Александр Мелихов. Новосветские помещики. Рассказ. Знамя, 2007, № 7

О том, что значило быть евреем в СССР, кажется, сказано уже все. Современная проза явно приступила к осмыслению еврейского опыта в постсоветской России… Скромный и добропорядочный советский инженер Исаак Моисеевич Шапиро в девяностые годы превращается в преуспевающего бизнесмена… и оказывается бессилен перед соблазнами новой эпохи. Его верная Пенелопа, Раиса Абрамовна, пытается противопоставить наивно-прямолинейному «разумному эгоизму» новых времен старомодную человечность (благо, средства для этого есть) — и, разумеется, становится жертвой мошенников и халявщиков.

Елена Макарова. Два рассказа. Знамя, 2007, № 7

Автор живет в Москве и Иерусалиме. Умело сделанная, тонкая и оригинальная проза — «про человеческие отношения», но с сильным сюрреалистическим налетом. Герой второго рассказа — Лев Семенович, который «читает на идиш» к недоумению своей любовницы, а затем жены, Эсфири Иосифовны, полагающей, что «это — мертвый язык».

Олег Юрьев. Винета. Роман. Знамя, 2007, № 8

Олег Юрьев любит подчеркивать, что мыслит не тематически, что применительно к его книгам следует говорить не о еврейской (например) теме, а о еврейском (например) материале, который используется при создании художественной реальности. Этот материал (наряду с другим) обильно использован и в новом романе.

«Винета» — завершение трилогии, начатой романами «Полуостров Жидятин» и «Новый Голем, или Война стариков и детей». И не только потому, что и главный герой «Винеты», историк Веня Язычник, и многие эпизодические персонажи (Яша Жидята, последний потомок новгородских «жидовствующих» XV века, или Юлий Гольдштейн, глава общины чернокожих мессианских иудеев в Америке) уже встречались читателю. Романы связаны общей структурой идей и образов. Правда, связаны парадоксально. Если сквозным мотивом двух первых книг была трагическая невозможность диалога, замкнутость и самодостаточность национально-культурных миров, то в «Винете» Россию и Германию, евреев, эстонцев и татар объединяет тяга к единственному месту, где диалог возможен. Это место — легендарный город Винета, почти тысячу лет назад исчезнувший под водами Балтийского моря.

«Винета» построена как роман-путешествие. Точнее, как роман-плавание. Веня убегает из Петербурга от кровожадных кредиторов своего покойного отчима, «патриарха отечественного стрикулизма», и оказывается на загадочном пароходе «Дважды Герой Советского Союза П.С.Атенов», следующем в Любек под командованием никогда не выходящего из каюты (и управляющего судном по радио) капитана Абрама Яковлевича Ахова. Почему-то на борту парохода (с трудом уходящего от загадочных преследователей) Веня встречает своих школьных друзей. И покойного отчима. Точнее, не покойного. Чуть позже Вене придется встретиться и с родным отцом, тоже якобы покойным, а на самом деле живым — командиром израильской подземной лодки. Ни одна разгадка не оказывается окончательной, реальность получает каждый раз новые, все более фантастические смыслы и трактовки, пока не выясняется, что именно Веня, незадачливый молодой ученый, чью диссертацию про Винету совокупными усилиями завалили славянофильствующие и западничающие профессора, закомплексованный двадцативосьмилетний девственник (таким видит он себя в начале романа) — именно он-то преследователям и нужен. А точнее, не он сам, а город, в тайны которого он проник.

«На морском дне, по моему личному убеждению, Винету искать совершенно нечего. В собственном смысле слова она ведь и не тонула — когда датчане пробили дамбы, через Волынь-город с первого моря на третье, с высокого на низкое, с зеленого на бурное прокатил страшный вал и все посносил к чертовой матери. Разве что мостовые остались и фундаменты домов, какие побогаче. Церквей, например, греческих, или хазарских синагог, или капищ языческих, или посадникова дворца, или же, на крайний случай, резиденции военного князя с казармой для скандинавских и русских наемников... Следы же надо искать на суше, в глубине побережья — может быть, аэрофотосъемкой или со спутника...» Но находятся не следы Винеты, а она сама. Корабль, ищущий Винету, и есть Винета. Это первая разгадка. А вот и вторая: Петербург и есть Винета. Вторая, но вряд ли последняя…

Леонид Зорин. Выкрест. Роман-монолог. Знамя, 2007, № 9

Новое произведение 83-летнего писателя продолжает цикл исторических повестей-монологов, публиковавшихся в последние годы в «Знамени». Монолог «посвящен светлой памяти человека, встреча с которым определила всю мою дальнейшую жизнь». Человек этот — не кто иной, как Алексей Максимович Горький. Тот, от чьего лица написан монолог, сразу же угадывается. Это — французский генерал Зиновий Пешков, крестник Горького и родной брат Якова Свердлова.

Владимир Фридкин. Пимен еврейского происхождения. Знамя, 2007, № 9

Речь идет об Исааке-Абрахаме Массе, голландском купце, посетившем Россию в период Смутного Времени и оставившем записки о ней (хорошо известные историкам). Фридкин убежден в еврейском происхождении Массы и в его родстве с одноименной еврейской купеческой семьей из Тренто. Так или иначе, сам Масса, представитель амстердамской купеческой гильдии в Московии, был, без сомнения, христианином. К сожалению, в статье много характерных «публицистических» глупостей: «Для голландского купца всего важнее — безопасность торговых путей из России в Голландию... И если сегодня в России “злато” тоже выполняет столь неприглядную общественную роль, а проблема власти и нравственности стала еще острее, то можно понять и богатого амстердамца начала XVII века… Конечно, за четыре века мир неузнаваемо изменился и Россия стала частью Европы. Но и сейчас западные топ-менеджеры, торгующие газом, готовы закрыть глаза на нарушение у нас законности и правопорядка». Почему обращение к любому историческому сюжету так часто сопровождается у наших литераторов примитивной «привязкой» к современности?

Светлана Шишкова-Шипунова. Код Даниэля Штайна, или Добрый человек из Хайфы. Знамя, 2007, № 9

Очередная рецензия на нашумевший роман. «Надо отдать должное смелости и даже дерзости автора: она не просто транслирует утопически-реформаторские идеи своего героя, как сделал бы на ее месте писатель, не желающий брать на себя хоть часть ответственности за них. Улицкая, по-видимому, так увлеклась этими идеями, что ближе к концу книги сама превратилась в рьяного их проповедника и не менее рьяного критика современной церкви...» Рецензент осторожно отмечает, что писательница, возомнившая себя проповедником, не только критикует современное православие, но (творчески преображая историю общины Даниэля Руфайзена) приписывает православным христианам преступления, которых они в реальности не совершали. И, заметим, иудеям — тоже.

Маргарита Хемлин. Про Иосифа. Повесть. Знамя, 2007, № 10

Жуткая тоска послевоенной (и после-послевоенной) еврейской жизни в бывшем местечке Козелец. Материал, в сущности, тот же, что в «Бердичеве» Горенштейна, но написано несравнимо примитивнее, со слишком явным напором на государственный антисемитизм и вызванные им страдания. Бывший завклубом собирает у себя в дачном сарайчике старые еврейские книги и вещи. Их выбрасывают на помойку — не власти, а близкие люди старика, боящиеся обвинений в «сионизме».

Григорий Канович. Очарованье сатаны. Роман. Октябрь, 2007, № 7

Прозаик, чье имя — уже часть истории русской, еврейской и русско-еврейской литературы, не может удержаться от искушения — дописать еще и еще один эпилог к созданной им монументальной саге. Мы уже видели события Холокоста в Литве глазами одного из его героев — юного Даниила, выросшего на кладбище, все надгробия которого вырезал некогда старый Эфраим Дудак. Сейчас мы видим эти события глазами Дануты-Гадассы, невестки Эфраима, польской дворянки, перешедшей в иудаизм, и ее сына Иакова. Мастерство не покидает почти 80-летнего писателя, его слог по-прежнему крепок, строг и эпичен. Разумеется, легко обвинить Кановича в идеологической податливости: в «Свечах на ветру», созданных в Литве в глубоко советское время, положительным коммунистам (еврейским и литовским) противопоставлены не слишком приятные сионисты, а в новом романе, созданном уже в Израиле, сионистка Элишева — воплощение добродетели. Легко обвинить его и в избыточной мягкости к литовцам: мотив предвоенных депортаций, занимающих такое важное место в официальной историографии современных государств Балтии, переплетается (если и не уравнивается) с тем, что случилось после 22 июня; и даже литовские каратели и мародеры изображаются людьми, пусть многогрешными, но не без души и совести, просто подпавшими под «очарованье Сатаны». Что ж, писатель любит страну, где прожил большую часть жизни, и многое ей прощает. Но одна фраза из романа может стать завершением всей эпопеи: «Мы тут за могилами присматривали десятки лет, но скоро с Божьей помощью собираемся покинуть кладбище. Уйдем отсюда. Евреев нет, умирать некому...» И больше эпилогов, пожалуй, не нужно.

Александр Мелихов. Аристократия и национальная идея. Октябрь, 2007, № 8

Петербургский писатель верен своим «прочным мыслям»: «Народ сохраняют не территории, не богатства и не военная техника, народ сохраняют коллективные грезы, ни на чем серьезном не основанное коллективное мнение о себе как об огромной драгоценности, допустить исчезновение которой ни в коем случае нельзя». Мелихов высмеивает точку зрения, согласно которой нормальное функционирование общественных механизмов можно обеспечить только насилием или адекватным финансированием. Его рецепт иной: для исторического выживания народ должен выковать полноценную духовную элиту, «аристократию». «В античные времена еврейский народ полностью утратил территорию, но сохранил духовную аристократию, хранительницу грез, — и через две тысячи лет возродил государство на прежнем месте». В общем, равнение на сионизм!

Александр Хургин. Целующиеся с куклой. Повесть. Октябрь, 2007, № 10

Нетипичная для этого автора проза, поднимающаяся над жанром «анекдотца». Трагические и нелепые коллизии, связанные с эмиграцией девяностых, здесь доводятся до сюрреалистической бредовости и приобретают какое-то мифологическое измерение. «И, значит, родилось от Элиши-самоубийцы, при жизни парикмахера, двое близнецов-правнуков — Горбун и Шизофреник, — рассказывала о своих детях Раиса соседкам по травматологической палате. — Родились они, когда Элиши давно на свете не было, и понесли за него наказание сквозь свои жизни. Хотя никогда в глаза его не видели, разминувшись с ним во времени, а слышали о нем только от деда своего Йосифа — сына Элиши — урывками...» Семья уезжает, Шизофреник остается (потому что он Шизофреник) и, естественно, попадает в страшные переделки, описываемые с хорошим лаконизмом.

Мордехай Рихлер. Версия Барни. Роман. Иностранная литература, 2007, № 8–10

Роман канадско-еврейского писателя... Не роман, а, можно сказать, «энциклопедия канадской жизни». Вот как видит его герой свое отечество: «Это дурдом, невыносимо богатая страна под управлением идиотов, и ее доморощенные конфликты как в кривом зеркале отражают беды и тяготы окружающего мира, где голод, расовые конфликты и вандалы у власти, к несчастью, не исключение, а правило». Эти «доморощенные конфликты» увидены глазами Барни Панофски, пожилого кинопродюсера, который с кем только в своей жизни не знался. Что же до стилистики... Если политически Канада — доминион Великобритании, культурно она, похоже, остается филиалом США. В напряженной, фактурной прозе Рихлера видны следы внимательного чтения Сола Беллоу, Филипа Рота, Бернарда Маламуда и других авторов, работавших с американо-еврейским материалом. Тихая Канада живет отсветами бурных событий истории могучего соседа — будь то Вьетнамская война или расовые волнения. Некоторое несоответствие между богатством инструментария и незначительностью как внутренних переживаний героя, так и поворотов его жизни (аферы, браки, сын — антисионист и квебекский сепаратист и т. д.), является, возможно, намеренным. Чем темпераментнее писатель и его герои, тем сильнее ощущение провинциальной тоски.

Игорь Клех. Вокруг да около Шульца. Иностранная литература, 2007, № 9

Эссе о Бруно Шульце, возможно, лучшем польском прозаике всех времен, еврее из Дрогобыча, убитом в 1942 году. «Для России Шульц, похоже, так и останется экзотическим фруктом, хотя имеются у нас его читатели и поклонники, а в русской литературной традиции присутствуют стилистически, а значит отчасти и мировоззренчески, параллельные явления (И.Бабель, А.Эппель). Но даже местечко, как бытийный феномен, приобретает в России вид заштатного городка и порождает литературу совершенно отличного свойства… На периферии Шульца всегда будут читать пристрастнее и ценить выше, чем в центре, но так везде с этим писателем. Уже для Кракова, Львова и Петербурга он значит больше, чем для Варшавы, Киева и Москвы, а в Перемышле, Дрогобыче или Череповце кто-то может на него и молиться — потому что только это и остается, когда не остается надежды, а время остановилось». Автор эссе критикует русские переводы рассказов Шульца — начиная с заглавий книг. Например — «Коричные лавки»: «Что говорит “корица” русскому нюху, незнакомому с чертой оседлости и центральноевропейской выпечкой? Да почти ничего... Смысл же в том, что у Шульца рассказывается о магазинчиках колониальных товаров и всяких редкостей, которые в детском воображении и памяти писателя связаны с заморскими странами, дуновением большого мира, приключениями...»

Дина Рубина. Рассказы. Дружба народов, 2007, № 7

Странная идея — печатать одним блоком рассказ «Адам и Мирьям», про женщину с жуткой и фантастической (даже для еврейки в ХХ веке) судьбой (была расстреляна немцами, выбралась живой из могилы, спрятана, выдана, попала в лагерь, спасена пленным американцем, чудесным образом встретилась со своим женихом, героически сражавшимся в партизанских отрядах на Украине, во Франции и в Палестине), и путевые очерки об Италии. Дело, видимо, в авторе: не слишком притязательная, но изящная и не оскорбляющая читательский вкус проза Рубиной идеально заполняет пространство в любом журнале.

Галина Ребель. Людмила Улицкая: еврейский вопрос? Дружба народов, 2007, № 7

И еще одна рецензия на модный роман. Две цитаты: «Эпический размах, документальная достоверность и жесткость, лирическая пронзительность и юмористическая теплота — все здесь в какой-то очень точной пропорции, когда художественная мера оказывается отражением меры самой жизни — разумеется, в определенном ее ракурсе-восприятии. Вот только в финале авторские досказывания, объяснения, комментарии по-человечески очень понятны, но художественно совершенно излишни». И еще: «У Даниэля в русской литературе глубокие корни — в обратном хронологическом порядке: булгаковский Иешуа, горьковский Лука, князь Мышкин Достоевского». В общем, критика идеально (по стилистике и художественному кругозору) соответствует рецензируемой книге. Да, так что там про еврейский вопрос? Он присутствует у Улицкой, но «как частность. Как пример и урок. Как сгусток, концентрат и модель. Всечеловеческий вопрос. Вопрос выживания человечества». Разумеется, перед «выживанием человечества» все остальное меркнет.

Лев Аннинский. Отрезание ломтя. Дружба народов, 2007, № 7

Рецензия на книгу Татьяны Копыловой «Волжский богатырь Иосиф Коренблюм» (М., 2006). Герой книги во время войны был «сыном полка», потом стал музыкантом, потом оказался в лагере (по сфабрикованному хозяйственному делу), из-за спазма в горле утратил способность играть — и заново обрел ее в Израиле. Для рецензента это повод поговорить о «еврейской витальности», об антисемитизме, о русской истории, поговорить многословно, благонамеренно и не особенно содержательно — что, впрочем, для Аннинского и типично.

Владислав Пронин. Евреи и немцы: зона познания. Новый мир, 2007, № 10

Рецензия на книгу Греты Ионкис «Евреи и немцы в контексте истории и культуры» (СПб., 2006). Несколько цитат: «Многие годы профессор Ионкис преподавала историю зарубежной литературы в Комсомольске-на-Амуре и в Кишиневе. Сегодня Грета Эвривиадовна живет в Кельне и научно-просветительской работы не оставляет. Ею изучено множество источников, порою труднодоступных, чтобы всесторонне на литературном материале проследить, как немецкий язык становился родным для народа Моисея, как Германия из чужбины превращалась в родину. Вместе с тем — и это занимает в книге огромное место — Грета Ионкис показывает, как из предубеждения против былых чужестранцев рождалось у немцев чувство партнерства, а затем и спаянности с теми, кто посещал не костел, а синагогу». И далее: «Книга Греты Ионкис — это еще одна попытка ответить на вопрос, как могло произойти все то, что случилось в 1933 году, как столь образованная и организованная нация поддалась нацистскому мракобесию, результатом которого стал холокост». В книге (и в рецензии на нее) предсказуемо упоминаются имена Лютера, Гете, Лессинга, Ницше, Гюнтера Грасса и, разумеется, Гейне. Судя по всему, рецензент «не в теме», о чем свидетельствуют даже мелкие внешние признаки текста (вроде написания слова «холокост» с маленькой буквы). Поэтому понять по его статье, насколько глубоко проникла в предмет бывшая преподавательница истории зарубежной литературы из Комсомольска-на-Амуре, трудно.

Маша Рольникайте. Литовские новеллы

Александр Рубашкин. Спасители и спасенные

Звезда, 2007, № 7

Писательница, в детстве прошедшая через ужасы гетто и еще в советское время поведавшая читателю о Холокосте в Литве, к своему 80-летию публикует три коротких рассказа о светлых проявлениях человеческой природы на фоне ужасов Катастрофы — о «праведниках мира». Герои «Литовских новелл» — семья писателя Казиса Бинкаса, спасшая будущего знаменитого режиссера Каму Гинкаса, учитель Йонайтис, помогавший спрятаться самой Рольникайте и ее близким... Что ж, пусть в Литве таких людей было далеко не большинство, тем ценнее память о каждом из них. Героиня еще одной новеллы, русская писательница Тамара Трифонова, усыновившая еврейского мальчика-беженца из Каунаса, не рисковала жизнью, как Бинкасы или Йонайтис, но спасла жизнь приемному сыну. Правда, ценою полной утраты корней: ставший русским писателем, Лев Левицкий забыл и идиш, и литовский.

Статья литературоведа Александра Рубашкина возвращает к обстоятельствам публикации в 1965 году знаменитого дневника Рольникайте — ее книги «Я должна рассказать».

Эвелина Мерова. Запоздалые воспоминания. Звезда, 2007, № 8

В детские годы мемуарист, чешская еврейка, оказалась в Терезине — городе-концлагере, который можно считать «первым кругом» нацистского ада. Оттуда, как и многие, она была отправлена в Освенцим, затем (пройдя «селекцию» в присутствии самого Менгеле) — в другой лагерь, поменьше. Освобожденная Красной Армией и усыновленная советским врачом, Эвелина долгие годы прожила в России, в Сызрани. Как всегда в таких воспоминаниях, самое страшное — будничный тон, которым повествуется о непредставимом.

Филип Рот. Фанатик Эли. Звезда, 2007, № 9

Рассказ одного из виднейших современных американских писателей на типичную для него тему — самоненависть. Появление в послевоенном американском городке «традиционных» евреев, недавних иммигрантов из Европы, разгуливающих по городу в черных капотах и шляпах и основывающих ешиву, вызывает негодование, прежде всего, у местного еврейского истеблишмента. Разумеется, ассимилированным американским евреям не хочется, чтобы их ассоциировали с «этими дикарями»! Орудие борьбы тоже типично американское — кляузничество. Но письмо адвоката Эли Пека, представителя истцов, к главе ешивы Цурефу достаточно откровенно — и более чем характерно: «Возможно, Вы не знаете, что Вудентон в течение долгого времени был городом зажиточных протестантских семей. Только после той войны евреи получили возможность приобретать здесь недвижимость. Поэтому нам необходимо сохранять хорошие отношения с соседями. Чтобы это было возможно и чтобы не задевать чувства друг друга, две общины должны оставить в прошлом некоторые из своих наиболее радикальных взглядов и обычаев. Необходимо поддерживать сложившиеся между нами добрососедские отношения. Если бы такие отношения существовали в довоенной Европе, удалось бы предотвратить преследование еврейского народа, жертвами которого являетесь и Вы с Вашими 18 детьми». Развязка, как всегда у Рота, парадоксальна и символична: представитель ешивы, пугавший горожан своим видом, переодевается в «нормальный» твидовый костюм, а свою старую одежду посылает Пеку на дом. И Пек зачем-то облачается в нее. И в таком виде идет смотреть на своего новорожденного сына.

Юлия Кантор. Диалог с прошлым. Звезда, 2007, № 9

Очень спокойный, трезвый и нейтральный по тону анализ отношений России с тремя странами — Эстонией, Польшей и Германией — в связи с памятью о событиях Второй мировой. Память эта, во многом, у всех разная. Кажется, меньше всего разногласий с былым «главным врагом»... Тема Холокоста возникает лишь при разговоре о Германии. Думается, коснуться «еврейского вопроса» в контексте российско-польских и российско-эстонских «взаимных счетов» было бы тоже небесполезным.

Александр Воронель. Орудие асассинов. Нева, 2007, № 8

Автор статьи, профессор Тель-Авивского университета и главный редактор литературного журнала «22», обозначенный в аннотации как «один из идеологов еврейского исхода из Советского Союза», критикует характерные для современной западной цивилизации упрощенные представления о человеческой природе и об универсальности таких принципов, как «права человека». Западный мир, подчеркивает Воронель, оказывается бессилен перед исламскими террористами-смертниками, перед «новыми асассинами», для которых не представляет ценности не только чужая, но и собственная жизнь.

Дина Рубина. Душегубица. Рассказ. Нева, 2007, № 9

Если верить автору, героиня повествования приходится ей тетей, или, если точнее, двоюродной бабушкой. Почтенная советская дама, бухгалтер, до конца жизни консультировавшая подпольных цеховиков и при том с увлечением ходившая на «партейные собрания», в молодости, в еще дореволюционные дни, она прошла через историю, достойную жестокого романса и бульварного романа: тетя Берта убила своего соблазнителя. То есть убивать-то его не собиралась, а просто облила серной кислотой, а тот взял и умер от шока. Убитый любовник к тому же приходился ей двоюродным братом... Описана эта дикая история со свойственным лучшим рассказам Рубиной мягким лирическим юмором.

Рина Левинзон. Листы нашей жизни читая… Стихи. Континент, 2007, № 132

Автор живет в Израиле. Интеллигентная позднесоветская поэтика, лиричная, не без чрезмерной благостности, интонация. Одно из стихотворений посвящено Иерусалиму, где «Божье присутствие всюду, дыханье Его и печать». Не самая оригинальная вещь, которую можно сказать про Святой Город, но, должно быть, справедливая.