Валерий Дымшиц
«Семья Машбер»: трудности перевода
Апрель 2010
Рецензия
Версия для печати

Если в России существует «литературная жизнь» (и/или «еврейская культурная жизнь»), значит в начале января текущего года в ней (в них) произошло очень крупное событие. Если же никто этого события не заметил, значит, эта самая «жизнь» отсутствует, так как если бы она существовала, то произошедшее в начале января текущего года непременно произвело бы надлежащее впечатление. Речь идет о первой публикации на русском языке романа Дер Нистера «Семья Машбер»[1].


Верным признаком развитой «литературной жизни» является наличие литературных легенд, так же как неизменным признаком любого социума служит его фольклор. Есть книги, которых ждут годами, десятилетиями, о которых известно, что истинные ценители, «посвященные», их читали, но нам, увы, не дано… и т. д. В СССР, где бурлила неслыханно интенсивная «литературная жизнь», таким барьером, плодившим бесчисленные легенды, была цензура. Впоследствии подобным же барьером стал язык: ведь не всё в равной степени поддается переводу, не все языки обладают сопутствующей им когортой переводчиков.


Семья Машбер» и ее автор, несомненно, обладают всеми качествами первоклассной литературной легенды. Действительно, Дер Нистер (Пинхас Менделевич Каганович; 1884–1950) — крупнейший советский еврейский писатель, чьи книги в оригинале, на идише, выходили в СССР немалыми тиражами, но парадоксальным образом ни при его жизни, ни посмертно ни разу не издавались на русском языке. В той или иной пропорции в стране социализма переводили почти всех советских еврейских писателей — от великого Бергельсона до скромного Полянкера, а Дер Нистера — почему-то нет[2]. И, самое главное, никогда не выходил по-русски его opus magnum, одна из вершин — по мнению знатоков — еврейской литературы ХХ века, роман «Семья Машбер». А тут раз — и вышел. И — ничего. Рецензий — всего две: одна — на сайте «Букник», другая — в журнале «Лехаим».


Рецензия на «Букнике» аккуратно, без божества, без вдохновенья, правда и без вранья, пересказывает основное содержание рецензируемого произведения. Благо, пересказывать почти нечего, так как в толстенном, на 36 печатных листов, романе, строго говоря, ничего не происходит. Но об этом — ниже. Рецензия в «Лехаиме» — злая и остроумная. Рецензент намекает, что величие романа основано на сектантстве идишистов, сильно преувеличивших достоинства «Семьи Машбер»[3]. Инвективы «лехаимского» автора отчасти справедливы. Но об этом — тоже ниже.


Однако обе эти рецензии, при всем их различии, сближает одно немаловажное обстоятельство: они, так сказать, «ведомственные» — и «Букник», и «Лехаим» тесно связаны с издательством «Книжники» и фондом «Ави Хай», главными кураторами амбициозной книжной серии «Проза еврейской жизни», в которой русский перевод легендарного романа и вышел в свет. «Свои» СМИ честно отработали полагающуюся по такому случаю пиар-кампанию. Ни одной «внешней» рецензии пока так и не случилось.


Исходя из сказанного, приходится предполагать, что никакой «литературной», а равно «еврейской культурной жизни» у нас нет. Но так как какой-нибудь «жизни» все-таки хочется, то придется писать рецензию в духе «альтернативной истории», горячо оппонируя другим (увы, несуществующим) рецензентам и подливая масла в огонь уже разгоревшихся (увы, так и не разгоревшихся) дискуссий.


***


Итак, в первом эшелоне должны были бы идти «национально-наивные» критики, которые начали бы с того, что мрак рассеялся и еврейскому народу в России наконец-то вернули «сокрытый» шедевр. То, что речь идет именно о шедевре, критикам такого рода известно задолго до того, как они открыли первую страницу романа и составили о нем собственное суждение. Затем, развивая восторг, они справедливо восхитились бы глубоким проникновением писателя в недра традиционной еврейской жизни, прежде всего религиозной; насладились бы тем, в каких диковинных подробностях изображен им мир бреславских хасидов. Объяснили бы обилием религиозных сюжетов и глубиной национальных мотивов непечатание «Семьи Машбер» по-русски в советское время. Правда, не объяснили бы, почему первая, как раз изобилующая кошерными (то есть с советской точки зрения абсолютно некошерными) подробностями, часть романа на идише вышла в Москве в неуютном 1939 году и получила прекрасные отзывы ведущих советских еврейских критиков.


Дальше речь пошла бы о позиционировании вновь обретенного романа в пространстве еврейской словесности. Поскольку нынешний «национальный» критик ничего, кроме Шолом-Алейхема (в детстве) и Агнона с Башевисом (как-никак нобелиаты), не читал, то попытка анализа, несомненно, свелась бы к тому, чтобы выяснить, на кого из перечисленных авторов Дер Нистер похож. Собственно говоря, здесь уже можно обойтись без сослагательного наклонения: «Если провести некий условный вектор еврейской литературы от Шолом-Алейхема — вестернизированного классика реализма — к мистику, почти сказочнику Агнону, Дер Нистер окажется ближе к последнему. Из европейских же писателей Дер Нистер ближе всего Гофману»[4].


Однако еврейская литературане прямая и даже не плоскость; она, как всякая большая литература, многомерна; к тому же еврейских писателей интересовали не только и не столько «еврейские» литературные процессы, сколько то, что происходило в европейской литературе в целом. Дер Нистер начинал писать как символист и остался на всю жизнь символистом. Эта литературная присяга, эта невозможность изменить стиль и метод, стала причиной его необыкновенного своеобразия — тем большего, чем большей становилась трещина между писателем и эпохой. Истоки Дер Нистера, как и большинства еврейских модернистов, лежат в творчестве Ицхока-Лейбуша Переца. Что же касается нееврейского литературного контекста, то это, конечно, не Гофман, с прозой которого — без большой ошибки, но и без большого смысла — можно сравнить любую литературную фантастику[5]. Роман Дер Нистера имеет смысл рассматривать в контексте литературы русского символизма начала ХХ века, прежде всего «Петербурга» Андрея Белого и «Мелкого беса» Федора Сологуба. С Андреем Белым Дер Нистера сближает переживание городского пространства, города, как одного из главных, может быть — просто главного героя книги. Только у Дер Нистера это не Петербург, но тоже один из самых «литературных» городов мира — Бердичев. С Сологубом — перетекание мелкой, плотной, подробной мещанской реальности в фантастику грез, кошмаров, видений, снов. В пряной смеси натурализма и символизма, в описании краха патриархального купеческого дома, в постоянно мелькающих фигурах купцов-миллионщиков и бродяг-босяков, которые как бы ведут хоровод на страницах романа, угадывается тень Максима Горького, самого влиятельного русского писателя первой трети ХХ века. Серьезное сравнение «Семьи Машбер» с «Делом Артамоновых» может многое дать для понимания генезиса романа Дер Нистера. 



Михаил Шамбадал 

Дер Нистер


Поиск надлежащих параллелей к такому сложному произведению, как «Семья Машбер», — не просто игра в «эрудитство». Только в контексте эпохи, борьбы стилей и направлений, можно понять место этого романа в мировой литературе и в то же время оценить его своеобразие. Пытаясь «догнать» новое советское время, Дер Нистер движется от своей символистской прозы 1920-х годов к натурализму в духе Золя (которого он переводил на идиш) и проделывает тем самым эволюцию, обратную той, которую — от натурализма к символизму — проделал в своем творчестве «отец еврейского модернизма» И.-Л.Перец. Благодаря этому роман «Семья Машбер» представляет собой ревизию всей модернистской линии в еврейской литературе и, по сути дела, завершение этой линии. Не удивительно, что те, для кого еврейская литература существует не как горсть отдельных переводов, а как целостный процесс, склонны находить в этом романе все признаки шедевра.


В хоре непрозвучавших рецензий явно не лишним был бы и голос скептика, который в ожидании обещанного шедевра наткнулся на весьма странный текст и должен «как честный человек» выразить свое недоумение (собственно говоря, эту функцию частично взял на себя обозреватель «Лехаима»). Толстенный роман, содержание которого можно свести к малооригинальному рассказу. Огромный социальный замах первой главы не разрешается по существу ничем. Читатель толком так и не узнает, ни на чем заработал Мойше Машбер свои капиталы, ни что его разорило. Религиозная проблематика, столь значимая в связи со вторым главным героем — братом Мойше, Лузи, — также остается рационально не проясненной. Мы не понимаем, за что религиозный «истеблишмент» ненавидит маленькую группу бреславских хасидов — да так, что готов расправиться и с ними, и с их руководителем. Все мотивации, и те, что посвящены социально-экономическим падениям и взлетам, и те, что толкуют о религиозных распрях, какие-то формальные: они звучат как отговорки. Реалистический роман не получился.


Но скептик не виноват. Ему обещали семейную сагу, «широкое полотно», его настроили на определенный лад[6], а социально-сюжетного романа нет как нет. В сущности, о чем бы Дер Нистер ни писал, его единственное дело — подходящее больше для поэта, чем для прозаика — это проверка на прочность родного идиша, исследование его способности полноценно передать тончайшие, в основном сумеречные, феномены душевной жизни. Недаром большое место в «Семье Машбер» занимают описания снов и видений, которые явно отсылают подготовленного читателя к ранней прозе Дер Нистера, к его странным новеллам конца 1920-х годов. Но, поскольку эти новеллы, за исключением двух[7], на русский язык переведены не были, то и сравнивать русскому читателю, увы, не с чем.


Между тем без обращения к раннему творчеству Дер Нистера не может быть понят и его главный роман. Писатель искренне желал, но был абсолютно не в силах написать соцреалистический роман в духе многотомных эпопей, столь популярных в конце 1930-х годов. Советская власть любила исторические романы-эпопеи и видела в них вершину прозы. Чуть ли не половина всех Сталинских премий по литературе вручена именно за такие романы. Но Дер Нистер как ни бился, так и не смог написать какой-нибудь очередной «Каменный пояс»[8], только на еврейском материале. Гений, вопреки явному намерению писателя, одолел в нем профессионала. Следить за этой борьбой и за этим поражением-победой — занятие самое увлекательное.


Наконец, скептик мог бы спросить — и был бы абсолютно прав — почему проза, заранее объявленная великой, написана таким вялым, скучным, путаным языком. Более того, увидев на титуле нового издания имя переводчика, Михаила Шамбадала, скептик имел бы право отнестись к роману Дер Нистера еще более пренебрежительно. Михаил Абрамович Шамбадал (1891–1964) — виднейший советский переводчик с идиша. Его переводы Шолом-Алейхема и Менделе — это, по большому счету, именно то облачение, в котором эти классики еврейской литературы пришли к русскому читателю. Логично предположить: если стиль и слог «Семьи Машбер» плохи, то явно виноват в том не переводчик, а сам писатель. Но даже поверхностное сравнение оригинала Дер Нистера с переводом Шамбадала немедленно убеждает в том, что перевод этот плох — и даже хуже, чем плох. Самое главное, он сокращает, спрямляет, причесывает под усредненную советскую гребенку неповторимый стиль Дер Нистера. Этот писатель был выдающимся стилистом: он писал странным, трудным языком, но именно формальная работа со стилем и слогом, абсолютно авторский синтаксис и делают его прозу действительно великой. Ничего этого и в помине нет в переводе. Более того — переводчик местами выбрасывает из текста целые куски, сохраняя только общий смысл предложения или абзаца. Понять, почему отдельные фрагменты, то малые, то побольше, оказались отброшены — невозможно. И, наконец, переводчик последовательно разрушает ритм переводимой прозы. А ведь для прозы Дер Нистера, так же как для прозы большинства символистов, именно ритм — важнейшая категория.


Чтобы не быть голословным, позволю себе небольшое доказательство. Ниже, на врезке, в две колонки приведен маленький фрагмент из самого начала романа — перевод Шамбадала и мой. Последний основан на тщательной попытке воспроизвести формальную структуру оригинала.


I. Город N

(Перевод с идиша мой. — В.Д.)



<…>

Прежде всего, его встретят запахи, ему ударит в нос кожей: сыромятной, обработанной, грубых и тонких сортов; терпкой сладостью колониальных и бакалейных товаров; солью разной вяленой рыбы; запахами керосина, ворвани, дегтя и всевозможных масел и смазок; из мануфактурного лабаза — новой хлопчатобумажной тканью, а там и старыми, пропотевшими вещами и всякой запыленной рухлядью: опорками, одежками, позеленевшей медью, ржавым железом — и всем прочим, что не хочет выйти из употребления и надеется с помощью торговли, по дешевке, как-нибудь и кому-нибудь, послужить.

Там, на рыночной площади, лавка прижата к лавке тесно, как соты в улье. У кого нет лавки наверху, у того склад в подвале, а у кого и склада нет, у того перед лавками лоток под навесом, а те, у кого и того нет, просто раскладывают свой товар на земле или стоят, в зависимости от того, кто чем торгует.

Там, на рыночной площади, будто все время ярмарка. Возы приезжают за товаром из ближних и дальних сел со всей округи, и возы, подводы с железнодорожной станции все время доставляют, подвозят все новые грузы.

Распаковывают и запаковывают.

I. Город N

(Перевод с идиша Михаила Шамбадала)


<…>

Базар встретит новичка запахами. Ударит в нос кожей — сыромятной, обработанной, грубых и тонких сортов; заморскими пряностями, копченой рыбой.

Среди запахов керосина, ворвани, дегтя, пищевых и смазочных масел, свечей, хлопчатобумажной ткани невольно отличишь и запах старой рухляди, старой изношенной обуви, одежды, прохудившейся медной утвари, ржавого железа, лома — всего того, что отслужило свой век, но не хочет быть выброшенным на свалку, так как может по дешевке кое-кому еще послужить. Лавки на рынке будто прилепились одна к другой, как соты в улье. У кого нет лавки наверху, тот содержит склад в подвале, а кто и того не имеет, у того прилавок под крохотным навесом. А некоторые раскладывают или расставляют товар прямо на земле. Здесь постоянно идет оживленная торговля. Сюда приезжают за товаром из ближних и дальних селений всей округи. С железнодорожной станции все время привозят на подводах новые грузы. Их тут же распаковывают и продают.


Кроме порчи стиля в переводе Шамбадала масса ошибок и полуошибок, столь характерных для советских изданий, которые старались, как правило, обходить наиболее острые места, связанные с религиозной и этнографической традицией, чтобы их не пришлось затем комментировать — что в свою очередь было не совсем желательно. Это, а равно отсутствие примечаний (общий недостаток книг из серии «Проза еврейской жизни») делает текст не только вялым, но и местами малопонятным.


Похоже, попытка снабдить роман какими-то комментариями первоначально все-таки предпринималась, но потом, во имя бог весть зачем провозглашенного принципа «Никаких примечаний!», от них решили отказаться, запихав пояснения внутрь текста. И эта странная, недопустимая издательская самодеятельность была немедленно наказана. Посмотрите, например, на фразу из описания рынка в городе N: «Евреи-арендаторы, местечковые торговцы — летом в плащах с капюшонами, зимой в бурках, шубах с отложными воротниками — приезжают в Новоград-Волынский из своих Андрюшевок, Раредевок, Ямполей, из дальнего Звиля, Кореца и даже из отдаленного Полесья». Во-первых, после того, как само название города скрыто автором под латинской литерой, а в предисловии подробно объяснено, что Дер Нистер имел в виду Бердичев, дико выглядит вдруг прорвавшееся утверждение, что N — это Новоград-Волынский, вполне конкретный уездный город Волынской губернии, много меньше Бердичева. Во-вторых, Звиль — это и есть еврейское название Новограда-Волынского. Получается, что торговцы, словно хеломские мудрецы, ездят в Новоград из… Новограда. На самом деле — в корректном переводе — эта фраза должна звучать так: «Евреи — арендаторы и торговцы из маленьких местечек, летом в пыльниках с капюшонами, зимой в бурках, в шубах с шалевыми воротниками, — приезжают из Андрюшевок, Раредков, Ямполей, из дальних Звиля и Кореца, из далекого Полесья, за товаром». Подозреваю, что сначала в постраничном комментарии был объяснен топоним Звиль, но при подготовке книги к печати чья-то бездумная рука отправила эту информацию прямо в текст — с последствиями, продемонстрированными выше.


Вопрос о том, почему перевод великого романа оказался выдающейся неудачей выдающегося переводчика, остается тем не менее без ответа. В предисловии (кстати, превосходном), которое написал для обсуждаемой книги профессор Мичиганского университета Михаил Крутиков, сообщается, что рукопись перевода хранилась в личном архиве Шамбадала и была передана издателям его дочерью. Был ли это лишь черновик, с которым не успел поработать редактор? Или наоборот — «злой» редактор все испортил и негодующий переводчик забрал исковерканную рукопись? Или же сам переводчик сознательно упрощал текст, пытаясь — любой ценой — сделать его «проходным»? А может быть, модернистская проза, в отличие от реалистической прозы конца XIX века, просто не была сильным местом Шамбадала? Для последней гипотезы есть свои основания — например, его переводы произведений Давида Бергельсона также оставляют желать лучшего. Какова бы ни была причина творческой неудачи переводчика, теперь это уже не важно. К сожалению, первая встреча русского читателя с прекрасным романом Дер Нистера вышла очевидным «комом».


«Русский» Дер Нистер пока по-прежнему не состоялся, но издателей рецензируемой книги винить в этом можно лишь отчасти. Несмотря на отдельные промахи и системные недоработки, «Книжники» вместе с «Текстом», выпуская «Прозу еврейской жизни», делают важное дело. Понятно, что когда на свет божий вдруг явилась рукопись перевода заведомого великого произведения, да еще и принадлежащая переводчику, одно имя которого, как кажется, служит гарантией качества, редактор серии без раздумий послал книгу в набор. «Суждены нам благие порывы, но…»


***


Сегодня русский читатель получил, наконец, возможность узнать «о чём» написан роман «Семья Машбер», но не то, «какой» он. Значит, легенда все еще остается нетронутой. А книга ждет нового переводчика и нового издателя.



[1] Дер Нистер. Семья Машбер: Роман / Пер. с идиша М.Шамбадала. М.: Текст, Книжники, 2010. 896 с. (Проза евр. жизни).

[2] Почему не переводили прозу Дер Нистера, особенно позднюю, как бы «реалистическую», совершенно невозможно понять. Объяснения, что эта проза была политически или эстетически «непроходной», кажутся неубедительными. На идише книги Дер Нистера издавали, и никакой Главлит (был ведь и еврейский его отдел) тому не мешал. Как раз наоборот, легче всего объяснить, почему абсолютно несоветский роман «Семья Машбер» был все же «проходным». В советской исторической науке и литературной критике существовала влиятельная идеологическая линия, склонная трактовать любые маргинальные и диссидентские религиозные движения в домарксистскую эру как проявления стихийного социального протеста. Часть видных советских еврейских ученых именно таким образом «упаковывала» ранние хасидские движения. Подобная интерпретация хасидизма шла еще от И.-Л.Переца, увязывавшего в своих произведениях романтизированный хасидизм, острую социальную критику и социалистические идеи. Соответственно, советская литературная критика 1920-х годов противопоставляла «революционную романтику» Переца «мелкобуржуазной» аполитичности Шолом-Алейхема. Но все это не объясняет того, почему проза Дер Нистера не выходила в русских переводах.

[3] См.: Гарт Д. Жемчужина еврейской Атлантиды // Лехаим. М., 2010. № 4. С. 103.

[4] Рецензия Е.Риц «Между Гофманом и Агноном» (http://booknik.ru/today/fiction/mejdu-gofmanom-i-agnonom/).

[5] Точнее, конкретное обращение к наследию Гофмана было характерно для Дер Нистера (как и для его современников «Серапионовых братьев») в 1920-х годах, но в романе «Семья Машбер» с его серьезным, сумеречным колоритом влияние Гофмана уже совсем не ощущается.

[6] Из текста аннотации на задней стороне обложки: «“Семья Машбер” — роман-эпопея, в котором прослеживается жизнь большой еврейской семьи, живущей в провинциальном городке».

[7] См.: Дер Нистер. Черти; Сказка о зеленом человеке // Тяжба с ветром: Евр. лит. сказка. М.–Иерусалим, 2007. С. 219–286.

[8] Роман-эпопея Е.А.Федорова о расцвете и гибели купеческого рода Демидовых — типичный «бестселлер» позднесталинского времени.