Валерий Дымшиц
На смерть поэта
Февраль 2010
In memoriam
Версия для печати

I


Он умер в морозы. Зима из хрусталя, каких давно не было, скрипела, сверкала и звенела. То, что в Тель-Авиве зима была, вероятно, дождливой и вечнозеленой, значения не имело. Суцкевер описал алые и голубые сибирские зимы своего детства, и сделал это в самом начале пути, в довоенной еще поэме «Сибирь». В ней он сам поручил Снеговику «допеть» за себя, отпеть себя.


Идол детства, идол и хранитель

Ледяных сокровищ! Я привык

Верить в то, что ты — мой покровитель

(И не даром). Здравствуй, Снеговик!

(Перевод с идиша И.Булатовского)


И мне все чудилось, что заснеженный, заиндевелый Петербург, отвечая запоздало на это приветствие, гигантским снеговиком нависает над ледяной могилой поэта.


Мороз на смерть поэта (Оден «На смерть Йейтса», Бродский «На смерть Элиота») — так было принято в только что закончившемся ХХ веке, последним великим поэтом которого был Суцкевер. Между тем мороз, как и зной, были важнейшими температурами его поэзии. Мороз и зной исключают всякую влажность, туманность; мороз и зной гарантируют четкость линий и ясность зрения.


Авром Суцкевер
 

Суцкевер принадлежал традиции великого европейского модернизма, который после суеты эмпирической жизни, застившей взор литературы XIX века, вновь вернулся к структурности, скелетности и универсальности классицизма. Лучше всего это демонстрирует живопись, которой не приходится преодолевать языковые барьеры. Кубизм и супрематизм классицистически структурны и логичны. Художественный язык модернизма универсален, он вновь отказывается от поисков локального колорита, которыми были озабочены романтики и реалисты.


Еврейская поэзия, больше того, вся еврейская литература ждала такого автора, как Суцкевер, в котором, по большому счету, еврейского — только язык. Другое дело, что в поэтическом моторе Суцкевера идиш сгорал с КПД, близким к 100%. Прямая аналогия — поэтический язык Пастернака. Так же как Пастернак в пределах русской поэзии, Суцкевер изменил наше представление о возможностях рифмы на идише, о ресурсах поэтического синтаксиса в идише. Появление Суцкевера означало, что идиш окончательно перестал быть племенным наречием, что литература на идише перестала подмигивать читателю фольклорными идиомами, что она окончательно стала литературой.


Сказав, что еврейского в стихах Суцкевера только язык, я, конечно, упрощаю ситуацию. В них есть еще одна абсолютно еврейская, но совершенно внелитературная составляющая. Это биография их автора, биография как модель всей новейшей еврейской истории. Детство в Сибири, юность в Вильне, «левые» симпатии, лидерство в модернистской группе «Юнг Вилне», гетто, сопротивление, партизанский отряд, победная Москва, речь на Нюрнбергском процессе, Израиль в самый момент его рождения, Война за независимость Израиля. Такая провербиальная биография, биография — притча и агитплакат одновременно, избыточна для поэта. Она только мешает писать стихи, вовлекает поэта в воронку политических и идеологических споров, делает из него икону. Действительно, в тех редких случаях, когда о Суцкевере вспоминают вне круга его читателей, о нем говорят прежде всего как об одном из символов Холокоста и Сопротивления. Понятно, что Суцкевер не выбирал себе life story. Он прошел свой путь со спокойным мужеством чаплинского Чарли, на которого, как мне кажется, всегда был очень похож. Взгляните на его военное фото: Суцкевер с автоматом ППШ выглядит одновременно пафосно, трогательно и необыкновенно смешно. Героическая биография, став источником тем (только одним из многих!) его поэзии, никак не сказалась на его поэтике. После войны он не стал писать ни проще, ни истеричней, ни «соцреалистичней», ни «народней», ни «национальней». В том, наверное, и состоят достоинство и свобода поэта, что эмпирическая биография — даже такая, как у Суцкевера! — не может, не имеет права заменить биографии внутренней, которая есть история жизни его стихов — не больше того, но и не меньше. Йейтс в гетто, Маларме в партизанском отряде, Рильке, прикомандированный военным корреспондентом к израильским коммандос, — вот что такое поэт Суцкевер в контексте биографии еврея Аврома Суцкевера, родившегося в Сморгони и умершего через девяносто шесть лет в Тель-Авиве.


Было еще одно обстоятельство, мешавшее Суцкеверу окончательно превратиться в прижизненный памятник. После войны он выбрал не Монреаль, Нью-Йорк или Париж, как другие поэты его поколения, а Израиль. Но, переехав в Израиль, остался верен идишу. Это был не тот выбор, которого ждали от ветерана на исторической родине — для предъявления молодым плоскомозгим энтузиастам. Суцкевер не просто продолжал писать на идише, он продолжал строить современную еврейскую культуру на идише: издавал журнал «Ди голдене кейт», помогал становлению объединения «Юнг Исроэл». Израиль мог гордиться боевым прошлым Суцкевера или его дружбой с Шагалом, но что делать со своим лучшим поэтом, писавшем на «некошерном» с сионистской точки зрения языке, никто в стране не знал. Суцкевер был слишком большим поэтом для маленького Израиля.



II


Я слушал выступление Суцкевера один раз, в 2005 году, в Тель-Авиве. Он был очень стар и слаб, его привезли в инвалидной коляске, но голос был молодой, без хрипов и дребезжаний. Тела было уже совсем мало, только голос и стихи. Он читал много, охотно, аккуратно раскладывая слова и строфы в воздухе, откуда они, казалось, не пропадали, а оставались, продолжая тихонько звенеть, резонируя друг с другом. Потом Суцкевер отвечал на вопросы. Слушатели смущались, спрашивали по необходимости наивные глупости, почему-то больше о встречах с разными давнопрошедшими великими людьми. Вопросы были однообразные: расскажите о своих встречах с Эренбургом, расскажите о своих встречах с Тувимом… Суцкевер отвечал мягко, очень по-домашнему, каждый ответ начинал со слов: «Эр из гевен а гройсер поэт ун а гутер ид» («Это был великий поэт и хороший еврей»). Сложность в том, что слова «гутер ид» практически не поддаются переводу, означая одновременно и «праведник», и просто «хороший человек», ну и «хороший еврей» тоже — самую малость. Только о Пастернаке он, помолчав, сказал: «Это был великий поэт и тоже… еврей». Дальше не пересказываю. Близкие по смыслу воспоминания содержатся в интервью, которое Суцкевер дал журналу «Топлпункт» (в переводе на русский оно публиковалось в «Народе Книги в мире книг» в год 90-летия поэта). У старых людей всегда есть устойчивый нарративный репертуар.


Американский филолог, профессор нью-йоркской Еврейской теологической семинарии Довид Роскис родился и вырос в Монреале. В доме его родителей был литературный салон, в котором появлялись все звезды еврейской культуры. Еще подростком Роскис познакомился с Суцкевером. Прошло пятьдесят лет — и вот, на моих глазах, Роскис спрашивает: «Реб Авром, тогда, пятьдесят лет назад, вы встретили в нашем доме Макса Вайнрайха, вдвоем ушли гулять в парк, беседовали о чем-то целый день. А когда вернулись, я спросил вас, о чем вы говорили, но вы мне так и не рассказали. Так о чем же вы тогда беседовали?» Бросив быстрый взгляд на спрашивающего, старый поэт отвечает с каким-то не то смешком, не то хищным клекотом: «Довидл, если я тебе тогда не сказал, так с чего ты взял, что я теперь расскажу?» Зал смеется, зал перестал ощущать величие момента, слава собеседника больше не давит на голову низким — головы не поднять — потолком.


Встреча подходит к концу. Ведущий говорит, что поэт устал, просит задать последний вопрос. Я — пан или пропал — тяну руку, получаю право задать вопрос, говорю: «Я переводчик из Петербурга. Мы, мои коллеги и я, переводим еврейских поэтов. Что из своих стихов вы бы хотели увидеть переведенным на русский в первую очередь?» Суцкевер действительно устал, а вопрос, если на него отвечать по существу, требует длинного разговора и, конечно, не с этим незнакомым человеком, говорящим на идише с тяжелым русским акцентом. Суцкевер улыбается: «У меня все стихи хорошие. Какие нравятся, такие и переводите, — и вдруг, сжалившись, добавляет: — Идите сюда, я вам книжку подарю. Хорошие стихи, можете их переводить». И дарит сборник «Фидлройз» («Скрипичная роза») с иллюстрациями Шагала. Я подхожу. Он берет книгу, раскрывает, надписывает.


Встреча окончена.


Я перевел первое стихотворение из этой книги…



III


Ни одна российская газета или новостной канал не откликнулись на смерть Аврома Суцкевера. Говорят, что израильские СМИ тоже не очень ее заметили. Между тем эта смерть стала тектоническим разломом в истории культуры, причем не только еврейской. Первая реакция на такое молчание — горестный вздох над горестной судьбой идиша и его литературы, которую все глубже засасывает пучина забвения и нечитания.


Вторая реакция, если подумать, гораздо спокойней — скорее элегическая, нежели трагическая. Действительно, остается только поражаться живучести идиша. Язык, никогда не бывший и всерьез не помышлявший (помышлявший, но все-таки не всерьез) о том, чтобы стать государственным. Язык, в одночасье лишившийся половины своих носителей — а вторую половину разметало по свету, ничего не оставив от былой компактности проживания. И на этом-то языке была такая литература! И сегодня, слава богу, есть. И есть где ее печатать, и есть где обсуждать — в интернете, ясное дело!


А что СМИ не заметили смерть Суцкевера — это естественно. Если поменяет наклон земная ось — заметят все, если ось галактики — никто. Точней, никто, кроме тех, кому это интересно, то есть астрономов. Поэзия же, не только поэзия на идише, поэзия вообще, — все больше становится занятием для таких вот «астрономов».


Сто лет тому назад у идиша было 10 миллионов носителей, сейчас в десять раз меньше. Есть нечто неслучайное, некое глухое указание (на что? — бог весть!) в том, что литература ХХ века закончилась на поэте, чьим домом был язык, понесший самые большие потери из больших европейских языков. Мне уже случалось писать о том, что литературе на идише не раз доставались странные, тихие, двусмысленные лавры не первооткрывательницы, но завершительницы. Я писал об Ицике Мангере как о последнем романтическом поэте Европы. Теперь приходится писать об Авроме Суцкевере как о последнем поэте вообще, о поэте в том смысле, какой в прошлом веке было принято влагать в слово «поэт».


Идиш, поэзия на идише, поэзия Аврома Суцкевера оказались по большому счету не нужны евреям, точней не стали их общим достоянием, точкой культурной и национальной самоидентификации и сплочения. Тем лучше, у этого бесхозного имущества найдется новый хозяин, тот, кто, согласно Талмуду, нашел ничьё. Это те, кто любит поэзию, любит читать стихи, потому что поэзия Аврома Суцкевера — не еврейская, а написанная на еврейском языке. Настоящая поэзия в прилагательных не нуждается.




                                                 Авром Суцкевер

                                                 СКРИПИЧНАЯ РОЗА


                                                              От капель дождя, что сулит воскрешенье,

                                                              Растет потихоньку, приходит в движенье

                                                              (Как память о детстве моем неуемном)

                                                              Скрипичная роза в гробу черноземном.


                                                              Скрипичная роза, не нужен скрипач ей,

                                                              Нет больше хуливших, хваливших — тем паче.

                                                              Она заиграла — скажите на милость! —

                                                              В честь старой струны, что опять возродилась,


                                                              В честь старой струны, что опять задрожала,

                                                              В честь старой пчелы, чье так сладостно жало,

                                                              Хоть мед ее горек; в честь пенья и воли,

                                                              В честь старой, опять возродившейся боли. 


                                                                                                               Перевод с идиша В.Дымшица