Николай Пропирный
Евреи и прочие, или Десять лет в еврейской газете
Февраль 2011
Воспоминания
Версия для печати

Краснознаменные «Новости»[1]


В первые месяцы моей штатной работы газета печаталась в типографии Министерства обороны. Попали мы туда благодаря старому санаторному знакомству Бисмаркыча с замначальника типографии по хозяйственной части. Товарищу подполковнику, в принципе, было все равно, что печатать, — лишь бы платили. А мы, несмотря на творившуюся вокруг историю, платили регулярно — благо дела в фирме шефа еще шли и не набравшиеся пока опыта израильтяне еще подкидывали денег коллективному пропагандисту и агитатору.


Но вот начальник типографии, офицер бдительный и пытчивый, время от времени приглашал нашего учредителя на беседу за чашкой чая. Беседы имели задачей выявить имевшие, по убеждению начальника, место козни сионистов против обороноспособности нашей Родины. И конкретно — против подведомственной ему типографии и печатавшихся в ней разнообразных боевых листков.


Беседы были туманны и беспредметны, и, не выявив, начальник начинал вымогать. «Вы же понимаете, какие дела…» — глубокомысленно говорил он, постукивая карандашиком по столу, и выжидающе смотрел на шефа. Тот понимал, но виду не показывал. Поэтому встречи происходили все чаще. А для убедительности в дело были пущены подручные средства вразумления. То к сроку газету не напечатают, то страницы перепутают, то картинка вдруг окажется вверх ногами. Начальник сочувственно разводил руками: «Срочники же работают… Солдатушки, так их, ребятушки… Вы же понимаете… Нету матерьяльного стимула… Вот и халтурят… Накажем, конечно, но поможет ли?.. Даже не знаю, что делать…» — и заглядывал в глаза шефу.


А тот как раз знал, поэтому в конце концов мы перебрались на краснознаменный и орденоносный полиграфкомбинат «Новости» при одноименной центральной газете.


Там нам приходилось по разным поводам общаться с двумя равноправными заместителями директора. Один был еврей, второй русский.


Первый — крупный, краснолицый, похожий на бегемота, всякий раз, видя кого-то из сотрудников нашей газеты, краснел еще больше и с недовольным пыхтением удирал в свой кабинет. Если же нужда все-таки заставляла нас к нему обратиться, замдиректора Тыквер — вне зависимости от предмета беседы — начинал махать руками и гневно хрипел:


— Вы опять, да?! Опять?! Мало мне из-за вас?! Мало?! Не-е на-адо! И так уже! По горлышко. По самое. Почему я должен?..


Не желая быть свидетелями апоплексического удара, мы спешили удалиться. Кстати, удар его потом все-таки хватил. И вовсе не из-за нас.


Второй — невысокий, усатый, со следами монгольского ига на хитроватом лице, относился к нам совершенно иначе. Встречая в коридоре, неизменно жал руку, делился впечатлениями от честно прочитанного предыдущего номера и искренне интересовался, что будет в следующем.


— В-вы, с-смотрите, — чуть заикаясь, говорил замдиректора Ромашкин, — е-если к-какие п-проблемы, с-сразу к-ко мне. Р-решим.


И — обязательно решал.


Позже я слышал истории многих коллег из еврейских организаций, как чиновники и начальники — евреи в разнообразных ситуациях не только не пытались им помочь, но напротив — ужасно боялись оказаться заподозренными в покровительственном или даже просто сочувственном отношении к соплеменникам. А вот русские начальники-чиновники были готовы вникнуть в проблему и посильно содействовали. В худшем случае относились так же хамски, как и ко всем прочим. То есть не выделяли…


Не стану с этим ни соглашаться, ни спорить. Поскольку всякое в жизни случалось. В тех же «Новостях» — с одной стороны, замдиректора Тыквер. А с другой — начальник отдела рассылки Шагал. Бледный ироничный человек в больших очках, много раз помогавший нам и советом, и делом… Может, и вправду все зависит от конкретного индивида? Будь он даже еврей…


Вот взять хотя бы наше общение с еще одним евреем из «Новостей». Цехом, где печаталась газета, заведовал неопрятный жизнерадостный тип с говорящей и постоянно подтверждаемой фамилией Сукодей.


Это о таких, как он, отцовский кузен из Одессы Гарик Бритавский говорил: «Если уж а ид а шикер, он любому Ваньке-пьяньке сто очков вперед даст».


О таком, как он, другой одессит — мой однокурсник Витя Музыкант — говорил, кладя после разговора с любящим тестем телефонную трубку: «Еврей-мудак страшней, чем полк фашистов».


Семен Абрамович, или просто Абрамыч, как звали его рабочие, скособоченной походкой передвигался по цеху, хихикая и подмигивая то окружающим, то самому себе. Приходившим в цех представителям изданий он, внезапно наскочив откуда-то сбоку, задавал загадочные вопросы, вроде: «Ну, как, срастется? А, срастется?.. Или не срастется?» или «Вы ж понимаете, что этого быть не может? А, понимаете?.. Или не понимаете?» И столь же стремительно исчезал, не дожидаясь ответа.


Джамильку он выделял из общего ряда досужливых клиентов. Когда она являлась подписывать номер в печать, Абрамыч, подкатившись, всякий раз пихал ее локтем в бок и интимно спрашивал: «Дети-то есть? Не нарожала еще?» И, получая стереотипный ответ, что нет, с прошлого раза еще не успела, неизменно обещал, похихикивая: «Как родишь, приводи ко мне. Я их людьми сделаю!»


Коллектив сделанных им людей любил и уважал своего вожака. Что неудивительно: Семен Абрамыч Сукодей был страшно близок к народу, и народ ценил это.


Печаталась наша газета на немецких станках с программным управлением, купленных, как тогда говорилось, на валюту. Пульты управления были — думаю, что с первого же дня, — накрыты листами оргалита, на которых ближе к вечеру или прямо с утра, если имелся достойный повод и поблизости не наблюдалось вышестоящее начальство, расставлялись граненые стаканы и раскладывалась собранная заботливыми спутницами жизни закуска (вообще-то предназначенная для завтраков-обедов, но использованная для дела). Следы этого непрекращающегося пиршества давно слились в густой прихотливый узор. Тонкая же приводка станков производилась — вместо программного управления — с помощью тяжелого разводного ключа, каковой Абрамыч торжественно, словно вручая награду, доверял то одному, то другому из подручных. Таким образом, качество печати на валютных станках было приведено к общекомбинатскому стандарту, который определяли машины, располагавшиеся этажом ниже и впервые задавшие этот стандарт вскорости после переезда советского правительства из Петербурга в Москву.


Между прочим, сама газета «Новости», для обеспечения нужд которой комбинат и был устроен, едва начав в новейшие времена зарабатывать на рекламе, немедленно перестала печататься на одноименном предприятии. Многолетний конкурент — издательский комплекс «Правда» — праздновал нежданную победу. Потрясенные предательством гордые полиграфисты «Новостей» не стерпели обиды и вскоре наглухо заделали кирпичом все проходы между редакцией и типографией. Заделали, кстати, криво.


В передней «Кагала»


Реабилитировав себя — рядом произраильских публикаций — в глазах независимого еврейского движения в лице новообразованного Совета еврейских организаций, Дедушка на какое-то время сделал «ЕЖа» официальным рупором «Кагала». Благодаря чему был избран в кагальный президиум. А меня — во-первых, чтобы таким образом несколько повысить своему сотруднику зарплату, не тратя денег самому, а во-вторых, дабы постоянно иметь доступ к свежей кагальной информации, — пропихнул на должность пресс-секретаря совета. Пробыл я в этой должности недолго — через какое-то время почти на год ушел из газеты, а заодно, как мне казалось, и из еврейской жизни вообще.


В «Кагале» у меня было два присутственных дня в неделю. И на эти дни нередко приходилось что-нибудь любопытное. Так, однажды в офис «Кагала» пригласили только что назначенного посла Израиля в России легендарного генерала Хаима Бар-Лева.


Цвет российского еврейского движения — в виде членов президиума «Кагала» — расселся за большим столом. Вошел Бар-Лев — высокий, седой, худощавый, с крупными чертами красноватого лица. Все встали, приветствуя посла и героя. Несколько секунд герой качался на каблуках, обводя собравшихся ничего не выражающим взглядом больших прозрачных глаз, затем собрал губы брезгливой трубочкой, покачал головой и занял место во главе стола. Во время приветственных речей, полных восхвалений собственной героической деятельности, а также Государства Израиль и его славного защитника лично, сам защитник проявлял явное нетерпение и недовольство, каковое не считал нужным прятать от диаспоральных штафирок. Когда наконец слово было предоставлено послу, тот был краток: «Я не знаю, что вы все здесь делаете и почему. Я вообще не знаю, что вы делаете здесь». Оглядел впавших в недоумение активистов и твердо закончил: «Если вы евреи, надо ехать в Израиль». Встал, попрощался коротким кивком и вышел.


Нередко офис «Кагала» посещал самородный горский еврей Песах Нисанов. Об этом человеке и, прежде всего, об изобретенном им способе организации бизнеса стоит сказать особо. Как только стало можно, достопочтенный Песах накрепко нацепил на голову ермолку, отпустил бороду и зарегистрировал «Еврейский фонд поддержки культуры горских евреев имени Баруха Спинозы». Кроме него самого в правлении фонда состояли несколько широко известных, но мертвых душ, не выдержавших его телефонного напора и позволивших вписать себя в учредительные документы, а также никому не известный, но постоянно присутствующий худосочный юноша с фотоаппаратом-мыльницей.


В паре с юнцом Песах появлялся на всех еврейских тусовках, где мог оказаться хоть кто-то из великих мира сего. Вот выступает, скажем, на вечере в память о жертвах Холокоста глава российского МИДа Козырев. Выступил, спускается со сцены. А Песах тут как тут — мол, аккуратненько, Андрей Владимирович, ступенечки крутые, не спотыкнитесь. И поддерживает министра под ручку. Тот, вежливый человек, благодарно улыбается предупредительному бородачу в ермолке. А фотоадъютант Песаха стремительно фиксирует это мимическое общение на пленку.


Таким образом Песах собрал целый альбом своих портретов вкупе с великими. С этим альбомом и учредительными документами в руках (в документах, как мы помним, фигурировали довольно известные фамилии) Нисанов, обрядившись в строгий костюм, пробивался на прием к разным крупным бизнесменам. И те, пролистав альбом и осовев от восторженных комплиментов и монотонных самовосхвалений посетителя, давали в фонд какие-то деньги. Чаще всего, не очень большие, но, как говорится, курочка по зернышку… Сфотографировавшись «на память» с обработанным представителем делового мира, Песах добавлял снимок в альбом и направлялся к следующему капиталисту.


Но, помимо денег, Нисанов жаждал общественного признания, для чего регулярно появлялся в «Кагале», притаскивая ворохи никому не понятных бумаг — якобы на горско-еврейском языке — и разнообразных представителей горско-еврейской культуры имени Баруха Спинозы. Впечатления на руководство «Кагала» это не производило — чаще всего визиты Песаха заканчивались вялыми перебранками и демонстративным уходом кагальных начальников в окружающую работу.

Как-то Нисанов втащил за собой небритого синильного старца в здоровенной барашковой ушанке. Старик закатывал блеклые глаза, негромко скулил и шкрябал подгибающимися ногами. Но Песах железной рукой держал его за ватное плечо древнего синего пальто.


— Это наш великый рАвин! — возгласил он вместо приветствия, показывая угасающего на глазах старца секретариату. — Игдэ руковосств?


Кто-то из руководства вышел на шум в фойе и был немедленно осчастливлен знакомством с «великим раввином».


— И эт великый человек! — в свою очередь представил Песах старику кагального начальника. — Руковосств! Жми ему руку, отэц! Потом всем там расскажешь, с какой человек обчался! Жми!


— Песах, тебе что, собственно, от меня надо? — отмахиваясь от болтающегося в длинной руке Нисанова доходяги и отступая назад в кабинет, блеяло руководство.


— Эта ж наш великый рАвин! Религьозный лыдер! Культуррны светощщ! Жми! — вопил Песах, наступая на руководство. И вдруг, словно опомнившись, замер, развернулся на сто восемьдесят градусов, увлекая за собой скользящего на ватных ногах светоча, и ринулся к двери: — От мэзузэ, отэц! От! Цалуй!


Песах несколько раз ткнул окончательно сникшего лидера вялыми губами в мезузу, демонстрируя руководству и всем прочим его истовую религиозность, и вновь двинулся на приступ начальственного кабинета…


В свои присутственные дни я много общался и по службе, и по жизни с Яшей Бронштейном, возглавившим реанимированный в очередной раз информационный проект «Кагала». Теперь это был еженедельный боевой листок под названием «Йом-ха-Йом». Благодаря Яшиным усилиям, проект двигался довольно успешно, но тут Бронштейну предложили пост главного редактора новой цветной рекламно-деловой газеты и он позвал меня своим заместителем. Деньги, прилагавшиеся к должности, вдвое превышали зарабатываемое мной в газете и «Кагале», да и дело было интересное — придумать и начать с нуля новое издание при почти неограниченных стартовых средствах. И я согласился. И ушел из «ЕЖа». Но было это несколько позже.


Дедушка в деле


Каждое появление Дедушки в редакции становилось настоящим праздником для личного состава. В том смысле, что он творил истории, которые затем восхищенно рассказывались и пересказывались годами. Таким образом, праздник был всегда с нами. Во всяком случае, по будням.


Звонок. Татьяна берет трубку, алёкает и, не окончив приветствия, замирает с отвисшей челюстью. Затем собирается.


— Я… я… я…


Снова замолкает. Трубка продолжает что-то журчать.


— Но… но… но… я не понимаю… извините…


Трубка начинает вибрировать. Танька краснеет и принимается подозрительно сопеть. Дедушка заинтересованно смотрит на секретаршу, затем подходит и нажимает кнопку громкой связи.


— …зие! Ви! Ви — сотрудница иврэйского изданнья! — дребезжит разгневанный старческий голос. — И ви! Ви не знаете наш иврэйский язик! Какой стид! Как ви можэте работать в иврэйском издании? Ви! Ви — гойке, да?! Только гойке может не знать иврэйского язика и работать в иврэйском издании. Куда смотрит ваше началство?

«Началство», забрав трубку у готовой разреветься Татьяны, строго произносит:


— Здравствуйте. С вами говорит учредитель газеты. Что вам угодно?


— А-а! — обрадовано квакает телефон, и из динамика изливается продолжительный период на идише.


— Прошу меня простить, — все так же строго и церемонно говорит шеф, — но я не говорю на идише. Так что вам угодно?


— А-а! — еще более задорно квакает телефон. — Как ви! Ви-и! Учрэдитель иврэйской газеты смеете не знать наш язык?!


И тут шеф превращается в огнедышащего дракона:


— А как вы смеете говорить со мной! С учредителем первой свободной еврейской газеты! На языке гетто?!


На другом конце провода ошеломленное молчание.


— Всего вам доброго, — нежно говорит шеф и вешает трубку.


Вообще, наши читатели были в массе своей довольно милыми людьми. Многие из них на протяжении долгих лет искренне любили нашу газету и болели за нее. А мы, недостойные, вместо того чтобы любить их в ответ, время от времени — разумеется, втихую — глумились над ними. Даже устроили как-то — на основе полученных писем — конкурс читательских имен. Третье место занял — по совокупности — Мориц Выдро. Второе — читатель по фамилии Шарф. Первое — Натан Мудрак-Дураковский.


Впрочем, на самом деле мы, конечно, любили своих читателей. Хотя и не всех. Была среди них одна довольно вредная категория, которую мы определяли как «подписчики».


— Кто звонил?


— Подписчик.


И все сразу понятно. Звонил пожилой, нудный и въедливый тип с накопившимися невнятными претензиями. При этом — дурак. Словом, подписчик.


Крайней степенью подписчика был «пенсионер Письман». Эти могли довести до белого каления кого угодно. А бывали дни, когда Письманы звонили буквально один за другим.


И вот именно в такой день шеф обвинил Джамильку с Танькой в нечуткости, телефонном хамстве и пренебрежении к читателям.


— Вы не умеете разговаривать с людьми! — бушевал шеф. — Естественно, что подписка падает! Кому захочется читать газету, в которой его обхамили с ног до головы?! Люди выказывают внимание, находят время — звонят! И заслуживают немного встречного внимания! Неужели так трудно нормально ответить?! Нор-маль-но! А не лаять в трубку, как хабалки последние!


Зазвонил телефон, и шеф, не дав унасекомленным сотрудницам подойти, сам взял трубку.


— Вас слушают, — торжественно произнес он и повел бровью в сторону провинившихся. — Да. Это редакция. Да. Спасибо, что позвонили, — еще один уничтожающий взгляд в сторону секретарши и ответсека. — Говорит учредитель. Да. Вот приходится самому подходить к телефону, да, — горькая усмешка в адрес недостойных. — Разумеется, я помню эту статью. Спасибо, — шеф разводит руками, мол, видите, ведь возможно же. — Нет. К сожалению, это не в нашей компетенции. Я все прекрасно понимаю, но… Нет, но… Это невозможно… И этого мы сделать не можем. Как почему?! Потому что это полн… потому что невозможно… нет… Это вне нашей комп… Я все понимаю, но.. Что зна… Да пошел ты к такой-то матери!!!


Трубка летит на рычаг. Шеф пожимает плечами и выходит из комнаты…


Два пополудни. Открывается дверь, и в редакцию, мыча под нос что-то легкомысленное, неторопливо входит Дедушка.


— Пурум-пум-пумс. Нн-ус. Что у нас? — добродушно спрашивает он.


— Как повстречались с отцом диаконом? — спрашиваю в ответ я. Дело в том, что у Дедушки была назначена в метро встреча с известным православным богословом, собиравшимся передать для газеты какие-то материалы по межрелигиозному диалогу.


— Ах ты, господи! — от дедушкиной беззаботности не остается следа. — Да не может этого быть! Разве сегодня?.. — дедушкино настроение окончательно портится. — Да. Точно. Сегодня. В час. На «Новокузнецкой». Неудобно-то как. И как же я мог забыть? — ноет он. — Не мог… А забыл. Потому что кретин, — с мрачной откровенностью завершает Дедушка короткий сеанс самобичевания.


В это время раздается звонок в дверь. Танька смотрит в глазок и поворачивается к нам с вытаращенными глазами:


— Дьякон!..


— О-а-у-у… — приглушенно воет Дедушка и затем спешно дает оперативные указания: — Значит так, меня нет… Я… Где я? А? Вы не знаете, где я. Вот где. А собирался встречаться с ним. Вот. Это вы знаете. Потом скажу, что ждал его до морковкина заговенья на «Новослободской». А кто из нас ошибся — Бог рассудит, — с этими словами он скрывается в сортире.


Совершенно ошалевшая Танька открывает дверь, и в редакцию вваливается раскрасневшийся священнослужитель.


— Здравствуйте, — произносит он, запыхавшись. — Неудобно-то как. Я на лекции был, и совершенно из головы вылетело, что мы о встрече договаривались. Я побежал, да уж поздно. Решил сюда. А Лоэнгрин Матвеевич что же?.. Еще не приходил?..


Но прежде чем мы успеваем ответить, что Лоэнгрин Матвеевич ожидает его на «Новослободской», раздается нечто, напоминающее паровозный гудок, затем звук спускаемой воды, и из туалета победительно появляется наш учредитель.


— А-а! Отец диакон. А я вот только-только вошел. Ждал вас. На «Новокузнецкой», да. Так сказать, до морковкина заговенья… Г-хм. Пардон. Задержались? Или… ха-ха… заработались-позабыли, а? А?


Диакон что-то сконфуженно бормочет в ответ. Но Дедушка уже не сердится на него.


— Ну-ну, Бог простит, — снисходительно говорит он. — Пойдемте-ка лучше посмотрим, что вы нам принесли.


Братья по перьям


«ЕЖ» недолго был одинок. Его появление стало знаком, что — можно, и еврейские периодические издания самой разной направленности начали плодиться и размножаться. Это были местные общинные боевые листки и общесоюзные вестники, печатные органы сионистского толка и разнообразные узкоспециальные газеты и журналы — научно-просветительские, молодежные, литературно-художественные, учительские, исторические, книголюбческие, спортивные, даже представляющие удивительное для России кибуцное движение.


Все эти издания шеф глухо ненавидел. Поводом для ненависти был единственно факт их существования. А также что кто-то давал на них деньги — вместо того, чтобы давать их на один центральный еврейский орган, то есть на «ЕЖа».


Особенно не любил он питерскую газету «Анахну–Мы», возникшую раньше других, примерно через год после «ЕЖа». Во-первых, в отличие от большинства других изданий, она не собиралась через несколько месяцев после выхода первого номера бесследно исчезать — еврейские организации города на Неве в обмен на рекламу их мероприятий и теплые отчеты об этих мероприятиях не слишком щедро, но стабильно давали «Анахну» деньги. Во-вторых, главный редактор этой газеты Иона Георгиевич Сладков был, как и Дедушка, избран в президиум «Кагала». На что, по мнению Дедушки, имел гораздо меньше оснований, а по мнению многих бойцов старой еврейской гвардии, значительно больше — как участник прежней подпольной еврейской жизни. Впрочем, что-либо конкретное об этой его жизни мало кто знал — видимо, уж очень она была подпольная. Знал ли сам Сладков, сказать непросто. Поскольку рассказывал он о своих заслугах перед возрождающимся еврейством много и с удовольствием, но без излишних подробностей.


Мне Иона Георгиевич — невероятно циничный и не скрывающий своего цинизма остроумный толстяк — всегда нравился. С ним было приятно поболтать, при случае выпить-закусить под легкий треп. Подчеркиваю, под легкий и неинформативный. Ибо любую информацию он творчески преобразовывал и широко распространял помимо газеты.


В общем, у нас сложились довольно теплые отношения, вызывавшие молчаливое неодобрение шефа. Высказывать прямо это неодобрение, как, собственно, и его первопричину — нелюбовь к конкуренту, Дедушка считал ниже своего достоинства. Поэтому, как правило, прохаживался не столько по враждебной газете, сколько по личности ее редактора: «Сплетник толстый!» или прекрасно аллитерированное «Лиса лысая!» Но тоже за глаза.


Сладков прекрасно понимал ситуацию, а потому с удовольствием изливал на всех встречных и поперечных тщательно подготовленное недоумение по поводу враждебности Лоэнгрина Матвеевича: «За что он меня так не любит? Нам же нечего делить! Я же общинная газета. И общественная. А он! Он — вестник! Да! Советской жизни», — и при этом довольно щурился.


Некоторое время повыходила газета «Горка–Сион», заявленная двумя энтузиастами-издателями как сионистская. Ее Дедушка тоже сильно не любил, поскольку делалась она вполне профессионально и материалы публиковала интересные и острые. Настолько острые, что финансировавшие газету израильские инстанции решили, не дожидаясь окрика сверху, эту оголтелую сионистскую пропаганду пресечь. Один из энтузиастов-издателей с горя углубился в перевод на русский язык еврейских религиозных сочинений, второй ушел в еврейскую программу, загадочным образом появившуюся на российском государственном радио.


Представители израильских организаций, приставленных работать с общинами на местах, некоторое время пытались консолидировать сотрудников еврейских СМИ, попутно прививая им верный взгляд на Израиль. Для этого проводились разнообразные семинары, однако ожидаемого результата они не давали.


Еврейские журналисты бывшего СССР не желали разделять миролюбивых устремлений израильских правительств. Привыкшие любить сионистского агрессора и угнетателя мирного арабского меньшинства, отказываться от этой любви они ни в коем случае не собирались. То есть по убеждениям были куда правее израильских правых. В абсолютном большинстве своем. За исключением Дедушки. Он, подобно многим обожаемым им западным евреям-гуманитариям, оставался гуманистом, либералом и вообще человеком чрезвычайно широких взглядов на жизнь не слишком ближних. С каковыми вредными взглядами мы в рамках редколлегии старательно боролись. И благодаря этому непрекращающемуся противоборству в освещении ближневосточной политики «ЕЖ» оказался уникальным для еврейской прессы центристом.


Не удалось и консолидировать еврейскую журналистскую братию. Только на моей памяти в рамках проводимых израильтянами семинаров-конференций было предпринято три или четыре попытки создать что-то вроде Союза еврейских журналистов, но дальше охотно подписанных участниками петиций-деклараций и обреченно-единодушных избраний Дедушки и Сладкова сопредседателями дело ни разу не зашло.


Зато в кулуарах мы много и весело пили, пели, хохмили и играли в замечательную старинную игру. Представьте себе, что вам поручили придумать подпись к фотографии с изображением полового акта. А теперь возьмите газету. Любую. И прочитайте заголовок статьи. Любой. Поздравляю, у вас получилось превосходно!


Мы по очереди зачитывали заголовки — каждый только из своего издания — и покатывались со смеху. Однажды главред интеллигентного культурологического журнала Саня Книжник в пароксизме даже рухнул на пол. Но, несмотря на питерское происхождение и интеллигентность вообще, рюмки при падении не разлил. И сверкала она, полная до краев, в поднятой перпендикулярно полу и телу руке Сани, призывая рассматривать зачитанное как тост.


Вот только несколько вариантов «придуманных» таким образом подписей из еврейских газет того времени. Наслаждайтесь.


«Снова объединяемся… чтобы разъединиться?», «Город без евреев реставрирует синагогу», «Борьба с терроризмом. Пять способов», «Позвольте мне любить…», «Премьер выбирает русских», «В Думе создается религиозное лобби», «Фестиваль подпольной культуры», «Шииты в синагоге», «Ложью единые», «Иран берет под контроль палестинцев», «Трудная дружба»…


Ну и неизбежные: «Их нравы», «Цена свободы», «Встреча друзей», «Будни общины», «Как мы отмечали Пурим», «Кто читает нашу газету».


А вот и абсолютный победитель, причем не только в категории «тяжелая эротика», но вообще во всех, — заголовок из провинциального листка: «С приходом нового руководства общины старое еврейское кладбище начало оживать». Данс макабр!


Рисунки автора


Окончание следует



[1] Продолжение. Начало см.: «Народ Книги в мире книг» № 89.