Опубликовано в журнале «Народ Книги в мире книг» (Санкт-Петербург)
№ 53 / Октябрь 2004 Аннотации
|
|
||||||||
Юрьев О. Новый Голем, или Война стариков и детей: Роман в 5 сатирах. – Иерусалим: Гешарим; М.: Мосты культуры, 2004. – 256 с. 1500 экз.
Олег Юрьев — один из крупнейших современных русских писателей, поэт, прозаик и драматург, вот уже четырнадцать лет живущий в Германии. Его творчество, высоко оцененное в этой стране (немецкие переводы произведений Юрьева выходят в престижнейших германских издательствах и широко обсуждаются критикой) все больше привлекает внимание и на родине.
Бо́льшая часть героев юрьевской прозы и драматургии — евреи, но сам писатель (как и Фридрих Горенштейн) не относит свое творчество к особой «русско-еврейской литературе», предпочитая мыслить категориями «большой» российской словесности. Как мне кажется, «еврейское» присутствует в его произведениях одновременно в двух измерениях: с одной стороны — это лишь один из вариантов взаимоотношений человека с Богом, миром, пространством, временем, один из ответов на универсальные вопросы; с другой — нечто самодостаточное, лишь из себя определимое и лишь себя способное означать. Еврейство идеальное и эмпирическое, духовное и этническое совпадают не до конца (на этом несовпадении построен сюжет предыдущего романа Юрьева, «Полуостров Жидятин»).
Может быть, главный герой «Нового Голема» (как, впрочем, и «Жидятина») — время. Но если в предыдущем романе оно шло двумя параллельными потоками — быстрым кольцевым и медленным восходящим, то в «Големе» с ним происходят совсем другие приключения — читатель как будто плавает на лодке по системе связанных циркулирующими протоками озер (германо-чешская граница, Россия, Америка), чтобы в конце обнаружить, что его принесло течением на опасно близкое расстояние к водопаду и выгрести уже не удастся. Еврейское и христианское время, оба линейные, направленные, сплетаясь и борясь друг с другом, накладываясь друг на друга, стремительно приближаются к своей завершающей точке.
Если в «Жидятине» мы оказываемся накануне никем (или почти никем) не предвиденных перемен, то в «Новом Големе» — в их разгаре, в 1993 году. Реформируемую Россию Юрьев описывает сравнительно мягкими и сдержанными красками — именно потому, думаю, что сам материал навязывает гротеск и фантасмагорию, зато «оттягивается» в этом смысле на материале среднеевропейском и американском. Здесь — целый парад аттракционов, эффектных гипербол и с удовольствием узнаваемых литературных «цитат» — от Майринка до Петрония. На какой странице ни открой… Вот, скажем, описание дня рождения супруги Михаила Трималхиониди, владельца магазина «Закрытый распределитель» на Брайтон-Бич: «Въехал на колесиках торт, изображающий Капитолий. Мы с Капельмейстером начали непроизвольно сползать под стол — не от смеха. Купол Капитолия откинулся, Майкл Джексон в расшитом золотом гусарском костюме встал с корточек и резким движением вывернул из-под мышки мандолину. Свет в зале зажегся, Майкл Джексон нацелил гриф мандолины в Трималхиониди и контртенором пропел паровозную песню. Народ веселился и ликовал, люди плакали. Песнь кончилась, торт с Майклом Джексоном уехал. Мы выпили горилки, сели и вонзились в пылающий борщ — в груди каждого русского живет желудок украинца».
Герой-рассказчик, сорокалетний ленинградский писатель Юлий Гольдштейн, в этом цирковом мире — трикстер, человек без лица. Получив грант по женской квоте, он переодевается в платьице, шаль и колготки и, уже в качестве Юлии Гольдштейн, отправляется в город Жидовска Ужлабина, он же Юденшлюхт, изучать «деятельность особой группы СС “Бумеранг” по разработке секретного оружия на основе големических преданий об оживлении мертвой материи». В действительности его больше интересует другой сюжет — странный обычай хазарского племени, забредшего в двенадцатом или тринадцатом веке через Венгрию в богемские горы. «Каждый год поздней осенью… дети и старики сбивались в два вооруженных чем попало отряда, избирали предводителей-беков и, отрезанные от внешнего мира снегами и селями, в течение трех дней пытались поубивать друг друга кто сколько сможет…» В конце романа Гольдштейн перебирается в Америку по гранту для расовых меньшинств, покрасив кожу в черный цвет специальным кремом.
И «големическая», и «хазарская» линии получают в романе метафорическое наполнение. Голем, созданный для защиты пражского гетто, воплощает метафизическую «особость» Израиля, которая и порождает антисемитизм, — но ее исчезновение равнозначно исчезновению еврейского народа. Голем не может быть использован ни для каких «общечеловеческих» целей: всякие попытки, предпринимаемые в этом направлении хоть Третьим Рейхом, хоть «Американской империей», обречены на провал.
Живущий на Западе русский писатель еврейского происхождения, Юрьев — далеко не «западник» в том смысле, в котором этот термин употребляют у нас ныне. Россия и еврейство, по его мысли, едины в своей неразделенной любви к Западу и неизбежной отчужденности от него. «Русские, как и евреи, думают, что коли их кто-то не любит, так это за что-то и почему-то — что-то они не то сделали, кого-то обидели, неправильно себя повели и т. п. Ни тем, ни другим и в голову не приходит, что не любят их вообще, поскольку никто никого, а особенно некоторых, не любит. <…> У русских и евреев вообще очень много сходных качеств (за вычетом разной конфигурации ума и инстинкта) — в первую очередь из-за того, что и русские, и евреи не народ, не раса, не культура, а нечто вроде отдельного человечества, внутри которого много народов, рас и культур. Им бы и жить на отдельных планетах».
Вульгарно-универсалистская, «общечеловеческая» тенденция, направленная на стирание этнических, религиозных, культурных различий, является, пожалуй, главным объектом «сатиры»; писатель видит заключенные в этой тенденции вполне тоталитарные предпосылки. Но слово «сатира» все равно приходится ставить в кавычки; Юрьев — не Орвелл, не политический памфлетист. Скорее, перед нами диалогический роман в том смысле, который придавал этому термину Михаил Бахтин. На двухстах пятидесяти страницах схлестываются самые разные «картины мира», образующие сложнейший, тонко выверенный узор. И Джулиен Голдстин, собственно — Юлия Гольдштейн, переделавшаяся (с помощью накладного пениса) «из прямой тетеньки в обратного дяденьку», полагающий(ая?), что «западный человек нашего нового времени будет красным зеленым голубым черным евреем-христианином-мусульманином», оказывается неожиданным двойником (двойницей?) повествователя. Он, повествователь, придерживается более традиционных взглядов на человеческую природу («А я так думаю, что человек — это двуногое существо с плоскими, широкими ногтями... И без перьев»), но живет-то, получается, в полном соответствии с идеями своей дальней американской родственницы. В конце романа, с перемещением Юлия Гольдштейна в Америку, Голдстин «исчезает». Двойники сливаются? Впрочем, о дальнейшей судьбе героев мы узнаем, может быть, из третьего романа, который Юрьев обещает когда-нибудь написать. Так же, как из «Нового Голема» мы узнали, между прочим, кое-что о судьбах героев «Полуострова Жидятина»: Вени Язычника, Яши Жидяты и супругов Перманент. Им тоже находится место в лодке, приближающейся к водопаду. |
|