обнаружил в частном архиве его рукопись, почти совпавшую с ответом Буденного Горькому. Историко-литературное оснащение выступлений Буденного в печати шло от Орловского, что же касается лютой злобы по части «сверхнахальной бабелевской клеветы на Конную армию», то ее авторство грех у командарма оспаривать.) А с другой стороны, столь же интересно и осуществленное Поварцовым сравнение горьковских статей в «Правде» с их сохранившимися рукописями — оно позволило установить, насколько тексты Горького были сглажены, смягчены редакцией главной газеты страны.
Много лет спустя, уже в брежневские времена, когда идеологический курс КПСС мало-помалу стал смещаться в сторону вульгарного, или, по слову Поварцова, «люмпенского», национализма, соответствующе ориентированные критики начали открыто пропагандировать свои взгляды на историю русской литературы советской поры. Определяющим право принадлежности к русской литературе ими признавался не язык творчества, а некий «национальный дух» авторов. Произведения Бабеля объявлялись этому духу чуждыми и зачислялись в литературу русскоязычную, а то и попросту еврейскую. Продолжением давнего спора с идеологами типа Кожинова являются страницы книги Поварцова, где показано, как мошеннически вели они «спор», как подтасовки и натяжки заменяли в их писаниях минимальную доказательность.
В свою очередь, «еврейски ориентированные» филологи рассматривали Бабеля как яркого представителя — более того, вершину — так называемой русско-еврейской литературы, возникшей в России во второй половине XIX века. Ссылаясь в этой связи на работы Шимона Маркиша, Поварцов справедливо пишет, что «подход исследователя к феномену бабелевского искусства с филологических позиций не в пример основательнее, нежели у борцов с русофобией». И тем не менее, приведя слова критика 1920-х годов А.Лежнева «Бабель — первый еврей, вошедший в русскую литературу как русский писатель» и не комментируя их, Поварцов ограничивает себя замечанием: «Оставим читателям решение этого вопроса»[12]. Похоже, ему куда ближе утверждение Всеволода Иванова, сказавшего о Бабеле: «Еврей с русской душой!» (автор этого высказывания заслужил в рецензируемой книге высший балл: «Умница и тертый жизнью человек, хорошо знавший, что говорит»). «Феномен Бабеля в том и состоит, — формулирует Поварцов, — что древние гены иудаизма, которые он нес в себе, смешались с русской историей, с языком Пушкина и Льва Толстого, с кровью бойцов Конармии и слезами тех, кто погиб на необъятных просторах архипелага ГУЛАГ».
Глава «Штрихи к портрету», первоначально опубликованная более десяти лет назад, представляет собой мозаику, построенную на цитатах из записей бесед с различными людьми, которые знали Бабеля лично, включая его родных и друзей, либо же их ближайших потомков и хранителей их архивов (беседы, сколько понимаю, проводились начиная с 1970-х годов, до которых, увы, дожили далеко не все значимые мемуаристы). Наверняка из всех записей Поварцов приводит лишь наиболее содержательные, интересные и достоверные на его взгляд страницы. Должно быть, этим материалам предстояло украсить давно замышлявшуюся биографическую книгу о Бабеле, все еще не написанную. Понятно, что мозаика дает не законченный портрет, а лишь «штрихи к портрету». Но штрихи, извлеченные из рассказанного людьми незаурядными, такими как парадоксальный Виктор Шкловский и обаятельный Леонид Утесов, или же людьми, очень близкими Бабелю, — его родной сестрой Марией Шапошниковой или другом всей жизни, начиная с гимназических лет, Исааком Лившицем. «Ближе всех к пониманию личности писателя, — отмечает автор, — подруга молодых лет Т.В.Каширина[13], считавшая, что “принести искусству все возможные и невозможные жертвы — вот каков был символ веры Бабеля”». Ее слова: «Очень сложный, очень скрытный, внешне обаятельно-веселый. Но пессимист. Наедине с собой это был человек для себя неслыханно мучительный, с какими-то очень сложными комплексами в душе. Для него мерилом творческой потенции была исковерканность сердца». Это свидетельство, разумеется, существенно.
Мне кажутся важными и записанные Поварцовым слова о Бабеле киносценариста Алексея Каплера: «Он смотрел на вас с улыбкой, и вы понимали, что соврать нельзя».
Приводятся в главе и суждения, которые не представляются достоверными, хотя они и произвели на интервьюера большое впечатление. Таковы, скажем, некоторые реплики А.В.Азарх-Грановской, жены основателя еврейского театра в Москве[14]. Возможно, правда, что здесь сказывается шлейф моего недоверия к ее рассказам В.Д.Дувакину…[15]
Читатели книги «Быть Бабелем» узнают из нее, что перед отъездом из страны вдова писателя оставила материалы своего архива именно Поварцову (он был знаком и дружен с Антониной Николаевной Пирожковой, и она действительно ценила его работу). Наверняка у него сохранилось немало записей бесед с А.Н., однако их Поварцов не цитирует. По какой причине — не знаю. Может быть потому, что в воспоминаниях «Семь лет с Исааком Бабелем» А.Н. очертила границы того, что считала возможным поведать о погибшем муже[16].
В ноябре 1961 года Эренбург получил от киевлянки Татьяны Осиповны Стах, давней знакомой Исаака Эммануиловича, письмо. Написала она именно Эренбургу, потому что прочла главу о Бабеле в его мемуарах «Люди, годы, жизнь». Так получилось, что в ночь на 15 мая 1939 года Стах оказалась невольным свидетелем многочасового обыска в московской квартире писателя. Подробнейший рассказ об этом — важное историческое свидетельство. В письме Эренбургу Стах поведала и о том, как за несколько дней до ареста Бабелю позвонил генсек Союза писателей Фадеев и сообщил, что Сталин интересуется, как ему живется и не нуждается ли он в чем-либо. Звонок встревожил Бабеля. Он не мог не думать о том, что все это для него означает. И по сей день этот эпизод остается непроясненным…
Прочитав письмо, Эренбург сразу же отдал его Пирожковой. Она, в свою очередь, перед отъездом к дочери в США передала его Поварцову, который вскоре и опубликовал этот ценный документ. Теперь письмо Стах — центральная часть главы «Арест: расследование не закончено». Завершается глава горьким повествованием о безуспешных поисках домашнего архива Бабеля, изъятого энкавэдэшниками при обыске.
***
Написав в предисловии к своей книге о будущей биографии любимого писателя и обращаясь к читателям, Сергей Поварцов, как кажется не без печали, заметил: «Очень может быть, что ее напишет кто-то из вас». Что касается меня, то я все-таки хотел бы прочитать научную биографию Бабеля, написанную именно Сергеем Поварцовым. И продолжаю надеяться, что дождусь этого. [1] Поварцов С.Н. Быть Бабелем. Краснодар: Кубаньпечать, 2012. 96 с., [8] л. ил. Надо полагать, есть в названии этой книги и некая полемика с Давидом Маркишем — автором откровенных фантазий из жизни Бабеля «Стать Лютовым» (СПб., 2001). [2] Скажем, напечатанная одиннадцать лет назад статья (Поварцов С.Н. Подготовительные материалы для жизнеописания Бабеля Исаака Эммануиловича // Вопросы литературы. 2001. № 2. С. 202–232) составила (под названием «Штрихи к портрету») вторую главу рецензируемой книги. [3] Не могу не отметить с известной горечью, что выпущенные в 2006 году московским издательством «Время» чуть более полные, изящно отпечатанные четыре томика Бабеля медленно расходились по стране при тираже… всего три тысячи экземпляров. [4] См.: Поварцов С.Н. «Мир, видимый через человека»: К твор. биогр. И.Бабеля // Воспоминания о Бабеле. М.: Кн. палата, 1989. С. 320–334. Первое, тщательно цензурированное издание этого сборника вышло в 1972 году издевательским для того времени тиражом в 15 тысяч и было практически недоступно большинству почитателей писателя. [6] См.: Левин Ф.М. И.Бабель: Очерк творчества. М., 1972. [7] См.: Поварцов С.Н. Причина смерти — расстрел: Хроника послед. дней Исаака Бабеля. М.: Терра, 1996. [8] Некоторые из них я читал прежде — в виде статей в «Вопросах литературы» (см., например, последнюю публикацию: Поварцов С.Н. Арест Бабеля: расследование не закончено // Вопросы литературы. 2010. № 3. С. 400–416). [9] В результате установленных таким образом хронологических рамок интересные работы о Бабеле, вышедшие в России за последние двадцать лет (скажем, книга «Бабель/Babel», опубликованная в 1994 году в Москве А.К.Жолковским и М.Б.Ямпольским, или сборник статей Шимона Маркиша «Бабель и другие», напечатанный в Киеве в 1996-м и вскоре переизданный в российской столице), в этот обзор попасть не могли. [10] См.: Октябрь. 1924. № 3. С. 196–197. [11] См.: Горький М. О том, как я учился писать // Правда. 1928. 30 сент. Буденный ответил на эту статью несогласием — тоже в «Правде» (26 октября), а через месяц (27 ноября) на страницах той же газеты Горькому дали высказаться о решительном неприятии нового заявления командарма. И пока Алексей Максимович был жив, Сталин арестовать Бабеля не смел… [12] Усредненного читателя в природе не существует, и решать этот вопрос, наверное, должна не статистика читательских взглядов, а уровень культуры общества в целом — уровень, пока оставляющий желать… [13] Тамара Владимировна, ставшая впоследствии женой Вс.Иванова, была матерью сына Бабеля Миши. В страшные времена она сберегла и письма Бабеля, и хранившиеся у нее рукописи, а затем написала ценные воспоминания о своем друге. [14] Знаю по собственному опыту (мне приходилось записывать беседы с самыми разнообразными собеседниками), как важно критически относиться к записанному, перепроверять его, сопоставлять с иными свидетельствами и оговаривать то, что вызывает сомнения, стараясь ненароком не внедрить в сознание читателей априори сомнительные утверждения. А рассказанное Азарх-Грановской о Михоэлсе с выколотыми глазами не подтверждается никем из тех, кто присутствовал на прощании с убитым… [15] См.: Азарх-Грановская А.В. Воспоминания: Беседы с В.Д.Дувакиным. Иерусалим: Гешарим; М.: Мосты культуры, 2001. [16] См.: Пирожкова А.Н. Семь лет с Исааком Бабелем. Нью-Йорк: Слово-Word, 2001. В качестве приложения эти мемуары вошли и в четырехтомник издательства «Время» (см.: Бабель И.Э. Собрание сочинений: В 4 т. М.: Время, 2006. Т. 4. С. 357–560). К слову, мне довелось несколько раз оказаться гостем Антонины Николаевны в Москве и подолгу говорить с ней — предметом этих разговоров были отношения Бабеля с Эренбургом, которым впоследствии А.Н. посвятила специальные воспоминания (см.: Пирожкова А.Н. Эренбург и Бабель // Вопросы литературы. 2002. № 6. С. 319–341). Среди рассказанного ею было немало того, что в эти воспоминания не вошло. |
|