Опубликовано в журнале «Народ Книги в мире книг» (Санкт-Петербург)
№ 82 / Октябрь 2009 Имена
|
|
||||||||
В 2002 году в Петербурге издали книгу Марии Григорьевны Рольникайте «И все это правда». Она содержала два раздела. В первом поместили известный во многих странах мира дневник автора, писавшийся на идише сначала в Вильнюсском гетто, а затем в гитлеровском концлагере. Во втором — воспоминания о том, как этот дневник удалось напечатать в СССР (сначала по-литовски в Вильнюсе, затем по-русски в Ленинграде и Москве), и о людях, к этому причастных. Среди героев этого раздела особенно значимы фигуры Соломона Михоэлса и Ильи Эренбурга. Михоэлс, будучи в Вильнюсе незадолго до своей гибели, прочел тетрадки Маши Рольникайте, похвалил автора, но убежденно и печально сказал, что сейчас печатать дневник не сто́ит (теперь известно, что он хорошо знал, как складывалась судьба «Черной книги», подготовленной Эренбургом и Гроссманом, но Маше об этом, понятно, не сказал ничего). Эренбург о существовании дневника узнал лет через пятнадцать после Михоэлса и узнал случайно. В книге об этом рассказывается подробно, а еще о встречах и переписке с Эренбургом, о том, как Илья Григорьевич помог с французским изданием, вышедшим в Париже с его предисловием. Русский текст этого предисловия у нас неизвестен; я прочел его давно и не раз пытался опубликовать — наверное, не слишком настойчиво и энергично…
Сорок пять лет отделяют нас от времени, когда русский перевод книги Марии Рольникайте «Я должна рассказать» увидел свет в ленинградском журнале «Звезда». Публикацию должно было сопровождать предисловие Ильи Эренбурга.
История эта началась, пожалуй, чуть раньше. В 1947 году под названием «Het Achterhuis» («В заднем флигеле») в Нидерландах издали книгу, которую весь мир теперь знает как «Дневник Анны Франк». До смерти Сталина об ее переводе в СССР, победившем фашистскую Германию, и разговора быть не могло. А в 1959 году Издательство иностранной литературы начало готовить «Дневник Анны Франк» к печати. Его перевела замечательный мастер Рита Яковлевна Райт-Ковалева. Вступительную статью к русскому переводу попросили написать Илью Эренбурга, советского антифашиста № 1 (звание заслужено в Отечественную войну и, думаю, неоспоримо; его подтвердил бы и Адольф Гитлер).
25 мая 1960 года русское издание «Дневника Анны Франк» подписали в печать, и уже вскоре книгу смели с прилавков страны. Следующее издание появилось лишь тридцать четыре года спустя. (Что и говорить, проблемы с антифашистскими изданиями в нашем отечестве возникли не сегодня. Теперь трудности перестали быть только издательскими, отныне проблемно существование собственно антифашистских организаций — они давно уже были на подозрении у власть имущих, а сегодня их беззастенчиво притесняют, причем власть беспардонно присваивает имя «антифашистских» формированиям, которые создает с совсем другими целями.) Открыв русский перевод «Дневника Анны Франк», наши читатели 1960-х годов прочли слова Эренбурга: «Один голос из шести миллионов дошел до нас. Это еще детский голос, но в нем большая сила — искренности, человечности, да и таланта. Не каждый писатель сумел бы так описать и обитателей “убежища”, и свои переживания, как это удалось маленькой Анне. <…> Миллионы читателей знают Анну Франк, как будто видели ее у себя. Шесть миллионов ни в чем не повинных людей погибли. Один чистый, детский голос живет: он оказался сильнее смерти»[1].
Пройдет не так уж много времени и на Западе Машу Рольникайте назовут «литовской Анной Франк». Конечно, как и большинство исторических аналогий, эта — условна. Дело не только в том, что еврейская девочка из Вильнюса чудом выжила в аду гитлеровского концлагеря, сохранив память о пережитом; дело и в существенном различии самих дневниковых текстов: написанное Машей — это подробный рассказ обо всей ее жизни в оккупации, и дома, и в гетто, и в лагере уничтожения, более того — ее книга шире личной судьбы автора.
Но в 1960-м, когда в Москве вышел русский перевод «Дневника Анны Франк», о Маше Рольникайте еще мало кто знал, не знал и Илья Эренбург…
О многом из дальнейшего можно прочесть в книге «И все это правда». Но для связности изложения я все же приведу здесь краткие выдержки из своей давней (16 сентября 1971 года) записи рассказанного мне тогда Марией Григорьевной: «В 1961 году один мой вильнюсский знакомый, отдыхая на юге, разговорился с московским инженером Артуром Моисеевичем Хавкиным, очень деятельным пенсионером. В это время в Литве готовилась к изданию моя книга. Узнав об этом от своего собеседника, Хавкин прислал мне письмо с массой вопросов. Получив ответы, он спросил, можно ли ему рассказать обо всем Эренбургу. Я была смущена, но написала, что, конечно же, мне интересно мнение о моей работе “лаконично-мудрого Эренбурга”. С этим Хавкин и его друг П.И.Лавут отправились к Эренбургу. Прочитав про “лаконично-мудрого Эренбурга“, Илья Григорьевич хмыкнул и сказал: “Пусть приезжает”. Я поехала, и мы пришли к нему втроем (с Хавкиным и Лавутом). Эренбург меня поразил: он был очень стар, и я подумала: “Господи, ну что мы хотим от этого человека?” Но глаза его были молодые, и темперамент — тоже молодой. Узнав, что мою книгу готовятся издать в Литве, он обрадовался: “Это будет хорошим трамплином для зарубежных изданий”. В тот же день я решила перевести рукопись на русский — только для того, чтобы ее смог прочесть Эренбург»…
Прочтя полученный перевод, Илья Григорьевич 28 августа 1962 года написал автору: «Я прочитал Вашу рукопись не отрываясь, нашел ее очень интересной и надеюсь, что она будет напечатана. Для русского издания я сократил бы ее примерно на одну четверть, чтобы избежать некоторых повторений. <…> В общем же перевод довольно хорош и детский тон рассуждений передан, но перевод нужно отредактировать. <…> После того как эта книга выйдет на литовском языке, я помогу Вам в напечатании ее перевода на западные языки»[2].
В 1963-м после массы проволочек закончилась изнурительная редактура и книгу «Я должна рассказать» напечатали в Вильнюсе по-литовски. Русский перевод, снабженный предисловием литовского поэта Эдуардаса Межелайтиса, оказался в московском Госполитиздате; экземпляр перевода, посланный Эренбургу, он отправил во Францию, еще один экземпляр Мария Григорьевна, уже переехавшая к мужу в Ленинград, принесла в «Звезду»[3].
С 1957 года отдел прозы журнала возглавлял Александр Семенович Смолян. 20 августа 1964 года он написал Эренбургу:
Дорогой Илья Григорьевич! Журнал «Звезда» предполагает опубликовать русский перевод дневников Марии Рольникайте, изданных литовским Госполитиздатом. Если меня правильно информировали, Вы знакомы с переводом этих дневников и даже, как будто, согласились написать предисловие к их французскому изданию. Редколлегия журнала «Звезда» была бы рада возможности также предпослать этим дневникам Вашу статью (либо — ту же, либо, если та обращена лишь к французам, то ее вариант, адресованный советским читателям). С искренним приветом и пожеланиями всего доброго, член редколлегии по прозе А.Смолян[4]
Эренбург довольно оперативно ответил, не упуская случая поделиться формулой, которая может пригодиться при прохождении дневника через цензуру:
Москва, 10 сентября 1964 Уважаемый товарищ Смолян, Я благодарен Вам за Ваше предложение. Я действительно читал русский перевод книги Маши Рольникайте и рекомендовал его издательству французской компартии. Я очень загружен работой, но я соглашусь написать статью для Вашего журнала, которая сопровождала бы текст М.Рольникайте, так как считаю ее книгу ценным антифашистским документом, полезным для воспитания нашей молодежи. Однако возьмусь за эту статью, только получив от редакции «Звезды» подтверждение в том, что напечатание дневника М.Рольникайте и моей статьи дело решенное. Прошу Вас также указать крайний срок получения моей статьи. Размер ее не будет превышать половины печатного листа. С уважением И.Эренбург[5]
Получив ответ Эренбурга, Смолян понес его тогдашнему (тоже с 1957-го) главному редактору журнала Георгию Константиновичу Холопову. В итоге Эренбургу было отправлено письмо, заверяющее его, что редакция искренне печется об интернациональном воспитании подрастающего поколения:
15 сентября 1964 Дорогой Илья Григорьевич! Опубликование дневника Марии Рольникайте и Вашей статьи об этом дневнике (если Вы такую статью пришлете) — дело не только «решенное», но и, я полагаю, очень важное для журнала: не сомневаюсь, что эти материалы послужат воспитанию антифашистских чувств, интернациональному воспитанию молодежи. С М.Рольникайте нами уже давно, по решению редколлегии, заключен договор. Дневник ее будет опубликован в 1-м номере 1965 года. Это значит, что статья Ваша должна быть у нас в редакции не позднее, чем через месяц, т. к. сейчас мы уже сдаем в типографию 12-й номер, полиграфические условия наши таковы, что мы должны работать с большим опережением времени. Размер в пол-листа нас вполне удовлетворяет. Вообще же пишите, сколько напишется. Искренне желаю Вам всего доброго. Главный редактор журнала «Звезда» Г.Холопов[6]
Кто мог подумать, что перед самой сдачей 1-го номера в типографию редакция «Звезды» получит телеграмму Эренбурга о том, что чрезвычайная занятость не позволяет ему обещанную статью написать? Не знаю, насколько это огорчило редакцию (вступительная статья ей действительно была нужна), но, так или иначе, «Звезде» пришлось обращаться к поэту Межелайтису за разрешением поместить в номере его предисловие, написанное для Госполитиздата. Межелайтис согласие дал, но время ушло и печатание дневника Маши Рольникайте пришлось задержать — он пошел во 2-й и 3-й книжках журнала.
Здесь нам поневоле придется нарушить хронологическую плавность повествования, чтобы объяснить «вероломство» эренбурговской телеграммы.
Дело в том, что еще в марте 1964 года писатель сдал в «Новый мир» последнюю, как он тогда считал, шестую книгу мемуаров «Люди, годы, жизнь». Рукопись вызвала откровенные опасения Твардовского в части ее цензурной проходимости, и три месяца (апрель–июнь) редакция «Нового мира» настойчиво и жестко задавала автору уточняющие вопросы, требующие исправления текста. Эренбург упорно сопротивлялся. Он имел немалый опыт взаимодействия с многоярусной советской цензурой и зачастую ее обдуривал. Но теперешний объемный текст касался трактовки спорных страниц жизни не только автора, но и страны, и придирок была тьма, так что без уступок никак не обходилось. В итоге все же книгу поставили в июльский номер, который набрали и сверстали, — и тут-то цензура мемуары Эренбурга попросту сняла, отправив листы верстки в ЦК в сопровождении своих чугунных комментариев. 5 августа Твардовского вызвали на ковер и сообщили, что публикацию мемуаров Эренбурга в данном виде в ЦК считают нецелесообразной. Узнав об этом, писатель изумился: ведь всего год назад, 3 августа 1963 года, Хрущев принял его в Кремле и пообещал, что проблем с печатанием мемуаров больше не будет. И вот аппарат демонстрировал, что он ничего этого знать не знает… 14 августа Эренбург написал Хрущеву откровенное письмо, напомнил об их разговоре и выразил надежду, что Никита Сергеевич публикацию мемуаров журналу разрешит. Но никакого ответа не последовало.
Эренбург еще не догадывался, что петля политического заговора уже сжималась на шее Хрущева. Вполне возможно, что письмо Эренбурга до него попросту не дошло. В любом случае на заседании Президиума ЦК 17 сентября (Хрущев на нем председательствовал) была одобрена записка отдела печати ЦК о книге «Люди, годы, жизнь», в которой высказывания Эренбурга о литературе и искусстве и по еврейскому вопросу признавались совершенно недопустимыми.
Кое-какая информация об этом быстро просочилась, и Эренбург понял, что в СССР его имя в очередной раз становится некошерным. Он был подавлен, но про обещание «Звезде» не забыл. Понимая, что теперь его предисловие не только не поможет, а возможно, и помешает публикации в СССР дневника вильнюсской девочки (на Западе рекомендации Президиума ЦК, понятно, не работали), Эренбург отправил телеграмму в «Звезду», а 12 октября 1964 года послал по почте письмо Рольникайте, в котором о его новых трудностях не было ни слова: «Непредвиденные обстоятельства не дают мне возможности написать предисловие для Вашего дневника. Я очень об этом сожалею. Я разговаривал с Артур[ом] Моисеевичем [Хавкиным], и когда Вы его увидите, Вы узнаете более подробно о том, что помешало мне. Все это совершенно не относится к изданию французского перевода. Если он выйдет, я напишу к нему предисловие»[7].
Когда это письмо пришло в Ленинград, вся страна уже знала, что Хрущев отправлен на пенсию, а его должности заняли коллеги по Президиуму ЦК. Партаппарату стало временно не до Эренбурга (скажем, главный его противник, секретарь ЦК Л.Ильичев, видимо, уже догадывался, что карьере приходит конец). Потому, вскоре после того как Твардовский 20 октября доложил, что из 126 предложенных купюр и изменений Эренбург целиком принял 53, в остальных многое исправил и только в одиннадцати текст остался неизменным, Идеологический отдел ЦК решил отдать вопрос о публикации на откуп редколлегии журнала. В итоге в номерах 1–4 за 1965 год книга была напечатана. Когда в середине 1966-го пятую и шестую книги мемуаров выпустили отдельным томом, Эренбург включил в него прежде запрещенную главу о «Черной книге» с новой концовкой: «В начале 1965 года ленинградский журнал “Звезда” напечатал дневник четырнадцатилетней девочки Маши Рольникайте, заточенной в гетто Вильнюса, потом отправленной в лагеря смерти и чудом уцелевшей. Дневник снабжен предисловием поэта Эдуардаса Межелайтиса; он пишет: “Чтобы этого больше не повторилось…” О том же думали двадцать лет назад Василий Семенович Гроссман и автор этой книги воспоминаний»[8].
И еще весной 1965-го Илья Григорьевич выполнил свое обещание и написал предисловие к французскому изданию дневника. Работал он на даче, и с написанием предисловия связаны два уцелевших листочка. Первый — записка Эренбурга его секретарю Наталии Ивановне Столяровой, которая оставалась в Москве, занимаясь почтой (она очень внимательно относилась к М.Г.Рольникайте, хотя главным предметом ее опеки всегда были обращавшиеся к Эренбургу узники ГУЛАГа). В записке поставлены вопросы:
1. Что делает Маша Рольникайте? (Пишет? Если да, то было ли напечатано что-либо, кроме рукописи о гетто?) 2. Когда она написала свой дневник? 3. Известна ли судьба вильнюсского еврейского писателя Балиса Сруога[9]? Кем он был — прозаиком, публицистом, поэтом? (упоминается в дневнике). 4. Где ее освободили русские? Где были два лагеря после гетто? 5. Есть ли еврейское имя «Маша»? Я знаю «Мариам». М. б. есть такое библейское имя?[10]
Ну, а второй листок — тоже, увы, недатированный — ответ Столяровой:
Илья Григорьевич, Хавкин просил сутки для выяснения ответов на некоторые вопросы. М.Р. кроме дневника написала несколько новелл и скетчей юмористического характера. Кое-что из этого напечатано. Сейчас готовит к изданию во Франции свой дневник по договоренности с АПН (некий Рабинович[11]). Дневник писался в гетто и лагерях, один экземпляр сумела сохранить. Закончила дневник только в 1958. Имя писателя непонятно и неизвестно Хавкину. Где ее освободили и в каких лагерях она была, он выяснит. Почему она настаивает на «Маше», он не знает, такого имени еврейского он не знает…[12]
Предисловие к французскому изданию было написано и действительно открыло парижское издание книги «Я должна рассказать» (о том, что оно предпослано дневнику, сообщалось не только на титульном листе книги, но и вишневым шрифтом на ее белой обложке). 27 мая 1966 года Эренбург написал Рольникайте: «Я недавно был в Париже, и издатель Мадлен Браун прислала мне Вашу книгу. Насколько мне известно, у Вас тоже есть экземпляр… Знакомые итальянцы в Париже сказали мне, что книга вышла и в Италии»[13].
Дневник Маши Рольникайте начал свою жизнь в зарубежном мире.
Илья Эренбург
Предисловие к французскому изданию
книги М.Рольникайте «Я должна рассказать»[14]
Во Франции, в Польше, в Чехословакии, в других странах вышло много художественных произведений, сделан десяток кинокартин, показывающих массовое уничтожение нацистами евреев. Есть среди них более и менее удачные, но писателю или художнику не дано перевоплотить происшедшее: у искусства свои законы и оно останавливается перед творческим преображением тех явлений, которые лежат вне пределов всего человеческого.
Как я о том писал в моей книге воспоминаний, вместе с покойным Василием Семеновичем Гроссманом мы начали в годы войны собирать документы, описывающие истребление нацистами еврейского населения на советской территории, захваченной гитлеровцами: предсмертные письма, рассказы немногих спасшихся, дневники — рижского художника, харьковской студентки, стариков, девушек. Сборник мы назвали «Черной книгой». При закрытии Еврейского антифашистского комитета набранная, сверстанная и частично напечатанная книга была уничтожена. К счастью, у меня сохранились многие оригиналы документов. Теперь «Черную книгу» собираются издать[15]. Думаю, что она всколыхнет совесть тех читателей, которые начали забывать о страшных годах фашизма: ведь в ней нет ни искусства, ни выдумки — клочки бумаги, на которых написана правда.
Дневник Маши Рольникайте вышел в Вильнюсе на литовском языке, а в начале 1965 года ленинградский журнал «Звезда» опубликовал его по-русски: в нем ценны не фантазии автора, а правдивость описания жизни в гетто и всего пережитого четырнадцатилетней девочкой, которую жизнь заставила преждевременно думать, наблюдать, молчать.
Дневник Анны Франк писала тоже девочка, и он оборвался рано. В ее дневнике нет ни быта гетто, ни массовых убийств, ни лагерей смерти. Замурованная девочка играла в любовь, в жизнь, даже в литературу, а за стенами шла зловещая охота за спрятавшимися евреями. Дневник Анны Франк сберегла голландка, и его напечатали без того, чтобы человеческая память или рука редактора прикоснулась к тексту. Дневник девочки потряс миллионы читателей своей детской правдой.
Добрый и смелый учитель Маши, Йонайтис[16], сохранил первую тетрадку дневника — начало страшных лет. Потом Маша, по совету матери, стала заучивать наизусть написанное, но не всегда она могла писать и не всё из написанного запомнила слово в слово. Свой дневник она восстановила и записала после освобождения: события описаны правдиво, точно, но, конечно, не всегда восемнадцатилетняя Маша могла восстановить чувствования пятнадцатилетней девочки. Однако ее дневник необычайно ценен детальным рассказом о жизни десятков тысяч людей в гетто: одни покорно ждали смерти, другие надеялись на чудо, третьи боролись, как один из героев Сопротивления Витенберг[17].
Маша была дочерью прогрессивного виленского адвоката, который не раз выступал в суде, защищая коммунистов. К его фамилии Рольник прибавлено литовское окончание, а в русском издании имя Маши, которое показалось уменьшительным, превратилось в Марию. Маша еще в школьные годы увлекалась литературой, потом закончила Литературный институт. Но само заглавие показывает, что Маша почти всегда ограждала свой дневник от вторжения литературы: это свидетельское показание.
В городах и местечках Украины, России гитлеровцы вскоре после захвата собирали евреев и расстреливали их. Так было в Киеве, в Харькове, в Днепропетровске, в Гомеле, в Смоленске и в других городах. В Риге, в Вильнюсе, в Шавлях[18], в Каунасе, в Минске гитлеровцы устроили гетто, посылали евреев на работу и убивали постепенно — массовые расстрелы назывались «акциями».
До революции Вильно был русским губернским городом, на короткий срок стал столицей Литвы, в конце 1920 года его захватили поляки, а в 1939 году он снова отошел к Литве.
С давних пор Вильно считался одним из крупных центров еврейской культуры. Нацист Розенберг нашел в нем немало древних книг и ценных рукописей. Нет точной статистики евреев, убитых нацистами. Спаслись немногие — город был захвачен гитлеровцами в первые же дни войны. Вильнюс был освобожден в июле 1944 года после шестидневных уличных боев. Я тогда встретил в городе отряды еврейских партизан; они мне рассказали, что около пятисот юношей и девушек убежали из гетто и вошли в партизанские отряды. Все остальные узники гетто — около восьмидесяти тысяч были убиты нацистами неподалеку от Вильнюса — в Понарах.
Рассказывая о том, как ее разлучили с матерью, Маша пишет: «Плачу. Что я сделала? Что сделала мама, другие люди? Разве можно убивать только за национальность? Откуда эта дикая ненависть к нам? За что?» — Так спрашивала шестнадцатилетняя девочка и это не праздный вопрос. Прошло двадцать лет со дня разгрома гитлеровской империи, но снова и в Западной Германии, и в других странах мира появляются пауки свастики на памятниках замученным, раздаются старые разговоры о том, что во всех несчастиях виноваты евреи. Пусть книга Маши, один из многих документов, показывающих годы затемнения разума и совести, презрения ко всему человеческому, напомнит о том, что, как сказал польский поэт Тувим, «антисемитизм это международный язык фашизма» и что, пока не исчезнут призраки расизма и фашизма, ни одна мать — ни еврейская и ни «арийская», ни черная, ни белая — не сможет спокойно глядеть на своих детей. Маленькая сестренка Маши Раечка спрашивала в последние минуты мать: «А когда расстреливают — больно?»
Пусть это никогда не повторится.
Публикация Б.Я.Фрезинского
[1] Эренбург И.Г. Предисловие // Дневник Анны Франк. М., 1960. С. 9–10. [2] Полный текст письма см., например: Эренбург И.Г. На цоколе историй…: Письма, 1931–1967. М., 2004. С. 528–529. Как вспоминает М.Г., почти одновременно пришло письмо из журнала «Советиш геймланд» с отказом печатать отрывки из дневника на идише (см.: Рольникайте М.Г. И все это правда. СПб., 2002. С. 523). [3] Ее сотрудничество со «Звездой» продолжается до сих пор. [4] РГАЛИ, ф. 1204, оп. 2, ед. хр. 3243, л. 30. [5] Там же, ед. хр. 1182, л. 30. [6] Там же, ед. хр. 3243, л. 31. [7] Вопросы литературы. 1987. № 12. С. 175. [8] Эренбург И.Г. Люди, годы, жизнь: [В 3 т.]. Т. 2. М., 2005. С. 436. [9] Балис Сруога (1896–1947) — литовский поэт и драматург; учился в Петроградском и Московском университетах, в 1924 году в Мюнхене получил степень доктора философии, с 1940-го — профессор Каунасского и Вильнюсского университетов, где преподавал русскую литературу и историю театра. В 1943–1945 годах находился в гитлеровском концлагере Штутхоф. Его мемуары «Лес богов» (1945) вышли по-русски в Вильнюсе в 1958-м и неоднократно переиздавались. [10] РГАЛИ, ф. 1204, оп. 2, ед. хр. 399, л. 10. [11] Имеется в виду сотрудник АПН Соломон Рабинович (1904–1971), журналист, писавший на идише и освещавший для зарубежных читателей счастливую жизнь советских евреев. [12] Собрание публикатора. [13] Вопросы литературы. 1987. № 12. С. 175. [14] Печатается по авторской машинописной копии из собрания публикатора. [15] Эренбург этого не дождался — «Черная книга» вышла в СССР спустя 24 года после его смерти; в 1980 году ее издали в Израиле. [16] Имя Генрикаса Йонайтиса как одного из Праведников народов мира увековечено в иерусалимском музее Яд Вашем. [17] Ицик Витенберг (1907–1943) — коммунист, первый командир Фарейникте партизанер организацие (Объединенной партизанской организации), созданной в Вильнюсском гетто. Ради спасения еврейского подполья отдал себя в руки гестапо и погиб. [18] Теперешний Шяуляй до 1917 года именовался Шавли; Эренбург, возможно, не вспомнил об этом давнишнем переименовании и употребил старое название города. |
|