Мак-Нил Д. По следам ангела / Пер. с фр. Н.Мавлевич. – М.: Текст, 2005. – 192 с., [4] л. ил. – (Коллекция/Текст). 3500 экз. – На обл. также: Воспоминания сына Марка Шагала.

Обычно взрослые учат детей пользоваться носовым платком. Но бывает и наоборот. Нет-нет, не дети учат взрослых! Взрослые отучивают детей. Редко, но бывает: «Отец так никогда и не привык к мысли о том, что он богат, он, например, учил меня сморкаться, зажав пальцем одну ноздрю, чтобы не пачкать носовой платок». Наверное, этот педагогический курьез не заслуживал бы внимания, если бы его «соучастники» не направлялись в Лувр. И если бы там, в Лувре, отец не продолжил бы своего урока. Нет-нет, не подумайте! Хотя в каком-то смысле это было продолжением: «Папа задумал обучать меня живописи, чтобы тем самым отвадить от нее. Быть художником — гиблое дело. <…> Отец знал музей наизусть и ухитрился, проводив меня по залам полтора часа, миновать все сто́ящее и показать одну пошлость да помпезность, так что я действительно был разочарован». После этого отец и сын садятся на банкетку перед картиной Пуссена. Отец заслоняет ладонью розовых богов и богинь и велит сыну проделать то же самое. «Тут-то мне все и открылось: композиция, соотношение объемов, прославленные текучие линии, — я был заворожен». Через много лет сын приведет уже своего сына в тот же зал и попытается повторить урок отца. Но ничего не получится. Потому что перед этим он забудет сделать главное: научить сына не пользоваться носовым платком. Только и это вряд ли бы помогло. «Настал день, когда я тоже решил рисовать, папа дал мне коробку ломкой жирной пастели, и, то ли машинально, то ли подражая ему, я стал выбирать синий кобальт, бирюзовый, берлинскую лазурь… так мне хотелось быть в его мире вместе с ним, и так я был наивен. Наивно было думать, что в этот мир можно войти, вооружившись простым цветом как ключом». Или отказавшись от носового платка. В этот мир, конечно, нельзя войти так просто, но в нем можно жить, причем запростяк. Хотя есть, конечно, несколько условий: «Еще он объяснял мне открытия Эйнштейна: искривленное пространство, кванты, мне было всего лишь семь лет, я ничего не понимал, многие говорят, что математика — это стихи, я согласен, но чтобы это было так… вам должно быть семь лет, рассказывать эти стихи должен ваш отец с русским акцентом, а происходить все это должно на дороге в Сен-Жане». О «немногих днях» жизни на этих условиях — «слишком короткая» книга Давида Мак-Нила, сына Марка Шагала. «В паспорте у меня записано, что я родился “в городе Нью-Йорке штата Нью-Йорк”, но это неправда. Я родился в синеве. Когда слились две синевы: светло-голубые глаза моей матери и ярко-голубые отца». В биографиях Шагала об этом слиянии ни слова. А дело было так. В 1941 году Шагал бежит от петеновской полиции в Америку, в 1944-м умирает Белла, в 1945-м порог нью-йоркской квартиры Шагала переступает Вирджиния Хаггард-Мак-Нил, молодая разведенная художница, дочь британского дипломата и канадской француженки, вынужденная подрабатывать белошвейкой, в 1946-м у них рождается Давид, в 1948-м Шагал вместе с Вирджинией, ее дочерью и Давидом возвращается во Францию, в 1952-м Вирджиния уходит от Шагала и порог его дома в Сен-Поль-де-Вансе переступает Валентина Бродская, Вава, которая сделает все, чтобы в биографии ее мужа предшествующие десять лет были годами иллюстраций к «1001 ночи», декораций к «Жар-птице», офортов к Гоголю, Лафонтену и Библии, «Автопортрета с летающими часами» или «Рыб в Сен-Жане», но никак не годами Вирджинии. Давид ненавидел Ваву: его книга об отце «слишком коротка» именно из-за нее, из-за Мадам. Но в книге он берет маленький реванш. Те десять-пятнадцать лет, которые Давид провел рядом с отцом, — это годы Давида, только Давида, годы ребенка, запростяк живущего в синеве, притом, что это, конечно, годы валорисской керамики, «Цирка», плафона Оперы Гарнье, витражей «Хадассы». Оптика этих слишком прореженных воспоминаний очень честная. Если уж о керамике, то о своей: «Если у меня выходила особенно удачная фигурка, мне разрешали поставить ее в печь. <…> Раскрашенная и отлакированная, она была так хороша, что рядом с ней разные штуковины, которые делал папа и его лысый приятель, казались мне просто ученическими поделками». Лишь время от времени мимо дверей шныряет «девчушка» Палома, шпион «лысого приятеля», работающего в соседней мастерской. Если уж о «Цирке», то о своем: «В правом углу громадной поверхности он задумал большое синее пятно… а поскольку покрывать краской добрых два квадратных метра холста ему было скучно, то он поручил это мне». Если уж об открытии плафона оперы, то о своих радостях: «Модную рубашку с круглым воротничком я все-таки выпросил». Еще о камушках, которые отец раскрашивал на берегу в Кань-сюр-Мер, а потом они вместе с Давидом пускали их рикошетом (пока не увидела Мадам и не пустили эти шедевры для медуз в распродажу). О каштане для юной Даниэль. О старых тюбиках краски и самом совершенном способе подделки картин. О гортензиях в фарфоровых унитазах. О лесопилке. О вонючих, но вкусных вареных улитках. О ножах из бамбука. О пьяных поэтах и юных старлетках. О бар-мицве и сандвичах. О роллс-ройсах и понтиаках. О развеивании прахов в саду Шагала лже-хасидами. Об увлечении джазом и рок-н-роллом. О Вудстоке (прежде чем стать известным писателем, Давид был рок-музыкантом). Книга обо всем об этом называется «По следам ангела». По‑французски — точнее, с легким каламбуром «Quelques pas dans les pas d’un ange», буквально: «Несколько шагов в шагах ангела». Давид не следует за отцом, ведь это было бы искусствоведением. Он живет в его следах, в его синих пятнах, причем иногда в прямом смысле: «А у меня и щеки были синими, точнее, становились синими из розовых, переживали розовый и голубой период. Это отец, забыв, что только что держал в руке ультрамариновый карандаш, походя трепал меня по щеке».