Николай Пропирный
Евреи и прочие, или Десять лет в еврейской газете
Июнь 2011
Воспоминания
Версия для печати

Возвращение на склад[1]


По исходе из евреев работа моя в сфере деловой журналистики была интересной, но недолгой. Через девять месяцев родовых мук, когда новое издание встало на ноги и, благодаря быстрорастущему валу рекламы, начало наконец окупаться, наш учредитель Федор Петрович Жалдыбин — бизнесмен из бывших комсомольских работников среднего звена — на радостях запил. И крепко запил. Нетвердой походкой он бродил по кабинетам и приставал к сотрудникам с разговорами — сперва общедушевного характера, но постепенно обретавшими все большую гендерную направленность.


— Нет, ну скажи, ты бы такой женщине отдался? — вопрошал он, щуря один глаз и размахивая сверстанной страницей с интервью и портретом известной российской бизнес-леди, а затем с некоторой тоской, но твердо: — А я бы отдался!


Как результат, Федор начал водить в нашу уютную, расположенную на Никитской редакцию совершенно посторонних редакционной деятельности дам. Сотрудников он, мотивируя трудовым кодексом, просил отправляться домой ровно в шесть вечера и не появляться — уже помимо всякого кодекса — раньше часу.


Его жена, сильно обеспокоенная тем, что муж не жалеет себя в трудах и уже третью ночь безжалостно не ночует дома, решила завезти заваленному работой супругу свежеиспеченных пирожков и обнаружила его трудящимся над посторонней дамой, заваленной на редакционный диван. Результатом семейной встречи стал роскошный синяк под глазом нашего учредителя, сорвавший встречу с многообещающим рекламодателем. Второй синяк через несколько дней поставил ему наш заведующий машинным (в смысле компьютерно-принтерным) парком, с которым непутевый герой-любовник пьянствовал в течение суток и которого потом — черт знает, что ему поблазнилось — попытался обнять в темном коридоре…


После еще нескольких шумно сорванных встреч с рекламодателями дела в редакции стремительно пошли на спад. Осознав опасность ситуации, но не прекращая пить, Федор Петрович, за которым укрепилась к тому времени кличка «Федька-колдырь», привел двух молчаливых горцев в дорогих спортивных костюмах. Те с интересом осматривали помещение и удовлетворенно качали головами. Когда Федя заплетающимся языком объявил, что это наши новые инвесторы, которые решат все проблемы издания, мы с Яшей поняли, что пора удирать.


Ровно в этот же день, загруженный мыслями о поиске нового места работы, я, бредя по Ордынке, столкнулся с Дедушкой. Он, как оказалось, двигался из израильского посольства к дому. После приветствий и обмена краткой информацией о родных, близких и знакомых мой бывший шеф, пожевав губами, спросил:


— Как на работе? Нормально всё? А-то, может, вернешься... Дела, вроде, сейчас идут ничего, так что зарплату я тебе приличную найду. Сколько тебе там платят? У меня по бизнесу дел выше головы, не успеваю ни черта. Короче, новый главный нужен…


— Подумаю, — пообещал я, прощаясь.


— Правда, возвращайся. Наши будут рады, — сказал шеф и помахал рукой.


Через пару недель я стал главным редактором «ЕЖа».


Редакция в это время ютилась в комнатке на первом этаже старинного здания, бесплатно предоставленной нам Валей Шаргородским — одним из вице-председателей «Кагала». Валя, которого и по фамилии, и по внешним данным за глаза называли «Шар», помимо еврейской общественной деятельности занимался еще и бизнесом. Его офис находился на втором этаже того же здания, а бо́льшую часть первого занимал склад. Так что к туалету мы пробирались сквозь нагромождения запыленных коробок.


В квартиру, бывшую до того нашим прибежищем, вернулся из лагеря амнистированный хозяин третьей комнаты, и после двух дней совместного проживания стало ясно, что дальнейшее существование в ней не представляется возможным. Шеф договорился с руководителем одного из культурных еврейских объединений, недавно получившим от городских властей обширное помещение на набережной Москвы-реки, что мы сделаем в этом помещении ремонт и будем оплачивать коммуналку, а взамен получим несколько кабинетов в безвозмездное пользование. И вот, пока шел ремонт, мы пылились на Валином складе.


Секретарь у редакции был новый, Елена Борисовна — тихая дама средних лет с высшим филологическим образованием. Еще одним новым сотрудником стала энергично трудившаяся на ниве укрепления российско-израильских связей Рита Айзинман. Но для ее неуемного журналистского темперамента просторы израильского раздела «ЕЖа» оказались малы, и вскоре она занялась самостоятельным изготовлением целой газеты, посвященной восхищению Израилем.


Почти совсем исчез со страниц странноватый Гера Бреннер. В немилость у шефа он впал после злокусательной статьи, рассорившей газету и лично шефа с известным драматургом, которого Гера обвинил в протаскивании идей православия-самодержавия-народности под видом еврейской темы. Вместо Бреннера появились новые любимые авторы.


Неизменным оставался Григорий Наумович со своим юмором.


Юбилей… Трагедия!


Примерно тогда же, когда редакция перебралась, наконец, на Набережную, редакционным фотографом у нас утвердился Наум. В прошлом был он учителем физкультуры, туристом и фотолюбителем. Вследствие чего и охромел. В смысле, вследствие туризма. Наверное.


Выйдя на заслуженный многолетними спортивными занятиями отдых, он посвятил себя любимому делу, попытавшись превратить его в источник существования. И частично это ему удалось. Он долго таскался по редакциям и в конце концов условно прописался в трех-четырех еврейских изданиях, где ему платили какие-то копейки, — в том числе и у нас.


Бойкий хромой старикан примелькался на разного рода общинных мероприятиях, и вскоре его корявая фигура стала их неотъемлемой частью. По итогам Наум регулярно притаскивал в редакцию гнутые серо-желтые снимки с неровными краями. Мы всякий раз бранили его, но фотки все же покупали, — печать газеты, осуществляемая орденоносным комбинатом «Новости», делала качество снимка практически неважным.


Но такая снисходительность сослужила нам скверную службу. Поскольку его фотографии покупались, причем газетой, Наум счел себя фоторепортером. А со временем и репортером вообще. И принялся писать о мероприятиях, на которых должен был только снимать. Писал он на вытащенных Бог ведает откуда обтерханных листках рыхлой песочного цвета бумаги. Сначала печатал свои тексты на полуслепой машинке, потом дописывал от руки. Понять, о чем шла речь в его хрониках, можно было лишь с помощью прилагаемых мутных снимков.


— Н-да… У Наума ума не уйма, — скаламбурил как-то Дедушка после мучительного изучения случайно подобранного с пола полустраничного опуса нашего фотографа. И больше его бумажек в руки категорически не брал. А Наум жаждал признания. Причем именно от шефа, поскольку я обычно всё им созданное сразу же отметал. По прочтении, естественно. Он всякий раз пытался говорить что-то в свое оправдание, но беда в том, что говорил наш фотограф, как писал. Даже хуже…


В тот день Наум радостно прихромал на редколлегию, достал из сумки несколько листков и разложил перед собой на столе. Все немедленно углубились в чтение редакционной почты и прочих подручных материалов. Через десять минут тишины в зале появился шеф, неся ворох бумаг. Поприветствовав нас, он плюхнулся в остававшееся свободным кресло рядом с Наумом и тоже погрузился в чтение. Наум умильно посмотрел на шефа, затем вернулся взглядом к своим замусоленным бумажкам и начал:


— Я… тут… вчера. Вече-ер! На пять. Вполне. Освободили. Ну-у! О-очень даже. Да-а! Очень и очень.


И снова посмотрел — торжествующе-выжидающе. Дедушка поднял голову и спросил доброжелательно:


— Был где, а?


— Да уж. Еле дохромал по льду-то. Ужас. Но надо. Трагедия! Человечество… Не чистят же. Так и хромал еле-еле… еле-еле… Безобразие. Написать хочу.


И попытался подсунуть шефу свои листочки. Тот их мягко, но решительно отпихнул, не прерывая, однако, разговора. Дедушка был настроен благостно, и в голосе его звучало великодушие:


— Ну, напиши, если сто́ит того. А где был-то?


— Так ведь и говорю: юбилей. Трагедия! Народу тьма. Очень. Очень, да. Жертвы. И всё на экране. Ужас просто. А который открывал… сам… и весь в медалях. И так это хорошо говорил…


— Который вечер открывал?


— Не-ет, вечер, как обычно. А он — ворота.


— Какие ворота?! Там где вечер был? — Дедушка начинал терять терпение, и Наум заволновался, отчего рассказ его сделался еще менее связным.


— Нет, раньше. Холокост, так? Юбилей — открыли, и все как побегут. Ну, кто мог. Остальные всё уже… погибши… И всё не экране. Трагедия! А который спасал… просто слезы на глазах. И этот, в полоску. До слез прямо…


— Тигр что ли? — опасливо спросил шеф.


— Зачем тигр? — обиделся Наум. — Выживший. И еще детишки с цветочками. Так и вышли и вручили. Он и прослезился. А пока заметочки сделал.


— Который выступал заметочки делал или выживший? — в голосе Дедушки явно звучали нотки змеиного шипа. — Или из детишек с цветочками кто?


— Да нет же. Я заметочки… А детишки — нет. Они — цветочки. А этот говорит: никогда, говорит, больше. И не допустим… И медали им вручили. Старушки вышли, военные тоже…


— Откуда вышли?! — взвыл шеф. — Из ворот?!


— Не-ет, наоборот. Вошли… На сцену. И медали. Израиль. Нет, это как всегда… Народы мира. Но все-таки трогательно, правда? Так что все получилось на пять.


Фотограф выдохнул и удовлетворенно посмотрел на шефа.


— Знаешь, Наум, — шеф уже еле сдерживался. — Я. Ни хрена. Не понимаю. Что. Ты. Несешь. Ни хрена! Ты это понимаешь?


У несчастного на глаза навернулись слезы. Он поднатужился.


— Ну, ведь же говорю!.. Вечер, так?.. Эти все, так?.. Юбилей, ну? Трагедия! Как побегут. Ну, которые вышли, который открыл. Тогда еще… И выступал очень…


И Дедушка, наконец, не выдержал.


— Так. А теперь заткнись! — загрохотал он. — Заткнись, я сказал! А теперь соберись и попробуй внятно объяснить, что, где и когда. Ну?!


Наум замолк, покраснел, напрягся, выпучил глаза и вдруг дико заорал в лицо совершенно ошеломленному шефу:


— Ге-не-ра-а-ал!!! Освенцим!


Где мои деньги, господин премьер-министр?


Еще одним ярким персонажем нашего «гнезда» был Петя Китайгородский — пожилой многодетный еврейский мальчик с вечно обиженным лицом, обросшим сивой бородой. Незадолго до появления в редакции он со скандалом не окончил курсы при факультете журналистики Высшей еврейской школы и опубликовал в одном маргинальном еврейском журнальчике (тавтология, да?) несколько статеек про будущих репатриантов.


Сам он тоже, кстати, был бывшим будущим репатриантом. То есть он собрался уехать, даже продал квартиру и передал деньги российско-израильской финансово-инвестиционной группе «Поток», представленной в Москве двумя бородатыми близнецами в черных шляпах и с неуловимыми глазами — то воздетыми горе, то смиренно опущенными в пол. Один — маленький и рыжий — был президентом фонда, второй — черноволосый верзила — коллективом сотрудников. Были они из уехавших в позднесоветские времена и сделавших в Земле обетованной — по их словам — «хороший бизнес, благодаря Всевышнего».


Поскольку многие отъезжанты по привычке думали, что едут совсем-совсем навсегда, а внятного права собственности на недвижимость в нашей стране еще не было, квартиры они продавали, а деньги отдавали в «Поток». Взамен им за малый процент обещалось «соответствующее жилье» в выбранном городе Святой земли.


Это было время восхождения к славе «МММ» и прочих «Властилин», плюс вызывающие уважение светско-советских евреев пейсы-шляпы бизнесменов «благодаря Всевышнего» — в общем, деньги в «Поток» лились рекой. И поначалу кое-кто даже получал в Израиле собственное жилье. Правда, насколько «соответствующее» — не знаю. А потом пирамида, естественно, рухнула, и рыжий с черным скрылись в неизвестном вкладчикам направлении. Рыжего израильтяне со временем отловили и посадили. Но это было уже много позже и к нашей истории прямого отношения не имеет. Короче говоря, Петя остался в Москве, в двухкомнатной малогабаритной квартире своей русской жены на «Войковской». Вместе с четырьмя детьми и пятью собаками. Может быть, все это вместе и повлияло на Петино восприятие мира и себя самого в этом мире…


Он приносил в редакцию пространные репортажи с разных общественно важных, по его мнению, мероприятий. В этих многостраничных трактатах собственно событию уделялось лишь несколько брезгливо брошенных строк — событие было для Петра условным поводом для глубоких размышлений на морально-философские темы. Причем эти темы, как правило, даже приблизительно не совпадали с темами мероприятий.


Параллельно Петя вступил в одну из многочисленных тогда общественных групп, обычными людьми обобщенно называвшихся «демшизой». И благодаря этому получил доступ в Госдуму и Совет Федерации. А поскольку мы его регулярные произведения печатали лишь в исключительных случаях, Петя предложил стать нашим парламентским корреспондентом. До первой публикации — бесплатно.


Шеф к тому времени уже набегался по парламентским коридорам. Поначалу эту приятную обязанность он взял на себя и получал немалое удовольствие, а теперь вот заскучал. Но вопросы к народным избранникам у Дедушки копились. Поэтому он согласился, поставив только одно условие: редакционное удостоверение показывать исключительно по требованию, всуе же — не сметь никому признаваться, что он — из нашей газеты.


Дело в том, что Петр почти всегда носил на голове теннисную повязку, в теплый сезон ходил в обрезанных по бедра джинсах и неизменной вытянутой майке-алкоголичке, в холода — в лыжном свитере с распустившимися петушками, толстых тренировочных штанах неопределяемого цвета и бледно-салатовой ветровке. И вне зависимости от сезона — в растрескавшихся стоптанных кроссовках. Тем большим было наше изумление, когда он однажды изменил им. Летом. С роликовыми коньками. В них и въехал на редколлегию.


Ловко балансируя, Петя снял замызганный холщовый рюкзачок, затем майку, утер ею взмокшее туловище, удовлетворенно вздохнул, повязал верхнюю одежду вокруг пояса, уселся, со стуком посучил ножками в коньках и, довольно сопя, начал выкладывать на стол очередные многостраничные отчеты о посещениях парламента.


Шеф, сжав губы, внимательно следил за этими манипуляциями. Затем шумно выдохнул, встал и молча поманил меня пальцем. Мы вышли в соседнюю комнату, где в это время возился с компьютером Доктор.


— Значит так, — зашипел шеф. — Чтобы этого, — слово было выделено непередаваемым, но совершенно определенным образом, — этого чтобы здесь больше не было. Точка. Пусть у него Лена внизу выработку принимает. А здесь, между прочим, люди иногда бывают…


Дедушка осекся, поймав на себе наши обиженные взгляды, и немедленно поправился:


— Ну, в смысле, нормальные люди…


Петя оставался верен избранному стилю, и его парламентские репортажи и интервью мало чем отличались от прежних работ. Впрочем, в них иногда встречалось некое зерно — это и о смысле, и о размере — которое после тщательной обработки можно было использовать.


Взяв в руки очередной номер с абзацем за своей подписью, Петя кривил губы в горькой усмешке, иронически оглядывал нас своими близорукими глазами и понимающе качал головой — чего ему было ждать от этих примитивов… Он, кстати, и не слишком ждал, считая, что время его текстов еще не пришло. Ему важнее был сам процесс — общение, интервью, пресс-конференции, тусовки, с которых его не выгоняли, — в конце концов, общепринято, что журналист может выглядеть самым диким образом. Взглянуть хоть на главреда последней немузыкальной радиостанции, столь любимой пожилыми евреями с техническим образованием и гуманитарными наклонностями… Впрочем, может, это только в редакцию Петя ходил в таком виде, а для парламента переодевался?.. Да и платили мы за право писать «на вопросы нашего парламентского корреспондента…» и «как сообщил наш коллега в Госдуме…» совсем немного.


Но и у Петьки был день триумфа, хотя, своеобычно погруженный в себя, он этого, кажется, не понял.


В Москву прилетел премьер-министр Израиля Биньямин Нетаниягу. Пресс-конференция для российских журналистов проходила в «Президент-отеле». Сцепившись языками с тогдашним пресс-атташе израильского посольства, я уселся в первом ряду. Мой собеседник представил меня сидевшим рядом израильским репортерам и приближенным премьера. Визитные карточки мои летели, как из пулемета…


Программное выступление премьера перед прессой было в самом разгаре, когда я услышал за спиной до ужаса знакомые шаркающие шаги. Обернулся — так и есть: посреди прохода стоит Петя и подслеповато щурится по сторонам. Одет условно-прилично, то есть без повязки, в застиранной футболке — зато с рукавами — и в необрезанных, хотя и драных джинсах. И, кстати, без коньков — в привычных кроссовках. Но близорукая Петина расслабленность оказалась лишь видимостью. Когда было предложено задавать вопросы, он стремительно слетел по лестнице к микрофону. Поставить ему подножку я не успел.


Петя деловито покашлял в микрофон, и внутри у меня все сжалось. На визитках же стоит название газеты…


«Вот только скажи, что ты наш корреспондент, только скажи! Завтра же уволю. Беспощадно. Дай повод избавить от тебя нашу несчастную редакцию, зараза ты ментальная», — в тоске успокаивал я себя, зная, что, конечно, не уволю этого многодетного остолопа и дело ограничится привычным скандалом, то есть гневными воплями с моей стороны и молчаливой иронической усмешкой — с его.


— Петр Китайгородский, — неожиданно громко разнесся по залу Петькин голос, — независимый журналист.


«Ах, независимый, значит! Чего ж ради я тебе зарплату тогда выписываю, раз ты такой независимый? Вот же я не буду больше тебе, такому независимому, денег платить! Живи себе — независимо от редакционных средств, вольный птиц отечественной публицистики», — у меня отлегло.


— Господин премьер-министр! — ясным высоким голосом начал Петя.


Нетаниягу приветливо покивал головой. И вдруг Петькин голос сорвался на оглушающий визг:


— Где мои двадцать пять тысяч долларов?!..


Петька замолк. Нетагиягу повернулся к ошарашенному переводчику. Тот, судорожно пожимая плечами, пошептал ему на ухо. Глаза премьера забегали, он неопределенно улыбался и нервно потирал руки. Находившиеся в зале израильские журналисты сделали стойку, наши, не понимая, но предвкушая, завертели головами.


— …которые я вложил в израильскую фирму «Поток»?..


Оказалось, что искушенный посетитель пресс-конференций Петр Китайгородский просто давал время переводчику.


— …а они украли мои деньги! Надругались над доверием к Израилю! И квартиры нет — ни тут, ни там... Обокрали и наплевали! Кто-то же должен за это ответить?!


Переводчик воспользовался очередной паузой в Петькиной речи, и к премьеру вернулся его приветливо-самоуверенный вид. Он откинулся на спинку стула и, кажется, даже вздохнул с облегчением.


— Правительство Израиля не несет ответственности по обязательствам частных фирм. Но, если было совершено преступление, мы обязаны вмешаться и защитить интересы потерпевших. И там, и здесь. Я дам указание разобраться, — голос премьера звучал многообещающе твердо.


Петька завял. Журналисты расслабились.


А вскоре независимый журналист Петр Китайгородский покинул нашу газету. Нашлось издание, публиковавшее его произведения в более полном объеме и платившее построчно. Они напротив — выкидывали первые строки, посвященные конкретным событиям, и публиковали остальное. Это был еженедельник инфернальной прозы.


Рисунки автора



[1] Окончание. Начало см.: «Народ Книги в мире книг» № 89 и 90.