Валерий Дымшиц
Сатана в деталях
Август 2009
Рецензия
Версия для печати
То есть, собственно говоря, бес. Он, как известно, в них кроется.


Роман Ицхока Башевиса Зингера «Сатана в Горае» хорош уже одним тем, что, покопавшись в этих деталях, о стольких разных вещах подумаешь, что самому удивительно. А раз есть о чем подумать, то, значит, книга уже неплохая. На самом же деле — и вовсе хорошая. Теперь, благодаря только что появившемуся русскому переводу, в этом смогут убедиться многие[1].


***


«Сатану в Горае» приходится не просто хвалить, но брать под защиту, после рецензии Евгения Левина «Сатана в газете», появившейся на популярном сайте «Букник»[2]. Рецензия эта не просто сдержанно пренебрежительная, она, в первую очередь, очень странная. Кажется, что рецензент обсуждает не давным-давно известную, классическую книгу, а новое произведение неизвестного автора. И приходит к неутешительному выводу: перед нами роман для «приказчиков, ремесленников и волостных писарей», то есть роман-фельетон из числа тех, что печатались «с продолжением» в бульварных газетах. К этому можно добавить только то, что, во‑первых, забыты белошвейки и прачки; во‑вторых, автор рецензии явно путает Башевиса с Шомером; а в‑третьих, первая публикация «Сатаны» состоялась вовсе не в дешевой газете, а в элитарном литературном журнале «Глобус». Так что «газетную» историю, которая послужила названием вышеупомянутой рецензии, автор просто придумал[3].


Понятно, что раздражает рецензента (он это и не скрывает), — нагромождение неаппетитных подробностей, в которых евреи предстают дикими, грязными, суеверными, распутными, впавшими в ересь. Нехорошо так писать о нашем народе, который, как известно, весь и всегда чинно ходил и ходит в синагогу, читает хорошие, умные книги, широко пользуется интернетом и носовым платком. На это полувысказанное раздражение, которое суммировано в слове «бульварщина», можно ответить следующее.


1) Только антисемиты думают, что евреи — не люди, то есть водки не пьют, по бабам не ходят, в чертей не верят. Мемуары, документы и собственный опыт убеждают нас в обратном.


2) Описание девиантного поведения в традиционном обществе — «фирменное блюдо» Башевиса, к которому он возвращался на протяжении всего своего долголетнего творчества и в романах, и в рассказах. Если это раздражает, то этого автора лучше вовсе не читать.


3) Ровно это же самое, то есть смакование всяческих безобразий, инкриминировали Башевису читатели и критики с первого дня появления его произведений в печати. Только тогда народ был покрепче и обвинял автора не в бульварщине, а в порнографии. Не помогло.


4) Башевис, естественно, переосмысливает материал, акцентируя то, что ему важно и интересно, но в целом следует за своими источниками — позднесредневековой литературой на «старом» идише. Вот, например, знаменитое и сверхпопулярное когда-то сочинение «Кав а‑Йашар» («Правая мера»), написанное в начале XVIII века Цви-Гиршем Кайдановером на «святом языке» и им же переведенное на идиш. Эта книга, которая лет двести оставалась настоящим бестселлером, рассказывает и о том, как демон изнасиловал еврейку, а та от него родила, и о том, как еврей сожительствовал с ведьмой. Именно соблазнительные сюжеты «Кав а‑Йашар» служат завязкой рассказа «Тайбеле и Гурмиза» — одного из лучших рассказов Башевиса, созданного в те же годы, что и «Сатана в Горае». В конце этого романа Башевис приоткрывает свои источники, стилизуя две последние главы под сочинение, современное описываемым событиям, для чего использует «ивре-тайч», книжный язык XVI–XVIII веков, язык «Кав а‑Йашар» и других подобных книг. Написанные таким языком дешевые брошюры с подробным отчетом об изгнании очередного дибука печатались вплоть до середины XIX века. Башевис вовсе не «бульварен», но он широко использует как материал старую массовую, если угодно бульварную (с поправкой на то, что бульваров в XVI–XVIII веках еще не существовало) литературу на идише, рассчитанную на женщин и простонародье. Не стоит путать роман и его источники.


Странная рецензия на сайте «Букник» да еще небольшая, достаточно формальная аннотация в журнале «Лехаим»[4] — вот, похоже, и всё, чем критика откликнулась на публикацию по-русски дебютного романа Башевиса. А между тем, перевод «Сатаны в Горае» — событие не только радостное, но и знаковое. Этот роман принадлежит к первому, наиболее удачному периоду творчества Башевиса, когда молодой писатель, во-первых, «старался», а во-вторых, даже в мыслях не держал, что его будут ударно переводить на «американский» язык. «Сатана», в отличие от, допустим, «Шоши», создавался без всякой задней мысли об англоязычной версии.


Перевод «Сатаны в Горае» — залог того, что теперь разрозненные сочинения нобелевского лауреата по литературе начнут выстраиваться перед русским читателем в правильной перспективе. Понятно, что хронология чтения переводов часто не совпадает с хронологией написания оригинальных сочинений. Первый, самый ранний роман писателя приходит к русскому читателю после двадцати лет существования «русского» Башевиса в разных (пусть и часто недоброкачественных) переводах. Ранний Башевис становится виден через призму позднего. «Сатана в Горае» содержит темы и мотивы стольких позднейших и даже наиболее поздних книг Башевиса, что этот роман кажется конспектом всего его последующего творчества.


Среди этих тем можно назвать постоянный интерес к мистике, сексу, чертовщине, еврейскому и польскому фольклору, а также активное использование детских воспоминаний о жизни у деда-раввина в Билгорае. Но есть вещи гораздо более конкретные. Например, главная героиня романа, Рейхеле, — первая в той череде больных, полубезумных девочек и девушек, которую завершает знаменитая Шоша.


Навязчивая для Башевиса, строгого вегетарианца, идея о том, что все зло от убийства животных и птиц и от вкушения их мяса, повторяется из произведения в произведение. Эта идея до некоторой степени отвратила писателя от иудаизма: свитки Торы пишут-то на пергаменте, то есть на шкурах невинных животных. В первом романе писателя зримым символом падения становится именно вкушение мяса. Неурожай и голод в Горае выглядят так: мяса в избытке, от него даже начинают болеть дети, а хлеба — нет. Гедалья, главный отрицательный персонаж, естественно — шойхет. Он привлекает к себе сердца горожан именно тем, что обеспечивает их мясом и одновременно, насыщая плоть, развращает души. Сцена забоя скота в романе, который написан довольно сухо, одна из самых красочных. Она полна оценочных подробностей. «Овцы… кладут друг на друга перерезанные шеи, словно стараются продлить свою жизнь. Мясники топором отрубают головы еще теплым животным, умело снимают шкуры, вспарывают животы… <…> Реб Гедалья стоит посреди двора, сжимая нож в зубах». Автор просто кипит от злобы. Гедалья, видимо в силу выбранной им ужасной профессии, вообще похож на зверя: похотлив и весь покрыт волосами. Кроме того, способность Гедальи показывать фокусы и привлекать женские сердца явно сближает его с «Фокусником из Люблина». Список таких «зародышей» будущих произведений писателя может быть продолжен.


«Сатану в Горае» желательно (как и любой другой художественный текст) читать и обдумывать в контексте эпохи. Лихой рецензент «Букника» безжалостно констатирует: «Роман писался для газеты (еще раз повторю, “газета” — недобросовестная выдумка рецензента. — В.Д.), и Зингер прекрасно понимал, что серьезные исторические и теологические исследования читателей не заинтересуют. Поэтому он не стал вдаваться в глубокие изыскания, а просто собрал все самые смачные легенды и слухи, ходившие о саббатианцах и других мессианских сектах». На самом деле Башевис достаточно точно следует за той концепцией саббатианского движения, которая ко времени написания романа сложилась в еврейской историографии, например — в сочинениях С.М.Дубнова.


Конечно, как и другие исторические романисты своей эпохи, Башевис позволяет себе кое-какие анахронизмы. Например, нарушение заповедей и распущенность нравов не были свойственны Саббатаю Цви и его непосредственным последователям. Саббатай Цви, с одной стороны, не отменял основные заповеди, а с другой, вообще был склонен к аскетизму. «Плохое поведение» характерно скорее для позднейших саббатианских сект, для последователей Брухии Руссо и Якоба Франка.


Но, сознательно допуская анахронизмы, нагнетая те или иные соблазнительные подробности о деяниях саббатианцев, Башевис всегда предпосылает списку этих деяний слова «рассказывали» или «говорили», тем самым предавая этим рассказам их истинный статус — статус фольклорного нарратива. В любом случае, интересней в романе не формальная канва исторических событий (в конце концов, это не монография), а то, как писатель строит отношения между прошлым и современностью.


В 1920–1930-е годы подобный подход был характерен для всех создателей исторических романов. Как жанр исторический роман переживал в этот период второе рождение. Происходило это благодаря принципам, прямо противоположным тем, которые привели к его возникновению в эпоху романтизма. Романтикам, уверовавшим в множественность культур, увлеченным поисками уникального и специфичного, исторический роман давал возможность обнаружить «местный колорит» не только в пространстве, но и во времени. Писатели первой половины ХХ века были очарованы другим — новейшими достижениям науки, прежде всего материалистическими теориями — марксизмом и фрейдизмом, описывающими «объективные законы» развития общества и личности. Эти теории давали ключ к постижению прошлого и одновременно позволяли увязать его с настоящим. Авторы «нового» исторического романа стали искать и находить в истории то, что позволяло видеть в давно прошедших событиях аналог, прообраз событий сегодняшних. Как сказал великий японский писатель Акутагава Рюноскэ (чьи лучшие новеллы написаны на историческом материале и как раз в интересующий нас период): «Душа человека в древности и душа современного человека имеют много общего. В этом все дело». Только в начале ХХ века романисты стали более искушенными и, с учетом опыта, накопленного жанром за предыдущие сто лет, не рядили больше античных и библейских персонажей в букли и фижмы, а думали об историческом правдоподобии. Делать это теперь было гораздо проще — историческая наука шагнула далеко вперед, обзавелась археологией, критикой источников, изучила и издала множество документов.


Жанр исторического романа был очень популярен в новой литературе на идише, которая «шагала в ногу» с другими европейскими литературами. К нему обращаются лучшие еврейские прозаики: Шолом Аш, Залман Шнеур, Опатошу, Меир Винер[5]. Молодой Башевис со своим первым романом оказывается в русле пусть недавней, но быстро складывающейся литературной традиции. Подлинный художественный контекст «Сатаны в Горае» — современный ему исторический роман, причем не только еврейский, но также немецкий и русский. С одной стороны, именно на этих языках было написано больше всего произведений этого жанра, а с другой, русская и немецкая литература сильнее всего влияли на молодую еврейскую словесность.


Наибольшее воздействие на становление молодого Башевиса как писателя оказала именно немецкая литература. В 1920-е годы он переводил на идиш для «Глобуса» (того самого литературного журнала для «умных», в котором был опубликован «Сатана») Томаса Манна, Ремарка, Цвейга и других современных немецких писателей. Естественно, Башевис, переводчик с немецкого и еврей, не мог пройти мимо еще одного немецкого бестселлера — романа Лиона Фейхтвангера «Еврей Зюсс», опубликованного в 1925 году и, в новой редакции, переизданного в 1931-м.


Влияние Фейхтвангера на «Сатану в Горае» очевидно. Оно чувствуется в каждой фразе. Это и эффект присутствия, который создает как бы репортажное описание давно прошедших событий. Это и кинематографический монтаж, дающий то общий план, то выхватывающий из толпы лицо очередного персонажа. И обширные социально-экономические и политические интродукции, задающие «объективный» базис описываемых событий. И бесконечные перечисления, делающие порой прозу Башевиса неотличимой от прозы Фейхтвангера. Сравните. Это — Фейхтвангер:


…сновали, шаря повсюду проворным, острым и внимательным взглядом, скупщики серебра, скота и зерна, состоявшие агентами при венском военном поставщике, двигались и двигались отставные солдаты имперской армии, участники турецких войн, и скоморохи и алхимики, и нищая братия…[6]


А это — Башевис:


Крестьяне, большей частью православные, до недавних пор боялись появляться в полном бесов Горае, но теперь стали приезжать на телегах, покупать соль и свечи, ситец на женские платья, ватные камзолы, глиняные горшки и мониста.


Даже фольклор и народная книга, если присмотреться внимательней, присутствуют в «Еврее Зюссе». Например:


Об эту пору в разных концах Швабской земли стал являться вечный жид. <…> Слухи ползли отовсюду, детей оберегали от злого глаза незнакомца, а в Вейле-городе, близ которого его видели напоследок, сторожу у заставы был дан приказ строжайше соблюдать все формальности[7].


Ну чем не Башевис?


Башевис был молодым писателем, да и вся еврейская литература — нестарой, так что такое ученичество выглядело вполне естественным. Новация Башевиса как исторического романиста была в другом. Традиционно исторический роман построен на переплетении судеб известных исторических персон с судьбами «маленьких людей», вымышленных автором. Башевис, кажется, впервые попытался в пределах своего произведения увидеть микромир прошлого, судьбы и конфликты жителей маленького местечка, на которых, конечно, влияют мировые катаклизмы, но ни одного исторического лица на сцене так и не появляется. Роман «Сатана в Горае» как бы предвосхищает современные исследования по исторической антропологии, микроистории и истории повседневности. Точно так же, как современный историк строит свое исследование на протоколах инквизиции, расследующей ересь в горной деревушке[8], Башевис погружает читателя в жизнь отрезанного от мира Горая.


Как и многие другие исторические романы 1920–1930-х годов (Л.Фейхтвангера, Г.Манна, Ю.Тынянова), «Сатана в Горае» Башевиса остро политически злободневен. Это одна из самых ярких и открытых антикоммунистических, антисоветских и, конкретней, антисталинских сатир своего времени. И одна из самых ранних — она была написана еще тогда, когда многие интеллектуалы, и особенно евреи, находились под сильным обаянием Советского Союза и ленинизма. Основной смысловой стержень романа: лжемессианская идея, вырастающая из послевоенных страданий и тягот, превращается в личную тиранию негодяев и режим террора. Народ, обольщенный вождями, испытывает после скоротечного душевного подъема бездну отчаянья, короткое процветание сменяется неисчислимыми бедствиями. У Башевиса были личные причины ненавидеть сталинский Советский Союз: его возлюбленная была ярой коммунисткой, впоследствии вместе с их сыном оказавшейся в СССР. Антикоммунистический пафос произведения был очень понятен варшавским читателям и, естественно, спровоцировал бурную полемику и резкое неприятие в левых кругах.


Кроме советского тоталитаризма Башевис целил своим романом и еще в несколько мишеней. Образ заправляющего всем в Горае Гедальи живо напоминает описания хасидских цадиков в маскильских сатирах и мемуарах. Гедалья весьма произвольно и соблазнительно толкует Тору. Сравните это с тем, как Ехезкель Котик, автор знаменитых мемуаров, излагает возмутивший его комментарий одного из польских цадиков на недельный раздел «Пинхас»:


Там было написано, что Зимри, сын Салу, поступил с Козби, дочерью Цура, по закону, поскольку знал, что она суждена ему в жены с сотворения мира. Дальше там говорилось о том, что Пинхас пронзил Зимри копьем, поскольку не знал об этом, а Моисей его оправдал, так как приходился Пинхасу дядей[9].


Гедалья — и это в какой-то момент становится его основным занятием — подобно хасидскому цадику исцеляет недужных и бесплодных женщин. Самые странные детали жизни Горая, охваченного ересью, находят свое подтверждение в этнографической и мемуарной литературе о хасидских общинах. Например, можно сравнить текст Башевиса с уже упомянутыми мемуарами Котика. У Башевиса:


…на другой день, на Симхас-Тойру, парни, ремесленники и подмастерья, собрались и начали творить невесть что. Сначала они ворвались в корчму, как грабители, и утащили бочонок водки. Потом стали с песнями ходить по домам и отбирать гусей и кур, горшки с вареньем и прочую еду и напитки, все, что попадалось им под руку.


А вот как аналогичная сцена описана у Котика:


На Симхат-Тора с давних пор повелось, что двое коцких хасидов, Янкл и Шебсл-сойфер, с несколькими десятками мальчишек, ходили по всему городу и вынимали изо всех печей еду, в том числе цимес, жареных гусей, выпечку — и приносили к нам, где стоял дым коромыслом.

Признаюсь, что среди мальчишек, помогавших хасидам устраивать погром печей с едой, бывал и я. Помню, как мы вбегали в дом, набрасывались на печь и вытаскивали еду. Хозяйки не позволяли брать всё, но кто их слушал? Брали, сколько хотели, и бежали дальше. «Награбленное» мальчишки приносили прямо к нам[10].


То, что у Котика выглядит добродушным бесчинством, у Башевиса превращается в разнузданный грабеж, нарушение неприкосновенности жилища и символ упадка нравов. При всем несовпадении интонаций, сходство этих отрывков настолько разительно, что возникает гипотеза: Башевис опирался не только на свои детские воспоминания, но и на «Мои воспоминания» Котика — книгу очень известную и популярную, к тому же изданную в его родной Варшаве. Из тех же мемуаров Котика Башевис мог вынести и представление о внутренней политической жизни маленького местечка как о безжалостной борьбе за власть, где все споры разрешаются интригами и драками, а представителей проигравшей партии непременно разоряют и бьют до полусмерти.


Как бы то ни было, но у Башевиса, выросшего в хасидской среде, присутствовало стойкое неприятие хасидизма, точнее цадиков и их дворов. Из поздней мемуарной книги «В раввинском суде моего отца» видно, что все его симпатии не на стороне хасидов, а на стороне матери и деда, сурового раввина-миснагеда. В первой половине XX века, благодаря усилиям историков, прежде всего С.М.Дубнова и Гершома Шолема, сложилось представление о генетической связи саббатианства и хасидизма. Выставляя в качестве мишени саббатианство, Башевис опять-таки «обстреливал» несимпатичный ему хасидизм.


Кроме того, дискуссии о саббатианстве и хасидизме приобрели в Варшаве межвоенной поры отчетливое политическое и эстетическое звучание. Именно в то время Саббатай Цви становится популярной фигурой. К его образу обращаются ученые, писатели и поэты. Он, про́клятый и отлученный, вдруг был увиден еврейским авангардом как сверхчеловек и протосионист. Наиболее яркий пример такой переоценки — поэма поэта-экспрессиониста и сиониста по убеждениям, радикала в эстетике и в политике (экспресс-сиониста!) Ури-Цви Гринберга, посвященная прославлению этого лжемессии.


В реакции Башевиса на переоценку Саббатая Цви переплетено политическое и личное. В начале 1920-х годов старший брат Башевиса, очень сильно повлиявший на его творчество, писатель И.-И.Зингер входил вместе с У.-Ц.Гринбергом в экспрессионистскую группу «Халястре» («Банда»). В 1931–1936 годах, после нескольких лет, проведенных в Палестине, Гринберг снова живет в Польше, в Варшаве, и редактирует орган сионистов-ревизионистов — влиятельный еженедельник «Ди велт». Таким образом, Башевис никак не мог пройти мимо «неосаббатианца» и одновременно авангардиста Гринберга. После недолгого пребывания в «Халястре» Зингер-старший порвал с авангардом и начал поход за возвращение литературы к традиционным формам и ценностям реализма. Это движение было поддержано его младшим братом. Саббатай Цви стал для Башевиса символом и сионизма с его революционным пафосом, и авангарда с его эстетической вседозволенностью. И то, и другое было крайне несимпатично молодому писателю.


«Отцом модернизма» во всей еврейской литературе (а в Варшаве — особенно) являлся великий Ицхок-Лейбуш Перец. Именно он пробудил интерес к хасидизму и хасидскому фольклору, создал в своих рассказах и пьесах привлекательный образ цадика как харизматического лидера. Линию Переца продолжил С.Ан-ский своей знаменитой пьесой «Дибук», о которой нельзя не вспомнить, читая предпоследнюю главу «Сатаны в Горае», озаглавленную «Горайский дибук». Всё описание изгнания дибука в романе Башевиса при совпадении «технических» деталей прямо противоположно по смыслу и по манере аналогичной сцене в пьесе Ан-ского. Точно так же образ Рейхеле, главной героини «Сатаны в Горае», при совпадении многих конкретных деталей, представляет собой полную смысловую антитезу образу Леи, главной героини «Дибука».


К 1930-м годам любование фольклором, хасидскими легендами, личностями легендарных цадиков стало общим местом в еврейской литературе, прежде всего в литературе модернистского толка. Описывая под видом саббатианцев современных ему хасидов, Башевис метил не только в них самих, но одновременно и в весь еврейский модернизм — от Переца до Гринберга.


Сверхзадача «Сатаны в Горае» странным образом повторяет траекторию «Еврея Зюсса». В основе романа Фейхтвангера фольклорная традиция — лубки и баллады о возвышении и гибели «проклятого еврея Зюсса». Непосредственный толчок к написанию романа о нем дала Фейхтвангеру антисемитская новелла романтика Вильгельма Гауфа. Таким образом, «Еврей Зюсс» — плод полемики с романтической традицией. А выросший из народной книги «Сатана в Горае» — с традицией неоромантической, воплощенной в произведениях Переца и Ан-ского.


***


Еще один аспект «Сатаны в Горае» — этнографическая точность, которая создает у людей, не знакомых с традиционным еврейским бытом, ощущение пряной экзотики. Огромное количество странных обычаев, упомянутых, например, в главе о свадьбе Рейхеле, — вплоть до такой дикой детали, как то, что некий озорник колет спицей стоящего под хупой жениха, — находят подтверждение в материалах, собранных еврейскими этнографами в конце XIX — начале ХХ века.


Понятно, что обилие исторических и этнографических деталей делает «Сатану в Горае» текстом, достаточно сложным для перевода. Остается только гадать, какая часть из этих деталей была бы потеряна или переврана, если бы по недоброй традиции роман перевели с английского издания. Для ранних произведений Башевиса, создававшихся еще без надежды на одновременный выход английской версии, перевод с перевода особенно опасен. Тем более что роман содержит стилистические эксперименты (письмо раввину Бинушу из Люблина и две последние главы, стилизованные под старинную хронику), которые при переводе с перевода были бы заведомо обречены на гибель.


Но, слава Богу, опасность миновала, и русский перевод «Сатаны в Горае», выполненный с языка оригинала, несомненно, станет вехой в освоении еврейской литературы русским читателем. Перевод Исроэла Некрасова и точен, и хорош. Переводчик адекватно и изобретательно передает уже упоминавшиеся стилистические и языковые эксперименты Башевиса, воссоздает характерный ритм его прозы, думает о речевых характеристиках героев — иначе говоря, талантливо, профессионально и добросовестно относится к своим обязанностям. Такое с еврейскими книгами случается пока нечасто.


Отдельные стилистические огрехи ложатся пятном на совесть не столько переводчика, сколько издателя. Редактура книги, увы, не идеальна. Кажется, хороший русский литературный редактор стал теперь птицей едва ли не столь же редкой, как и квалифицированный переводчик с идиша. И все-таки эти огрехи слишком мелкие, чтобы омрачить праздник на нашей улице. На нашей идише гас.



[1] Башевис Зингер И. Сатана в Горае: Повесть о былых временах / Пер. с идиша И.Некрасова. М.: Текст, Книжники, 2009. 192 с. (Проза евр. жизни).

[2] См.: http://booknik.ru/today/fiction/satana-v-gazete/. Надеюсь, что особо заинтересованные читатели найдут по этой ссылке именно тот текст, от которого мне захотелось защитить «Сатану в Горае», а не что-то иное. Коррекция уже опубликованного материала «задним числом», что с «Букником», к сожалению, случалось, не представляется конструктивным ответом на критику. Интернет сделал анахронизмом принцип «что написано пером, того не вырубишь топором», но этику литературных дискуссий он все-таки не отменил.

[3] Рецензент так увлекся выдуманной им идеей «газетного романа», что не заметил, как стал противоречить самому себе. Сравните: «В тридцатые годы будущий нобелевский лауреат сотрудничал с еврейским журналом “Глобус”, для которого и написал “историческую повесть” о временах Шабтая Цви». И затем, чуть ниже: «Роман писался для газеты». Так все-таки — для газеты или для журнала?

[4] См.: Майков М. Манихейство по-еврейски // Лехаим. М., 2009. № 6. С. 98.

[5] О судьбах еврейского исторического романа на примере творчества Меира Винера см.: Крутиков М. История как вымысел и вымысел как история: повесть Меира Винера «Колев Ашкенази» в контексте советской и еврейской культуры // Идиш: язык и культура в Советском Союзе. М., 2009. С. 128–160.

[6] Фейхтвангер Л. Еврей Зюсс // Фейхтвангер Л. Собр. соч. в 12 т. М., 1964. Т. 2. С. 8.

[7] Там же. С. 32.

[8] См.: Ле Руа Ладюри Э. Монтайю, окситанская деревня (1294–1324). Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 2001.

[9] Котик Е. Мои воспоминания: Пер с идиша. СПб., 2009. С. 205.

[10] Там же. С. 175.