Он спросил студентку об основных языковых группах, о том,

                                                                            кто такие семиты и хамиты. Студентка покраснела и сказала,

                                                                            что отвечать не будет. Экзаменатор удивился и настаивал на ответе.

                                                                            «Ну, хорошо, я скажу, — ответила она с мужеством отчаяния. — Вы

                                                                            думаете, что вы семиты, а мы хамиты. А мы думаем, что мы — семиты,

                                                                            а хамиты — вы».

                                                                                                                                             Из воспоминаний С.Я.Лурье

                                                                            В благочестии и чистоте нравов я прожил, насколько это было возможно,

                                                                            без тяжб, без ссор и без долгов. Я был верен своим друзьям, беден

                                                                            деньгами, но очень богат сердцем.

                                                                                                                                             Из древнеримской эпитафии

Историк, посвятивший свою жизнь изучению прошлого, является при этом действующим лицом истории своего собственного времени. Не удивительно, что личный опыт часто влияет на восприятие, казалось бы, давно уже исчезнувших эпох. Мало кому удается отсидеться в башне из слоновой кости, во всяком случае, в России. Нам памятны еще времена, когда столкновение ученых с современной им реальностью обрекало их на суровые испытания, включая принуждение к молчанию или даже лжи. Проверялись не только аналитические способности исследователя, но и его личное мужество, находчивость, стойкость перед соблазном, готовность удержаться от нравственного падения. Или же неготовность.

Наглядной иллюстрацией этому может послужить судьба Соломона Яковлевича Лурье (1890–1964), видного ученого, основные интересы которого относились к области древнегреческой философии и литературы. Замечательно, что его жизнь описана сыном — Яковом Соломоновичем Лурье (1921–1996), также достойным исследователем, автором множества трудов, посвященных литературе и общественной мысли средневековой Руси. Воспоминания Якова Соломоновича об отце, опубликованные издательством Европейского университета в Санкт-Петербурге[1], ранее были практически недоступны для большинства российских читателей. Впервые «История одной жизни» вышла в свет в Париже в 1987 году от имени уже скончавшейся к тому времени тети автора Богданы Яковлевны Копржива-Лурье[2], являвшейся последние годы своей жизни гражданкой США. Разоблачение подлинного авторства грозило бы Я.С.Лурье серьезными неприятностями — сочинения такого рода относились к запретной литературе и назывались в обиходе «тамиздатом», дополнявшим легендарный «самиздат».

Подозреваю, что молодым людям, выросшим в посткоммунистическую эпоху, будет трудно понять политическую актуальность этой «тамиздатовской» крамолы. Значительная часть книги посвящена изложению достаточно специфичных научных проблем, которыми занимался С.Я.Лурье, причем автор проявляет самую серьезную озабоченность профессиональной репутацией отца, перемежая изложение его идей пафосными замечаниями типа: «Но будет жаль, если читатель сделает отсюда вывод, что синтез был для него важнее анализа, что он приспособлял материал источника к предвзятым идеям. Предварительная гипотеза никогда не заменяла С.Я.Лурье доказательств на источниках».

Тем не менее, автор «Истории одной жизни» не перестраховывался, скрывая свое имя. Для неврастеничной советской цензуры достаточным было уже то, что Яков Соломонович покусился на святая святых «единственно верной» идеологии, рассказав о том, как создавалась ставшая для нее основополагающей историческая концепция социально-экономических формаций. В книге рассказывается о том, с каким пылом усваивали эту великую мудрость, одобренную самим Сталиным, дисциплинированные ученые, с какой страстью обличали они тех тугодумов, которые позволяли себе идти не в ногу со временем и сбивались с ритма, наивно пытаясь как-то осмыслить спущенные сверху директивы. Нынешнее издание рекомендовано «для историков, филологов, а также для широкого круга читателей, интересующихся историей Отечества». Так уж получилось, что во времена жизни Соломона Яковлевича Лурье сугубо научные проблемы теснейшим образом были связаны со злободневными событиями в жизни страны и ученые мужи могли в одночасье перейти с университетской кафедры в кабинет следователя, а далее — в лагерный барак.

Герою книги удалось избежать подобной участи, однако она грозила ему постоянно. Долгое время он не мог получить достойного рабочего места, в годы же сталинской кампании против космополитизма Соломон Яковлевич был изгнан из исторического и филологического факультетов Ленинградского университета имени А.А.Жданова, причем многие преподаватели, включая ученицу С.Я.Лурье — А.И.Болтунову[3], приняли участие в развернувшейся тогда травле, которая имела все шансы закончиться арестом. На какое-то время ученый оказался как бы вне закона, чем стремительно воспользовался предприимчивый молодой специалист, присвоивший в своей кандидатской диссертации выводы, взятые из неопубликованной работы С.Я.Лурье. Не могу не отметить, что участник данной истории, названный в парижском издании книги полным именем, — таким образом положил начало своей успешной карьере хорошо известный в российском научном мире Ю.В.Откупщиков — в петербургской версии превратился в загадочного диссертанта «О». В конце концов, С.Я.Лурье вынужден был переехать в Одессу, потом во Львов, где и скончался, вдали от своих близких и любимого Ленинграда. Надо отдать должное чутью гонителей этого человека. Он был осторожен и предпочитал не высказывать своих политических убеждений, но даже незадолго до смерти как самое счастливое событие своей жизни Соломон Яковлевич вспоминал 27 февраля 1917 года — день, когда установилась недолговечная, увы, демократическая российская республика. Пресловутые завоевания Октября были всегда отвратительны нашему герою, становление коммунистического режима он встретил стихами:

Спасайте вещи! Уносите прочь,

Уже опять грядет средневековье,

Вновь наступает мировая ночь,

Тяжелое и долгое зимовье…

Среди непереносимой для советской цензуры «крамолы» особо можно выделить еврейский акцент книги. В своем сочинении «Воплощенный миф: "Еврейская идея" в цивилизации» ректор Еврейского университета в Москве А.Ю.Милитарев утверждает, что российские евреи были ассимилированы русской интеллигенцией и слились с ней. Хотя подобные обобщения не следует принимать слишком буквально, необходимо, однако, признать, что идея небезосновательна и судьба семейства Лурье может послужить наглядной тому иллюстрацией. Начало положил отец героя книги — Яков Анатольевич Лурье (1862–1917), сохранивший на всю жизнь самое искреннее отвращение к урокам своего богобоязненного родителя, совмещавшего религиозные наставления с публичной поркой детей. Путь Якова Анатольевича в мир русской культуры начался бегством из собственной семьи. По счастью, этот порыв совпал по времени с либеральной весной царствования Александра II, которая открыла еврейскому мальчику широкие возможности для получения образования, вплоть до окончания естественного факультета Петербургского университета. Но и после получения научной степени преподавательская или иная профессиональная карьера оставалась для российского еврея закрытой. Проблему можно было решить только приняв крещение, но Яков Анатольевич не пожелал пойти на подобный компромисс и поступил на медицинский факультет Харьковского университета, избрав, таким образом, одну из немногих специальностей, доступных для него в царской России. Получив диплом врача, он вернулся в родной Могилев.

Путь этого человека — образец жизненного подвижничества. Достаточно сказать, что установленный гонорар он брал только с состоятельных больных, предоставив всем прочим, т. е. абсолютному большинству, самим определять размер платы, оставляя деньги в каком-либо углу дома. Близкие шутили, что некоторые пациенты пользовались такой ситуацией для собственного обогащения. Особое уважение вызывала гражданская позиция Я.А.Лурье, обозначившаяся после погрома в Могилеве в октябре 1904 года. Столкнувшись с упорным нежеланием властей как-либо отреагировать на произошедшие в эти дни убийства и изнасилования, Яков Анатольевич развернул столь активную деятельность, что был «награжден» высылкой в Архангельскую губернию — старательно ограждавшая погромщиков могилевская полиция решила, что скандал будет удобнее всего замять именно таким образом. Все это превратило Якова Анатольевича в человека-легенду. Его похороны в сентябре 1917 года собрали столь значительное количество людей, что испугали находившегося тогда в Могилеве главкомверха Духонина. Последний решил, будто огромная толпа идет громить ставку.

Таким был итог жизни Якова Анатольевича Лурье, но включала она и совсем другие эпизоды. Этот принципиальный атеист имел обыкновение гулять в святую субботу со своими детьми, и, наблюдая подобное кощунство, благочестивые соседи выражали свои чувства тем, что бросали вослед нечестивцам камни. Когда же Яков Анатольевич решил не обрезать своего младшего сына Иону (в отношении старших детей обряд совершился, так сказать, по инерции, доктор еще не успел осмыслить для себя позицию в данном вопросе), это привело в подлинный трепет всю могилевскую общину. Здесь характерные черты целой эпохи. Биография Якова Анатольевича Лурье напоминает в этом отношении судьбу его современника — выдающегося еврейского историка Семена Дубнова. Последний также начал свой путь с репутацией отщепенца — «Ахера», посмевшего пренебречь посещением мстиславльской синагоги в осенние праздники (считалось, что он повредился в уме от большого количества прочитанных книг), однако с течением времени приобрел общее уважение, став своего рода культовой фигурой для еврейской общины России. Впрочем, даже среди современников, людей сходного происхождения и жизненного пути, Яков Анатольевич выделялся особым радикализмом своих непримиримо ассимиляторских убеждений. Единственная сохранившаяся публикация этого борца с погромным варварством и полицейским произволом заключает в себе призыв к роспуску Союза для достижения полноправия еврейского народа в России, так как «он отделяет интересы евреев от всего прочего населения».

***

Жизнь Соломона Яковлевича началась в эпоху образовательных «процентных норм» и запрета на профессии, продолжалась же она в те времена, когда евреи, осуществившие свою карьеру в первые годы советской власти, изгонялись из научных и учебных заведений в качестве «безродных космополитов» — и то, и другое имело самое непосредственное отношение к нашему герою. Хотя автор книги предпочел не говорить о данном обстоятельстве, приходится отметить, что Соломон Яковлевич не последовал примеру отца и счел для себя возможным капитулировать перед дискриминационным российским законодательством. Будучи человеком, к религии вполне безразличным, он заплатил за право заниматься любимой профессией тем, что формально принял лютеранство. Это, однако, не избавило его от проявлений антисемитизма. Наш герой отреагировал на это своей научной деятельностью — С.Я.Лурье является автором единственной до настоящего времени русскоязычной монографии, посвященной антисемитским умонастроениям в эпоху древности[4]. Его сочинение «Антисемитизм в древнем мире» — это основательный научный труд, основанный на глубоком изучении всего доступного материала, но, как объяснил в предисловии сам автор, данное обстоятельство не лишало работу и личного мотива.

Книга была задумана в годы Первой мировой войны, когда поддавшееся антисемитской истерии командование русской армии отдало приказ об очищении от евреев растянувшейся на тысячи километров прифронтовой полосы. Это с неизбежностью воплотилось в чудовищной по масштабам погромной акции, осуществлявшейся уже не толпой простонародья, но регулярными войсками Российской империи. Непродолжительные иллюзии демократического Февраля сменились большевистской диктатурой и страшной реальностью Гражданской войны, сопровождавшейся многолетней погромной кампанией, в которой принимали участие и белые, и красные, и петлюровцы, но более всего банды разного рода батек-атаманов, чьи кровавые бесчинства охватили всю территорию прежней черты оседлости. Этот трагический цикл еврейской истории сравнительно мало известен, так как через два с небольшим десятилетия еврейское население региона было сожжено огнем Холокоста, но в свое время бедствия евреев Украины произвели самое ошеломляющее впечатление. Уральский казак С.И.Гусев-Оренбургский, являвшийся ранее православным священником, с ужасом спрашивал себя о том, какому Богу молились благочестивые христиане, в то время как их города, ставшие ареной изуверских убийств и насилий, постепенно превращались в обширное еврейское кладбище. По его подсчетам, в 1919–1920 годах жертвами погромов стали не менее 200 тысяч человек[5]. Наконец, наступление коммунистического правления ознаменовалось новым подъемом бытового антисемитизма, идеи которого были восприняты теперь самыми широкими кругами российской интеллигенции. И в дореволюционные годы, когда сочувствие к евреям считалось признаком хорошего тона, ситуация была не идеальной — С.Я.Лурье воплотил опыт своего общения с «арийскими» коллегами в стихах:

Дорогой, мы вас жалеем,

Но зачем вам быть евреем?

Быть евреем — и публично

Это очень неприлично…

Победа коммунистов, в руководстве которых столь яркую роль играли лидеры еврейского происхождения, предельно обострила скрытые ранее настроения. И поскольку в Кремле, наряду с Лениным, правили также Троцкий, Каменев и Зиновьев, искренне презиравшему большевистский режим С.Я.Лурье было отказано в праве пользования университетской библиотекой. Соломон Яковлевич был особо травмирован тем, что запрет исходил от его учителя — С.А.Жебелёва, который заявил по этому поводу в своем кругу: «Все мы виноваты в революции. Вот и я тоже — оставил еврея при Университете».

Двадцатые годы, воспринимавшиеся людьми Февраля как эпоха невыносимой коммунистической тирании, позднее вспоминались как пора относительно свободная. Даже в «вегетарианские» хрущевские и брежневские годы нельзя было и мечтать о многих инициативах, вполне возможных в первые годы советской власти. Последнее относилось также к исследованиям феномена антисемитизма — изданная в 1922 году книга Лурье во второй раз была напечатана в России только после падения коммунистического режима[6]. Впрочем, и на Западе, где цензурных препятствий не существовало, эта книга не получила признания, вызвав, по преимуществу, критическую реакцию. В то же время, данное сочинение с неожиданным энтузиазмом приветствовали некоторые антисемитские авторы. Так, русский эмигрант Андрей Дикий ссылается на труд Лурье в качестве доказательства своих измышлений — в его трактовке «Антисемитизм в древнем мире» предстает чуть ли не аналогом «Протоколов сионских мудрецов». Опубликовав после Второй мировой войны книгу «Евреи в России и в СССР», Дикий поместил в качестве приложения к ней вторую часть сочинения С.Я.Лурье, утверждая, что таким образом он демонстрирует реальность существовавшего уже с древнейших времен мирового еврейского заговора[7]. Как написал об этом Я.С.Лурье, книгу его отца встретило «одобрение заведомых врагов и непонимание тех, кто мог бы ему сочувствовать».

Объясняя данный феномен, Я.С.Лурье указывал на недобросовестность интерпретаторов-антисемитов, воспользовавшихся творческим просчетом его отца. По мнению Якова Соломоновича, все дело в сознательно провокативном стиле изложения. Это всего лишь «эффектный прием», «своеобразный фокус», целью которого было обострить тему, нарочито усугубить обвинения в адрес евреев — с тем, чтобы далее подвергнуть эти вымыслы детальному рассмотрению и разоблачению. Люди, подобные Дикому, внимательно прочли то, что относится к «фокусу», но разоблачения предпочли не заметить.

Замечания Я.С.Лурье справедливы, но это еще не вся правда. Полагаю, многие особенности «Антисемитизма в древнем мире» не объяснимы только «эффектным приемом». Знакомясь с этим исследованием, ощущаешь какую-то обреченную готовность автора увидеть антисемитизм всюду, где есть хотя бы минимальный для этого повод. С.Я.Лурье был априорно убежден в закономерности антисемитской реакции и ставил такой диагноз, часто даже не пытаясь вникнуть в общий контекст рассматриваемых им явлений. Поясню, что я имею в виду, на примере поэзии Ювенала, чьи стихи упоминаются С.Я.Лурье в качестве одной из самых ярких деклараций антисемитизма в древнем Риме. Ювенал действительно был высокомерно презрителен по отношению к евреям, но то же самое можно повторить и обо всех прочих подданных империи. Ничуть не лучше относился Ювенал к галлам, вифинцам, халдеям, армянам, с несомненно бо́льшим пылом порицал он египтян и греков. Евреи занимают лишь одно из мест в весьма обширном «рейтинге презрения», и ничего похожего на собственно антисемитизм, решительно выделяющий евреев среди прочих народов, здесь нет. Но обуреваемый своей общей идеей, С.Я.Лурье всего этого не замечает.

В других случаях в дело идут самые случайные, неосновательные свидетельства. Например, желая доказать существование персидского антисемитизма, процветавшего будто бы во времена государства Ахеменидов, С.Я.Лурье ссылается на содержание библейской Книги Есфирь, которая, по мнению большинства исследователей, была написана спустя несколько веков после падения персидской империи и отражала настроения не только другого времени, но и другого культурного региона[8]. При этом Лурье даже не упоминает, что именно персы вернули евреев на родину из вавилонского плена и позволили им построить второй Храм.

Представляется, что опыт тех лет, что предшествовали написанию «Антисемитизма в древнем мире», произвел слишком сильное впечатление на автора — как признавался сам С.Я.Лурье, после своего могилевского детства он не любил ходить по мосту, если сзади идет нееврей. Боязнь физического насилия уже не оставляла его всю жизнь. Защищаясь от этого унизительного ощущения, он изложил проблематику античного антисемитизма с вызывающим эпатажем, но бравада лишь скрывала глубокую внутреннюю травму. Это ощущается и в общей концепции С.Я.Лурье, которая особо обрадовала антисемитов, ссылавшихся на его сочинение. Оказывается, евреи все-таки сами виноваты в антисемитизме. Пусть все обвинения в адрес евреев лживы, но есть в представителях этого народа что-то особенное, обособляющее их от прочих людей и сплачивающее друг с другом, а это естественный повод для подозрений и домыслов. Осмысливая данный тезис, Соломон Яковлевич вступил в переписку со своим тогда еще здравствовавшим отцом, который настаивал на принципиально ином объяснении. Яков Анатольевич был убежден в том, что зависимость имеет обратный характер, что обостренный еврейский партикуляризм объясняется реакцией на антисемитизм, а не наоборот. Но аргументы отца не убедили Соломона Яковлевича, который остался при своем убеждении.

        С.Я.Лурье (1890–1964)

        С.Я.Лурье с сыном, Я.С.Лурье. Львов. 1957

           Фотографии из книги Я.С.Лурье «История одной жизни» (Париж, 1987; СПб., 2004)

        Титульный лист книги С.Я.Лурье «Антисемитизм в древнем мире» (Пг., 1922) 
    

   

Насколько можно понять по содержанию «Истории одной жизни», общий путь всех представителей семейства Лурье включал некий духовный, отчасти и эстетический, бунт против отца. Это особо заметно у автора книги — Якова Соломоновича Лурье, упоминающего временами о склонности Соломона Яковлевича писать нелепые письма к близким, его привычку придумывать «дурацко-игривые» шансонетки, способность увлечься, предпочитая декларации доказательствам, а также отмечающего ограниченность литературных пристрастий отца, не распространявшихся далее поэзии Пушкина. Нечто подобное заметно и в отношениях между Соломоном Яковлевичем и Яковом Анатольевичем. Последний вообще игнорировал художественную литературу, предпочитая ей «полезное», преимущественно научное, чтение и был предубежден против «глупых» литературных фантазий, запрещая сыну читать даже сказки Гауфа. Особо отмечает автор книги педантичную борьбу за лексическую благопристойность, которая спровоцировала подлинное восстание. Яков Анатольевич, который в ответ на любое употребление «ненормативной» лексики устраивал настоящее инквизиционное расследование, добился лишь того, что его сын в 9 лет начал издавать «Вестник похабной литературы» и, став филологом-классиком, пылко полюбил Аристофана. Собственного сына Соломон Яковлевич развлекал стихами типа «У Петра, Петра, Петра / Задница была остра» и при первой возможности познакомил ребенка с пушкинской «Гавриилиадой».

Споры и противоречия не мешали, однако, установлению самых уважительных отношений и тесных семейных связей. В конечном итоге, все члены семейства Лурье, описанные в «Истории одной жизни», кажутся духовно очень близкими людьми. Их объединяет приверженность гуманистическим идеалам и общность фундаментальных убеждений, последовательный рационализм и позитивизм. В ситуации Соломона Яковлевича Лурье это определило не только творческую методику, но и предметное направление его научных интересов, обусловленное отвращением к «туманной мистике» (в эту категорию попали софисты и Платон) и любовью к «кристально ясным» материалистам, подобным Антифонту и Демокриту. Именно Демокриту был посвящен важнейший научный труд С.Я.Лурье, изданный уже после его смерти учениками и товарищами. Особо отмечу, что это один из очень редких примеров, когда подобная работа, написанная российским автором, оказалась образцовым трудом, чей авторитет признан специалистами-классиками во всем мире. Мне известно о занимающемся Демокритом английском исследователе, который специально выучил русский язык, чтобы иметь возможность познакомиться с этой книгой в оригинале.

Естественнонаучный акцент в творчестве С.Я.Лурье, в сущности, сближал его с марксизмом. Проблема заключалась лишь в том, что, анализируя исходный для гуманитариев марксистской школы труд Фридриха Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства», Лурье с присущей ему наивностью — филолог-классик Д.П.Каллистов не даром наградил его титулом «Король бестактности» — указал, что труд Энгельса явно устарел. Он не понимал, что в сложившейся ситуации сочинениями Маркса и Энгельса полагается только восхищаться, и продолжал своевольно умствовать. Сообразительные коллеги ответили на подобное кощунство самым решительным осуждением. Как заявил о С.Я.Лурье правильно ориентированный А.И.Тюменев: «В марксистской шкуре все время виден был биолог». Ох уж эта «марксистская шкура»!

Кажется, что положение с «Историей антисемитизма в древнем мире» уникально для творческой биографии С.Я.Лурье — в этом случае он находился под впечатлением личных переживаний, сила которых оказалась непреодолимой. Представление об антисемитизме как о выпадающем из какого-либо исторического измерения фатальном, вечном проклятии еврейского народа грешит оттенком исторического мистицизма, чем-то похожим на проклятие Вечного Жида. Впрочем, наш герой не был бы самим собой, если бы не попытался извлечь из сложившегося положения разумный положительный вывод. На основании своих изысканий он сформулировал социальный идеал «федеративного союза свободно организующихся общин». Участвуя в деятельности Трудовой партии, С.Я.Лурье пытался воплотить данный тезис в политической программе и, очевидно, вспоминал об этом, присутствуя на первом и единственном заседании Учредительного собрания. Но пришел матрос Железняк.

***

Здесь необходимо ненадолго оставить героя книги и обратиться к его сыну, являющемуся автором рассматриваемого сочинения. Продолжая семейную традицию, Яков Соломонович Лурье сохранил верность идеалам позитивизма и гуманизма, при этом он оказался даже последовательнее своего отца. В толковании еврейского вопроса Я.С.Лурье отверг мистическую обреченность Соломона Яковлевича и поддержал строго рациональные выводы деда, дополнив их рядом новых, весьма любопытных соображений. Что касается общих идеалов, планы «федеративного союза свободно организующихся общин» сменяются у Я.С.Лурье надеждой на всемирную плюралистическую демократию, в которой не будет места для такой «неплодотворной абстракции», как национальный характер.

Автор «Истории одной жизни» несколько раз повторяет слова из популярной книги своего отца, посвященной Демокриту: «Мысли и взгляды интересуют тебя больше, чем судьба друзей, больше даже, чем собственные беды». Безусловно, это в полной мере относится к настоящему сочинению, целью которого является не только желание запечатлеть судьбу ученого, но, прежде всего, намерение увековечить его убеждения и идеалы. Значительную роль играют при этом и собственные воззрения Якова Соломоновича, которые с полным основанием рассматриваются им как продолжение отцовских исканий. Они имплицитно присутствуют и в основном тексте, но наиболее отчетливо авторская позиция заявлена в сопровождающем настоящее издание «Посмертном послесловии», рукопись которого была обнаружена уже после кончины Якова Соломоновича. Как справедливо указывает составитель книги Н.М.Ботвинник, Я.С.Лурье «имел в виду не только свою книгу об отце. Это итог того, что волновало и интересовало Я.С. всю жизнь». Яков Соломонович выступил здесь как адвокат рационалистического, демократического и интернационалистского (космополитического) мировоззрения XIX века, запоздалыми адептами которого были его отец и он сам. Автор прекрасно осознавал данное обстоятельство. Его сочинение — это тяжба с ХХ столетием, которое двинулось в неправильном направлении. Яков Соломонович не мог простить современности ее грубый национализм, пристрастие к религиозности и мистицизму, отсутствие должного уважения к таким авторам, как Демокрит. Отсюда и незначительный, оскорбительно малый, по мнению Якова Соломоновича, общественный интерес к посвященным Демокриту работам С.Я.Лурье. Мировоззрение «кристально ясных» материалистов остается уделом лишь ученых специалистов, тогда как «туманные мистики» в моде. Можно догадаться, что Яков Соломонович Лурье ревновал творческую судьбу отца к популярности наследия А.Ф.Лосева, но его претензии простирались много дальше. Буквально в паре фраз Яков Соломонович приводит обширный список сомнительных увлечений конца ХХ века — начав с инопланетян и йоги, автор переходит к православию, иудаизму и арийской мистике. С его точки зрения, все это лишь разные формы духовного падения, наиболее страшным проявлением которого является ненавистная абстракция национального характера. Прекрасно понимая всю несвоевременность своих убеждений, Я.С.Лурье продолжал надеяться на то, что гуманистическая рациональная традиция XIX столетия еще восторжествует. Особые надежды Яков Соломонович возлагал на диссидентское движение, активизировавшееся в последние годы советской власти, — нравственная самоотверженность борцов за демократию напоминала ему идеалы любимого Короленко. То, что, следуя традиции героев своей книги, защищал Яков Соломонович Лурье, — это особый «духовный материализм», сочетающий базисный рационализм с гуманистическими принципами и самоотверженностью вполне религиозного характера.

Будущее — непредсказуемо (приношу извинения сторонникам иной точки зрения), но можно сказать с полной уверенностью: до настоящего времени не появилось ни единого признака того, что ожидания Якова Соломоновича начинают сбываться. Напротив. Что осталось от прежней устремленности диссидентства? Этот порыв оказался невольным порождением тоталитарного режима, чья грубая цензура просто спровоцировала встречный протест, но в посткоммунистическом мире подобным настроениям места уже не нашлось. Страстная приверженность наследию XIX века в наши дни может показаться некоторым чудачеством — Яков Соломонович, конечно, не согласился бы с таким определением в отношении своих убеждений, но охотно признавал это, говоря об отце, который сочетал материалистические воззрения с неким «природным солипсизмом», изолировавшим его от окружавшего мира. Отсюда «королевская бестактность», постоянная неловкость, неумение общаться с современниками, которым С.Я.Лурье предпочитал общество детей, а также пристрастие к литературным непристойностям в стилистике Аристофана или «Гавриилиады», парадоксальным образом сочетавшееся с глубоким отвращением к непристойностям в реальной жизни. В стихах Соломона Яковлевича парочки, обнимающиеся на людях, ассоциируются с мухами, пытающимися совокупляться на его лбу. Все это кажется неким благородным чудачеством, своеобразным выпадением из века — Н.С.Лесков называл подобных людей «антиками». По-видимому, несвоевременные люди будут всегда, но полагаю, что «антики» отмеченного типа из истории уже исчезают. Чем-то знакомым повеяло в телевыступлениях недавнего лауреата Нобелевской премии академика В.Л.Гинзбурга, но он и по возрасту близок к поколению Якова Соломоновича.

***

В убеждениях героев и автора «Истории одной жизни» многое не трудно оспорить, но несгибаемая преданность высокому нравственному идеалу представляется мне явлением самоценным. Почитая людей, грезящих ожиданием Машиаха, Второго пришествия Христа или царствования Будды Мантрейи, почему должны мы относиться с меньшим уважением к верующим в наступление светлого царства разума и торжество гуманизма? Их чудачество — не иное ли обозначение для подвижничества, а иногда и праведности?

В рамках настоящей статьи нет места для обсуждения подобных общих вопросов. Хотелось бы, однако, отметить, что опыт человеческого достоинства как минимум не менее важен, нежели способность создавать «модные» изыскания — по моему глубокому убеждению, судьба сочинений Лосева, не говорю уже о повальном увлечении псевдонаучными идеями Льва Гумилева, показывает, сколь много в подобных порывах неосновательного и вздорного. С особым уважением вспоминаются на этом фоне биографии, отмеченные человеческой добротностью и честностью, что проявлялось не только в научной работе. Я не хочу сказать, что герои рассматриваемого мною сочинения были святыми, несомненно, были у них свои слабости и неудачные жизненные решения. Но обреченные жить в атмосфере агрессивного конформизма, переходившего в откровенную подлость, доносы и предательства, наши герои — это в равной мере относится и к Соломону Яковлевичу, и к Якову Соломоновичу Лурье — неизменно старались сохранить свое честное имя.

Так многим это, увы, не удалось. Книга о жизни историка невольно оказалась также книгой позора, из ее содержания можно узнать и о совсем других жизненных судьбах, переплетавшихся, иногда самым роковым образом, с судьбой С.Я.Лурье. Не буду описывать здесь те ситуации, которые фигурируют в «Истории одной жизни», — книга в распоряжении читателей. Я не стал бы упоминать об этом, но затронутая тема обнаруживает неожиданную актуальность. События полувековой давности словно повторяются в наши дни, кажется иногда, что поменялись только названия. Прежний Ленинградский государственный университет стал теперь Санкт-Петербургским и расстался с именем Жданова, но по-прежнему происходят здесь события, напоминающие о недобром старом времени. В стенах того самого исторического факультета этого учебного заведения, откуда с позором изгоняли некогда «безродного космополита» Лурье, наставляют ныне студентов, рассказывая им об ответственности «инородцев» за беды России, а то и попросту — о засилье «жидов»[9]. Вместо «космополитизма» поводом для гонений на преподавателя оказывается в наши дни предполагаемая приверженность «глобализму» — почувствуйте разницу! Разоблачения жидомасонского заговора пока еще, слава Богу, не введены в программу обязательного обучения, но в качестве дополнительного чтения книги соответствующего содержания могут предлагаться уже сейчас. И даже после того, как поклонник сталинского «Краткого курса» и борец с мировым жидомасонством И.Я.Фроянов потерял должность декана исторического факультета, ничто не остановило ни изгнания «глобалиста» Б.Н.Комиссарова, заведовавшего ранее кафедрой Нового времени, ни травли неугодных студентов, счеты с которыми сводили в ходе экзаменов[10]. В общем, непреклонных борцов против идеологической крамолы, как и в сталинские времена, более чем достаточно, тогда как «антиков», готовых бороться за достоинство и порядочность, как-то не находится. А жаль.