Валерий Дымшиц, Александр Френкель, Валерий Шубинский
Листая толстые журналы за июль–декабрь 2005 года
Февраль 2006
Листая толстые журналы
Версия для печати

Филип Рот. Ортодокс. Нева, 2005, № 7


Рассказ известного американского писателя («Болезнь Портного» и пр.) посвящен «еврейскому вопросу» в американской армии на исходе Второй мировой. Проблемы, надо сказать, связаны отнюдь не с антисемитизмом: просто казарменный уклад и армейская кухня плохо сочетаются с требованиями ортодоксального иудаизма. Ну, и евреи, конечно, разные бывают: герой рассказа, жуликоватый новобранец Шелдон Гроссбарт, умело вьет веревки из сержанта Натана Маркса, играя на чувствах национальной солидарности и к месту вспоминая о судьбах собратьев в Германии. Маркс ведь сам недавно вернулся с фронта, из Европы, и, должно быть, кое-что повидал. Печи Аушвица только-только перестали дымить…


Леон Вайнштейн. Израильские зарисовки. Нева, 2005, № 8


Анекдоты об израильской армии — не без обаяния, хотя и несколько пошлые — выполнены в типично фольклорной манере: Иван-дурак (вар. Шмулик-шлимазл) оказался, как всегда, молодцом.


Борис Фрезинский. Третий «случай». Нева, 2005, № 10


Свою рецензию на книгу Бенедикта Сарнова «Случай Эренбурга» (М.: Текст, 2004) петербургский литературовед Б.Я.Фрезинский заканчивает так: «Тут я вспомнил две крылатые фразы: “Платон мне друг, но…” (это о Сарнове) и “Юпитер, ты сердишься…” (это уже обо мне). Они меня смущают». Попросту говоря, рецензент разрывается между любовью к Сарнову (которого не хочется обидеть) и любовью к Эренбургу (которого хочется защитить). То, что написал о классике советской литературы Сарнов, более или менее предсказуемо: смолоду Эренбург «все понимал» и писал хорошо — потом началась эпоха компромиссов… В книге (третьей в серии «Писатель и власть» — две первые посвящены Зощенко и Мандельштаму) живые воспоминания о ее герое, восхищение его яркой, хотя и неоднозначной личностью сочетаются с известным высокомерием позднесоветского и постсоветского либерального интеллигента — вечного отличника, заглянувшего в конец учебника и знающего ответы. Фрезинский, как кажется, деликатно дает это понять… По словам рецензента, «сочинений об Эренбурге не бывает без еврейской темы; в книге Б. Сарнова она тоже есть и — существенна». Речь, в частности, о статье Эренбурга в «Правде» в связи с образованием Израиля (1948) и о его историческом письме Сталину весной 1953 года. Фрезинский склонен с уважением отнестись к позиции писателя не только во втором, но и в первом случае: ведь тот, отказавшись от предложенных ему соавторов, «взял всю ответственность за текст на себя — перед историей, то есть перед вечностью…».


Елена Шварц. В разных жанрах. Нева, 2005, № 10


Короткие эссе одного из крупнейших современных русских поэтов. Некоторые тексты носят мемуарный характер. Под пером Елены Шварц оживают Комарово шестидесятых, послевоенное детство, колоритные эпизоды истории литературного андеграунда позднесоветской поры.


Без еврейской темы не обходится. Например, неудачная гастрольная поездка ленинградских неофициальных поэтов в Таллинн (дело происходит в начале 1980-х) заканчивается так:


«Пробормотав по стихотворению, злясь друг на друга, на себя и еще неизвестно на кого, мы поехали в гости все к тому же эстонскому поэту. Угощение было обильное, гостей, кроме нас, не было. Страсти накалялись… Охапкин вдруг стал развивать теорию, что вот, мол, Бродский какой умный — он уехал в Израиль. Я робко возразила, что не в Израиль. И тогда совсем в помутнении разума Олег закричал мне в глаза: “Вы, еврейские гении, убирайтесь в Израиль!”

Что-то вроде драки и общее легкое смятение. И все разошлись.

Потом уже в Ленинграде Охапкин звонил всем знакомым и говорил: “Лена будет говорить, что я антисемит, не верьте. У меня все друзья евреи”».


Павел Вайнбойм. Любочка. Повесть. Нева, 2005, № 11


У Ходасевича есть статья «Ниже нуля», посвященная творчеству графоманов. Произведение Вайнбойма — очевидно «ниже нуля», за гранью не то что литературы, но даже мало-мальски профессиональной беллетристики. Можно лишь гадать о том, что заставило почтенный журнал опубликовать лубочно-душещипательную повесть, в которой то и дело «бросают лукавые взгляды», «остроумно шутят», «темпераментно танцуют», «смотрят влюбленными глазами», а в конце «приносят цветы на могилку любимой», зарезанной коварным злодеем. Временами закрадывается подозрение — уж не пародия ли перед нами? Но, похоже, что нет…


Герои много рассуждают и высказывают ценные мысли. Например, такие: «Регулярно пить водку и коньяк не следует, чтобы не стать алкоголиком». Помимо прочего, беседуют они и «о российских евреях, об антисемитизме и о холокосте» — вот так: «… антисемитизм в России имел древнее начало еще при московском великом князе Иване III, когда жестоко искоренялась ересь “жидовствующих”. Многие считают, что с древних времен и до наших дней неприязнь к евреям — это социальная, а иногда психическая и, возможно, пока еще неизлечимая болезнь патологических антисемитов. Но все равно российские евреи любят свою родину, героически защищали ее в период Великой Отечественной войны, и многие из них категорически не хотят эмигрировать в другие страны мира, где возможно более свободное развитие нации и нет махрового антисемитизма». Такие рассуждения героя-еврея встречают полное понимание у его русской возлюбленной. Дальше герои приходят к выводу, «что народ в России еще не созрел для полной демократии и для безграничной свободы» и «все очень тоскуют по твердой руке»… Без комментариев.


Дина Рубина. Цель скитаний. Дружба народов, 2005, № 7


Ну, не скитаний… Скорее, турпоездок. Очередные путевые заметки о Европе, начинающиеся живым и выразительным описанием маленького израильского городка в Иудейской пустыне. Здесь есть свежие краски, эффектные детали: удоды, бугенвилии, бедуины, араб-старьевщик, кричащий на идише: «Альте захен!», эфиоп-охранник, предлагающий купить пистолет, и т. д. Европа более предсказуема. Разумеется, в Провансе писательница и ее муж посещают не только ван-гоговский Арль, но и еврейское кладбище; в Германии недолго (один абзац) думают о Холокосте, а на обратном пути не без удивления узнают от попутчика, что «решением ЮНЕСКО Тель-Авив включен в число памятников мировой архитектуры» (как известно, Тель-Авив весь построен в стиле «баухауз» — то есть типа ленинградского ДК им. Газа).


Борис Хазанов. Светлояр. Дружба народов, 2005, № 7


Путешествие героя в прошлое, вторично прожитая жизнь, встречи с умершей матерью, юношеской любовью, погибшим на фронте двоюродным братом Натаном, молодость, проведенная в сталинских лагерях. В действительности, все происходит лишь в сознании человека в последние мгновения его жизни. Трогательный, мастерски написанный рассказ 78-летнего прозаика. Хазанов не в первый раз пытается метафорически описать сознание человека между жизнью и смертью — и, может быть, рассказы такого рода получаются у него лучше всего.


Лев Аннинский. Образ жительства. Дружба народов, 2005, № 8


Статья о творчестве поэта Вадима Ковды. Среди многого другого Лев Аннинский не упускает случая упомянуть о полуеврейском — больная для критика тема — происхождении Ковды, обсуждая сомнительные (по мысли и исполнению) стихи, заканчивающиеся строчками: «Еврей, прости антисемита — / Он иногда бывает прав». Комментарий Аннинского: «…неважно было, кто прав, а важно, что герой готов был признать неправым себя и молча нес ощущение греха» — больше говорит о позиции критика, чем о самом поэте. Впрочем, позиция эта и так давно известна…


Александр Хургин. Записи. Дружба народов, 2005, № 12


Хургин, как и всегда, подражает Довлатову, в данном случае — его записным книжкам (у Довлатова это называется «Соло на ундервуде»). Как и всегда, получается жидковато и скучновато, а впрочем, читать можно. Как и всегда, не обходится без «еврейского вопроса». Описывается некий Витуалий, «между прочим, член ЦК партии левых националистов и большой поэт», считающий, что «всем правят евреи… правят по своему еврейскому уму и разумению». Сам же автор считает, что «хваленый еврейский ум — это нечто сильно преувеличенное. Хитрость и так называемая предприимчивость — пожалуйста. Склонность к экономическому и обыкновенному бандитизму — сколько угодно, бескорыстная любовь к деньгам, почестям, лести — пышным цветом. Нетерпимость к иной вере и иной мысли — на каждом шагу. А вот ума... Нет, ум есть. Это бесспорно и обжалованию не подлежит. Но если брать в среднем по палате — не больше, чем у других. <…> То же и с мифической еврейской взаимовыручкой. <…> Так что Богом избранный народ избран, видимо, только для одного — для примерного наказания. Чтобы другим народам неповадно было жить так, как живет он». Во избежание недоразумений автор прибавляет, что сам-то он — «еврей чистой воды».


Александр Правиков. «…Премного разных трав и вер». Знамя, 2005, № 9


Рецензия на книгу стихов Марии Галиной «Неземля» (М., 2005). Рецензент отмечает влияние на творчество поэтессы-одесситки, переехавшей в Москву, атмосферы и культурных традиций ее родного города. «Ходасевич вспоминал о Довиде Кнуте: когда ему замечали, что “по-русски так не говорят”, он вскидывался: “Где не говорят? В Москве? А в Кишиневе говорят!” Несомненно, одесская языковая закалка дала Марии Галиной смелость и силу “гнуть о колено русский синтаксис”, и часто получаются красивые изгибы…» (Вспоминала, положим, Нина Берберова: Кнут пережил Ходасевича на шестнадцать лет.) Где Одесса, там и евреи: в цитируемых стихах фигурирует «тетя Фира», а себя лирический герой аттестует так: «…бедный гой, мишигинер аскет». Последнее слово — греческого корня, но именно сочетание греческого с идишем создает одесский, совсем не аскетический, колорит.


Маргарита Хемлин. Прощание еврейки. Знамя, 2005, № 10


Цикл рассказов написан живо и динамично, местами — чуть легковесно. В такой прозе главная опора ложится на сюжет, а он не везде одинаково интересен. Однако некоторые истории поражают воображение.


Ну, вот такая, например… Старик добивается возможности выступить по телевизору в ток-шоу, но не успевает сделать это; после его смерти обнаруживается запись, из которой становится ясно, что же он хотел сказать: «Практика реабилитации получила в Советском Союзе большой размах. <…> Все невинно пострадавшие получили справку о реабилитации или могут ее получить. В случае их смерти такую справку могут получить родственники. Сегодня, когда в нашей стране победила гласность, хочется призвать и весь мир к исправлению допущенных им ошибок в разных отраслях деятельности. Так, в первую очередь, призываю провести массовую реабилитацию евреев — как нации — без срока давности в любом направлении, вплоть до двух тысячелетий, согласно историческому подходу. И выдать каждому еврею справку о реабилитации — по месту жительства в любой точке земного шара».


Точка, где «советское» сталкивается с «еврейским», — вот любимая тема Хемлин. Сталкивается иногда смешно (черниговская старушка Бася Соломоновна убеждена, что американцы нападут на СССР 22 июня 1970 года — в приближающийся день столетия вождя), иногда страшно. Лучше всего последний рассказ, «Темное дело», посвященный Холокосту. Здесь никакой легковесности нет, но нет и сентиментальности; так до конца и не понятно, о чем идет речь — об иррациональном советском лицемерии, о постыдной тайне, о мистическом совпадении или о непонятной нам этике людей, прошедших через ад. Обратившись к многократно описанному материалу, писательница сумела найти новые краски.


Александр Мелихов. Красный Сион. Знамя, 2005, № 12


В основе нового романа Александра Мелихова — судьба покойного израильского писателя Бенциона Томера (в романе — Шамир). В юности, в польском местечке Билгорай (в романе — Билограй), душа юного героя разрывается между двумя «сказками» — сионистской и коммунистической. Вторая поначалу оказывается привлекательней. Автор использует настоящую биробиджанскую прессу той поры — цитаты впечатляют: «Если остающееся первое поколение “колонизаторов” выдержит, то второе поколение будет крепкое. Это будут настоящие советские евреи, в общем, такие, каких в мире не найдешь. Они должны, как первые американские ковбои, завоевывать природу, но американские ковбои были хищниками по отношению к природе и врагами трудовому человеку, а у наших трудящихся масс превалируют общественные инстинкты, которые в десятки раз более сильны».


Оказавшись в 1939 году в СССР в качестве беженцев, герои испытывают на себе все прелести сталинского социализма. Юный Бенци проходит через лесозаготовки в Архангельской области, эвакуацию в Средней Азии, детдом, где он выдает себя за цыганенка, и, в конце концов, вместе с другими еврейскими детьми через Тегеран попадает в Палестину. Большинство его близких погибают, старший брат становится уголовником, а сам он в мучительном стремлении выжить чуть ли не полностью теряет человеческое достоинство. Лишь зрелым человеком, когда успешная служба в израильской армии, а затем литературные успехи восстанавливают в нем самоуважение, он понимает, что «не страдания и даже не страх смерти когда-то раздавили его волю, а мерзость и безобразие».


Идея Мелихова, ради которой написан роман, проста: «Ненавидеть людей можно только за одно — за то, что они люди. Никто из людей не представляет собой ни малейшей ценности, не обладает ни малейшими достоинствами: ценность представляют только те сказки, которым они служат, только эти сказки рождают и доблесть, и гнусность». Сказкой был Израиль — но нынешнему поколению израильтян остались лишь «объедки» великой мечты, вдохновлявшей их родителей. От мечты о коммунизме и «Красном Сионе» в амурской тайге вообще ничего не осталось. Что до Холокоста, то «немцы всего лишь разрушили утешительную сказку, что человек творит зло только из-за голода и дикости. Они отняли надежду, что гигиена и всеобщая грамотность изгонят из мира хотя бы самые чудовищные формы зла».Однако на смену погибшим сказкам непременно придут новые.


В сущности, перед нами философская притча с авантюрным сюжетом, может быть, в духе «Кандида» и других повестей Вольтера. Жанр оправдывает некоторый схематизм сюжета, который временами кажется лишь поводом для философских умозаключений автора.


Октябрь, 2005, № 7


Журнальный номер целиком посвящен Одессе. Из громких имен — Юрий Олеша (публикация юношеских стихов — умелых, но не более того) и Михаил Жванецкий. Последний равен себе: сочетание несомненного стилистического таланта, мастерства интонации с пошловатым внутренним миром среднего советского интеллигента, который все не может прийти в себя от радости, что дожил до изобилия «свободы и колбасы». Много авторов из нынешней Одессы. Обращает на себя внимание сравнительно высокий технический уровень стихов (в которых, однако, нет ничего от старой «юго-западной» традиции — сплошной Бродский, разведенный Кушнером) и явная слабость прозы. Это тем более любопытно, что как раз в «Октябре» проза обычно лучше поэзии.


Удивительно, но в «одесском» номере еврейской темы мало. Только режиссер Михаил Левитин обмолвится, что «еврейство — это много, одесское еврейство — вообще чрезвычайно много, потому что это такое вдохновенное еврейство». Да в рассказе Георгия Голубенко «Один день Бориса Давыдовича» главный герой — суетливый еврей-ловкач, но при том совершенно бескорыстный и — вопреки существующей литературной традиции — положительный до отвращения.


Вера Калмыкова. Заложник времени. Октябрь, 2005, № 10


Еще одна рецензия на книгу Б.Сарнова «Случай Эренбурга». Вера Калмыкова прямой полемики избегает, но ее позиция даже более отчетлива, чем у Фрезинского: ригоризму шестидесятников, Аркадия Белинкова и молодого Сарнова, которые «с жаром и азартом судили старших потому, что по возрасту были их “детьми”, а дети, как известно, во все времена именно к родителям особенно жестоки», она противопоставляет безусловную апологию поведения Эренбурга. Впрочем, Сарнов, на взгляд рецензента, в своей книге также отчасти отказался от своей былой максималистской позиции (заметим в скобках, что эта позиция у него, в отличие от Белинкова, и тогда проявлялась лишь в частных беседах; да и прав у него было на нее поменьше, чем у бывшего зэка и будущего диссидента Белинкова). Интересно, что в случае Эренбурга одни и те же поступки (статьи военного времени в «Красной звезде», письмо Сталину 1953 года) для одних — высокие заслуги, для других же, причем вроде бы близких к первым по воззрениям, — пятна на биографии. Для Калмыковой нет сомнения: Эренбург был по-своему прав, делая то, что полезно здесь и сейчас, пусть для этого и требовалось идти на сделки с совестью. Например, «сочиняя помянутый ответ Сталину, написанный невероятно коряво и человеку, с языком партячейки незнакомому, вообще почти непонятный, Эренбург вовсе не думал о том, что скажут потомки. Ему всего-навсего нужно было сделать что-то, что предотвратило бы геноцид еще одного народа СССР. Что смог — то и сделал».


Александр Мелихов. В долине блаженных. Роман. Новый мир, 2005, № 7


Роман, собственно говоря, о первой любви. Еврейская тема сперва присутствует лишь в качестве фона (хотя и важного), но постепенно становится главной и почти подменяет собой изначальную. Материал, как можно понять, частично автобиографический — как и во многих книгах Мелихова. Герой-рассказчик — сын еврея-историка, попавшего в сталинские лагеря и, в конце концов, ставшего бухгалтером леспромхоза, и коренной сибирячки, «чалдонки». Отец героя и отец его возлюбленной, «дядя Сюня», Израиль Моисеевич Чудновский, — характерные представители советской интеллигенции первого призыва (ее еврейской, едва ли не многочисленнейшей, части). Некоторые эпизоды очень выразительны. Рассказчик в дни молодости надевает крестик — «исключительно для того, чтобы повыпендриваться». Реакция такова: «Так ты бы уж прямо свастику повесил, — хмыкнул дядя Сюня. <…> Я и сейчас не понимаю, что это из него сверкнуло — комсомольское воинствующее безбожничество или еврейская память о кострах и погромах, не знаю». Но в то же время: «Его квартирная хозяйка, простая из простых тетка, в каленый мороз добрела до Лапина, чтобы спросить у дяди Сюни, по какому обряду хоронить новопреставленного еврея: мож, вы хочете как-то по-своему? У нас нет ничего своего, ответил дядя Сюня». Наконец, умирающий дядя Сюня признается: «Я помогал у нас в местечке закрывать синагогу — это мне кара, вся моя жизнь была карой». В этих нескольких репликах — судьба целого поколения.


Судьба молодого поколения, выросшего в 1950–60-е годы, иная. Технический вуз, чтение Цветаевой и Солженицына, и все это — на фоне Киева шелестовских времен. Официальный антисемитизм и память о Бабьем Яре способствуют еврейской самоидентификации героев-«полукровок». Женя, дочь дяди Сюни, заходит далеко: муж-сионист, экзотически звучащие в СССР еврейские имена детей, алия… И — как финальный аккорд — посетивший Женю в ее иерусалимской квартире рассказчик видит на стене портрет незнакомого человека, который оказывается «святым мучеником Барухом Гольдштейном». Деталь правдоподобная: по свидетельству очевидцев, могилу этого безумца, пришедшего с автоматом в мечеть и расстрелявшего несколько десятков молившихся арабов, долго украшали живые цветы. Видимо, автор торопится ее уравновесить, дабы не быть обвиненным в недостаточной еврейской лояльности. «Для равновесия» герой случайно попадает в арабский городок, где его (как «русского туриста») принимают радушно, и разговаривает с очаровательной черноглазой девочкой-ангелочком, которая «мечтает, чтобы всех евреев убили». Пожалуй, чересчур книжно. Вообще, окончание романа уступает прочим его страницам по художественной убедительности.


Исаак Башевис Зингер. Начало. Иностранная литература, 2005, № 10


Обычный перевод обычного рассказа плодовитого писателя, выполненный одним из самых плодовитых его переводчиков, Дмитрием Веденяпиным. Рассказ о детстве — очередная, поздняя версия мемуарной прозы, наиболее характерные образцы которой даны в сборнике «В суде у моего отца» (под таким неуклюжим названием эта книга вышла в свое время по-русски). Нелучший (но и нехудший) рассказ Башевиса портят, как всегда, неточности перевода: привычно перевраны — более или менее — имена собственные и реалии. Невольно возникает вопрос почти философской силы. И в книжном формате, и в периодике проза Башевиса все продолжает и продолжает выходить в России — очевидно, спрос есть. В то же время переводят по-прежнему с английского, а не с идиша; качество переводов не растет; ошибки механически тиражируются; большие романы, включая главный, «Семейство Мушкат», так и не переведены. Загадка.


Генрих Белль. Лавр все еще горек. Иностранная литература, 2005, № 10


Давняя уже рецензия нобелевского лауреата на роман Стефана Гейма «Книга царя Давида». Гейм — писатель-диссидент из ГДР, Белль — председатель немецкого Пен-центра, и, разумеется, значительная часть рецензии посвящена проблемам свободы творчества. Собственно, текст книги провоцирует на это. Герой романа, книжник Ефан, в дни правления Соломона пишет (точнее, редактирует) официальную биографию Давида, великого отца и предшественника правителя, и оказывается перед необходимостью корректировать и приукрашивать историю. Эта задача вступает в противоречие с его талантом и жаждой истины, и дело заканчивается для строптивого писца дурно. Что ж, не в первый раз писатели используют Библию, чтобы поговорить о своих проблемах.


Сол Беллоу. Писатели, интеллектуалы, политики: воспоминания о главном. Иностранная литература, 2005, № 12


Мемуары покойного Сола Беллоу посвящены его политической эволюции (приведшей будущего писателя из марксистского в консервативный стан) и начинаются с событий 1917 года. «Родители мои уехали из Санкт-Петербурга в Монреаль в 1913-м, и российская жизнь была еще свежа в их памяти. За обеденным столом разговоры о царе, войне, фронте, Ленине, Троцком велись так же часто, как и об оставшихся по ту сторону границы дедушке и бабушке, сестрах и братьях. В еврейской среде падение империи воспринималось как совершеннейшая фантастика. Скептически настроенные эмигранты “со стажем” были уверены, что большевистские выскочки долго не продержатся. Однако их повзрослевшие дети страстно желали участвовать в революции». Один из сверстников Сола возвращается в Россию, чтобы участвовать в строительстве социализма, — и исчезает, а самому ему предстоит долгий путь отрезвления.


Алан Лелчук. Памяти Сола Беллоу. Иностранная литература, 2005, № 12


Апологетическая, восторженная статья американского литературоведа и прозаика о недавно умершем нобелевском лауреате. «Если Фолкнер был номером один в американской литературе первой половины ХХ века, его место, по моему глубокому убеждению — и многие его разделяют, — во второй половине века занял Сол Беллоу, создатель четырех или пяти великолепных романов, полудюжины дивных повестей и множества рассказов. Не говоря уж о первоклассной эссеистике и переводах с идиш. Его персонажи впечатываются в память, его голос неповторим, глубина чувств у него русская, а мастер слова он несравненный». Интересно, что многие американские критики (с которыми Лелчук спорит) ставили в вину Беллоу «чрезмерную обнаженность чувств», тогда как русскому читателю его книги порою кажутся холодноватыми.


К сожалению, даже эта мемориальная статья вынуждает говорить о переводческой и редакторской небрежности. Характерные искажения еврейских реалий и имен довершаются (в который уже раз!) сообщением, что Менделе Мойхер-Сфорим якобы звался по жизни «Яков Абрамович Шолом».


Нина Катерли. Вторая жизнь. Звезда, 2005, № 9


На заре перестройки Нина Катерли опубликовала в «Ленинградской правде» нашумевшую тогда заметку об обществе «Память» и надолго превратилась в «заметную общественную фигуру» — участницу безрезультатных судебных процессов против антисемитов, автора пафосных антифашистских статей и поверхностных докладов «о состоянии межнациональных отношений». Как это порой бывает, благородные цели всей этой деятельности не могли компенсировать отсутствия специальных знаний и профессиональных навыков. В известном смысле, писательница стала запоздалым и оттого еще более грустным и утрированным символом «шестидесятничества» — с его черно-белым мировоззрением, национальными комплексами и неспособностью сориентироваться в реалиях общества, чуть более сложного, чем советское… Читать мемуары человека, ставшего символом, всегда интересно. На страницах воспоминаний Катерли предстает усталой и опустошенной. Пафоса «беззаветной борьбы с фашизмом» стало меньше. Изредка проскакивают характерные признания. Например: «Перечитывая теперь собственные статьи… я вижу, что во многом была тогда прекраснодушной и наивной». Или: «Когда-то во время моего злополучного процесса Израиль Моисеевич Меттер раздраженно упрекнул меня: “Ходишь по этим судам ради дешевой популярности. Конечно, писать прозу труднее…”»


Михаил Румер-Зараев. Дети дьявола. Звезда, 2005, № 12


Герой — типичный советский историк-шестидесятник, сын партийного работника, приложившего руку к коллективизации, а затем, в 1937 году, расстрелянного. От повесившегося однокурсника ему остаются бумаги, из которых следует, что тот во время войны служил в гитлеровских вспомогательных частях и участвовал в подавлении восстания Варшавского гетто. В конце концов, съездив в Варшаву, герой узнает страшную тайну и о своем собственном тесте. Оказывается, король утильсырья Лев Соломонович и зловещий коллаборационист Ганцвайх, «Мефистофель геттового ада», внушавший соплеменникам, что «надо находить общий язык с немцами» и что после войны фюрер отправит евреев если не в Палестину, то на Мадагаскар, где они создадут собственное государство, — одно и то же лицо. В конце повести герой и его жена размышляют о том, чьим сыном (дочерью) быть хуже — советского функционера или гитлеровского пособника, предателя своего народа... В общем, автор пытается обсуждать нравственные проблемы XX века в малоподходящем для этого формате неловко слепленного триллера.


Марк Зайчик. «Целуй меня крепче». Звезда, 2005, № 12


Повесть русско-израильского писателя, написанная под сильным влиянием нелучших вещей Беллоу. Герой, русско-израильский интеллигент Борис, размышляет (не смейтесь) «о судьбах России» и сравнивает себя с Чаадаевым, вспоминает, опять размышляет, разговаривает, ухаживает за некой Ириной Александровной (но «этот глагол отражает их взаимоотношения приблизительно»), переживает из-за болезни матери («может быть, и выкарабкается, а?»), читает Джойса, размышляет, вспоминает… Все ждешь, когда, наконец, с героем что-то начнет происходить. По ходу дела возникает любопытный материал (евреи-тренеры по боксу со всего СССР, собравшиеся в Израиле), но и он почти не используется.


Подготовили Валерий Дымшиц, Александр Френкель, Валерий Шубинский