Что произошло во Франции в 1789 году? Всякий школьник скажет — взятие Бастилии, начало Французской революции. А еще — и это вряд ли многие вспомнят — Антуан Лавуазье опубликовал свой классический «Начальный учебник химии». С этой книги современная химия начинает отсчет своей истории. Быть может, в истории «большой длительности», которую так любят современные французские историки, эта «тихая» научная революция сыграла роль бо́льшую, чем та, «громкая», в ходе которой толпа захватила старую крепость, а вскоре (что характерно для революций) снесла до основания этот замечательный архитектурный памятник.

Как мне представляется, в еврейской историографии книга «Евреи советской провинции», изданная недавно в Москве[1], станет такой тихой революцией.

***

В 1970-х годах в западной науке о еврействе (а другой тогда и не было) сформировалось представление о советских евреях как о бесправном и бессильном объекте исторического процесса, как о людях, из которых постепенно, под давлением власти, «вытекло» их еврейство. В настоящее время становится все более понятно, что концепция эта нуждается в серьезной ревизии. Миф о советских евреях как о «евреях молчания» трещит по всем швам. Его несостоятельность понимают многие: об этом начинают писать статьи, говорить на конференциях — пока чаще в кулуарах, чем в докладах. Ощущение надвигающейся интеллектуальной революции давно уже висит в воздухе…

И вот эта революция, «о необходимости которой…» и т. д., произошла. Честь написания практически первой серьезной, «толстой» монографии, основанной на новых методах изучения и принципах понимания истории евреев в СССР, выпала витеблянину по рождению и иерусалимцу по нынешнему месту жительства Аркадию Зельцеру. И хотя эта книга существенна для понимания всей истории советских евреев (точнее, истории превращения евреев «просто» в евреев «советских»), но написана она именно на материале родного для автора Витебска и его окрестностей. Бог их, витеблян, знает, почему они такие. Вода в Двине, что ли, особая? Но только именно из родной почвы они черпают материал для своих революций, отличающихся не только авангардностью, но и дотошностью. Недаром Анна Ахматова, желая подчеркнуть свою сфокусированность на родном Царском Селе, писала: «Но тебя опишу я, / Как свой Витебск Шагал». Теперь можно было бы сказать — как Аркадий Зельцер.

К императору Нерону, как бы ни был он гадок, трудно относиться с той же личной ненавистью, с какой мы относимся к Сталину. Пройдут годы и поколения, люди смогут взглянуть на прошлое «без гнева и пристрастия», и история России в 1920–1930-е годы предстанет перед ними, прежде всего, как история сверхбыстрой модернизации — сколь бы чудовищны ни были ее методы. То, какими вошли российские евреи в этот кровавый поток и какими они из него вышли, почему одни группы еврейского населения оказались в авангарде модернизационного процесса, а другие пассивно плыли по его течению — одни из центральных вопросов не только еврейской, но и всей российской истории.

Историю масс, в отличие от истории личностей, бесполезно писать в оценочных категориях, в категориях побед и поражений. Если, конечно, это история, а не журналистика, «предсказывающая назад». В Советском Союзе любили рассуждать о массах и классах, а исторические исследования, неважно официозные или официозу противостоящие, писали в духе пыльного романтизма, в духе теории «героя и толпы». Интересовались, естественно, «героями», а не «толпой», и писали о тиранах и тираноборцах, царях и «пламенных революционерах». Зачастую, продолжают писать и до сих пор. Историю масс отдали на откуп совсем немарксистским французам из «Анналов».

Книга Зельцера — первая попытка в духе современных, в том числе «французских», подходов поговорить об истории еврейского «молчаливого большинства». Непростая в чтении и совсем не «занимательная» книга. Но прочесть ее необходимо. Это книга о том, почему наши бабушки и дедушки уехали из местечка или почему они в нем остались (часто, в его расстрельных рвах). О том, как за два поколения потомки говоривших на идише торговцев и кустарей превратились в «беловоротничковых» жителей мегаполисов — в нас с вами. Буквально. Половина моих бабушек и дедушек, как и предки большинства евреев Ленинграда-Петербурга, родом из местечек Витебской губернии. Когда среди описанных Зельцером мест встречаются Улла, Лепель, Бешенковичи — я вздрагиваю. Семейное предание превращается в исторический документ.

Кстати, о семейных преданиях. Книга Зельцера с необходимостью подводит к тому порогу, за которым сила документа оказывается исчерпанной и возникает необходимость обратиться к устному свидетельству. Чем сильнее частная, в том числе еврейская, жизнь в СССР уходила в тень, тем большее значение приобретали для потомков свидетельства устной истории. Автор использует в качестве такого «устного» источника поступавшие в ОГПУ-НКВД доносы, резко расширяя таким образом свою источниковую базу. И все-таки устная история евреев в СССР — насколько она еще может быть собрана — ждет пока своих исследователей. Это сказано не в упрек автору «Евреев советской провинции», который, будучи историком, доходит до края «своей» предметной области (имею в виду историческую науку, а не Витебщину). Наоборот, эта книга показывает границы метода и, одновременно, провоцирует на исследования в иных, прежде всего антропологических, дисциплинарных рамках.

К несомненным достоинствам Зельцера как историка относится его, столь профессионально необходимое, чувство времени. О чем бы ни шла речь — об изменениях в политике, экономике или культуре — автор сразу же предлагает четкую периодизацию, служащую логическим скелетом изложения. Соответственно пространство книги образуют две оси: временная и тематическая. Для периода революции и 1920-х годов автор отдельно рассматривает события, происходившие в экономической и политической жизни. С начала 1930-х, когда со сцены исчезает последняя специально еврейская политическая структура — евсекция, история политики и экономики снова образуют единое повествование. В главах же, посвященных религии и образованию, основные тенденции развития которых составляли некоторую единую последовательность на протяжении 1920–1930-х годов, хронология наоборот оказывается «встроена» внутрь тематического изложения.

Книга бесконечно богата фактическим материалом; использованная Аркадием Зельцером источниковая база велика и разнообразна. Конечно, попытка охватить все стороны жизни еврейского Витебска с неизбежностью приводит к тому, что какие-то темы, более интересные для автора как исследователя, прописаны им глубже и подробней, например разделы, посвященные экономической истории и школьному делу, какие-то, например история витебской художественной школы, освещены более поверхностно. Но неизменным остается одно: корректность изложения, точность формулировок и попытка из груды фактов построить логически убедительную систему.

Собственно, эта исследовательская страсть, желание интерпретировать каждую группу фактов, найти ей место в общей схеме, сыграли, до известной степени, злую шутку с автором «Евреев советской провинции». По всему пространству книги рассеянно большое количество интереснейших выводов, каждый из которых глубоко обоснован, а многие обладают значительной научной новизной. Но сами эти наблюдения и выводы автора не образуют иерархической системы. Второстепенные, частные интерпретации оказываются уравнены с выводами принципиально важными. Систему «главных» идей книги читателю приходится выстраивать самому. Попробую предложить свое ви́дение этих выводов.

***

Книга «Евреи советской провинции» во многом созвучна превосходной работе английского историка Джона Клира «Россия собирает своих евреев»[2]. Центральная идея монографии Клира состоит в том, что русская администрация, получив в свое распоряжение после первого раздела Польши белорусских (то есть тех самых, витебских) евреев, очень хотела что-нибудь с ними/для них сделать, но не знала, что и как, вообще не понимала, что делать с евреями. Это благое желание власти всецело разделяли маскилы. Большинство же евреев благие намерения властей воспринимали как очередные «гзейрес», но все-таки, куда деваться, адаптировались — и так, в атмосфере всеобщего (и властей, и маскилов, и еврейского населения) недоумения и недовольства, воз русско-еврейской истории катился куда-то по своей ухабистой дороге.

Административное возбуждение советской власти в еврейском вопросе сродни екатерининской эпохе: масса благих намерений и весьма плачевные поначалу результаты. Провозгласив отмену всех ограничительных установлений царизма, гарантировав максимум и общегражданских, и национальных прав, большевики тут же, благодаря негибкости своих социальных схем, загнали евреев в капкан «лишенства». В еврейской среде черты оседлости было крайне мало заводских рабочих и крестьян — вся масса местечковых торговцев и ремесленников оказалась «лишенцами». Советская власть сама страдала оттого, что, избавив евреев от национального гнета, тут же отправила их в новое, на этот раз социальное, гетто, но поделать толком ничего не могла. Это разительно напоминает, как полутора веками ранее российская власть, записав из лучших побуждений евреев в мещанское сословие, вдруг обнаружила, что существенная их часть — арендаторы и корчмари — живет в сельской местности. В результате началось выселение евреев из деревень, резко снизившее их благосостояние.

Параллель между ранними маскилами, с одной стороны, и деятелями евсекции, с другой, также выглядит вполне содержательной. И те, и другие были националистами, имели свой собственный идеал преобразования национальной жизни, полагали инструментом этих преобразований власть и были этой властью, после недолгого и небеспроблемного «романа», выкинуты на помойку истории.

Самое интересное — и это содержательное ядро монографии Зельцера — что делало еврейское население («просте идн») пока власть, еврейские политики и еврейские интеллигенты раздирались противоречиями по его поводу. То же, что и всегда: выживало. И, как показывает Зельцер, — небезуспешно. При этом наиболее адаптивной оказалась наиболее преследуемая властями группа: зажиточные, образованные, родовитые. Именно они первыми, еще до революции, встали на путь аккультурации в русскую среду. Именно их дети первыми стали уезжать в большие города, чтобы, поработав на заводе, поступить в вуз и стать советской интеллигенцией. Это один из важнейших выводов книги.

Монография Зельцера убедительно показывает высочайшую реактивность и адаптивность евреев, мгновенно улавливавших малейшие изменения в экономической и социальной политике власти. Зельцер справедливо пишет о том, что штетл как особый социо-экономический организм продолжал существовать вплоть до Великой Отечественной войны — как бы в тени официальной советской экономики. Полагаю, что и после войны, несмотря на все потери, штетл частично возродился — впрочем, следы этой поразительной живучести следует искать не столько в документах, сколько в устной истории.

Интересно, что советская власть и еврейская интеллигенция мало что смогли поделать с традиционной системой культурных ценностей местечкового еврея. Им не удалось сделать идиш и школу с преподаванием на идише сколько-нибудь статусными, привлекательными в глазах еврейской массы — точно так же, как им не удалось и отвратить евреев от религиозных «пережитков». Достаточно легко разорив религиозную жизнь на институциональном уровне, власть ничего не смогла сделать с религией как бытовой традицией.

***

Российское еврейство, если оно хочет сохраниться как культурная общность, должно проделать нелегкую работу авторефлексии, осознания собственного исторического «я». Несомненно, книга Аркадия Зельцера «Евреи советской провинции» станет одним из первых и важнейших шагов на этом пути.