Лев Айзенштат
Хранитель памяти
Октябрь 2000
Интервью
Версия для печати

Давид Ноевич Гоберман — художник, искусствовед, автор многочисленных монографий по украинскому и молдавскому народному искусству. В последние годы достоянием общественности стала и «еврейская составляющая» его творчества — выставки фотографий и рисунков, посвященные еврейским резным надгробиям, прошли в Санкт-Петербурге, Киеве, Кишиневе, Нью-Йорке; опубликовано несколько книг и каталогов. И тем не менее выход в свет каждой новой публикации Давида Гобермана — всегда событие. Альбом «Забытые камни» о еврейских кладбищах Молдовы, изданный в этом году в Санкт-Петербурге, познакомил любителей еврейского искусства с еще 120 фотодокументами из уникального собрания этого подлинного подвижника еврейской культуры. Сегодня Давид Ноевич — в гостях у журнала «Народ Книги в мире книг».



Давид Ноевич Гоберман
Фото из собрания Еврейского общинного центра Санкт-Петербурга 


— Я родился в Минске, в традиционной, хотя и не слишком ортодоксальной, еврейской семье, в 1912 году. Отец мой, Ной Яковлевич, служил в музыкантской команде, в дни коронации императора играл в сводном гарнизонном оркестре, вернулся из армии достаточно эмансипированным человеком. Мать была более религиозной, соблюдала все еврейские праздники и обычаи. На этой почве между родителями были даже известные противоречия. Семья была большая — пять человек детей, бабушка и дедушка. Дома говорили на идише. Иврит я изучал в хедере, а затем в полусветской ивритской школе Гилеля Молочникова. В 1925 году в скромной домашней обстановке в присутствии местного раввина я прошел обряд бар-мицва. Пришли несколько родственников, я отвечал на вопросы по какой-то части Торы. В 1925 году это было безопасно. Когда я поступил в белорусскую школу, то еще соблюдал заповеди Субботы. Мы с братом пошли к директору и попросили освободить меня от занятий по субботам. Директора, а это был педагог старой формации, сын священника, очень растрогала моя просьба. Он меня обнял, прижал к груди и сказал, что восхищен моим поступком. Жили мы в Минске в маленьком деревянном доме, унаследованном от деда. Позже нас, как владельцев недвижимости, выселили. Мы стали жить в крохотной пристройке, которую предоставила нам служанка, много лет проработавшая в нашей семье. Эти репрессии произошли в 1929 году, и тогда же мы с сестрой переехали жить в Ленинград.


Я себя помню с карандашом в руке с трех лет. Родители относились довольно безразлично к моему увлечению. Но когда в 10 лет я стал рисовать знакомых, родственников, друзей, то они отдали меня учиться в художественную студию. Подростком я всегда мечтал о Ленинграде, об Академии художеств. Но сразу поступить в академию не удалось — необходим был рабочий стаж. Два года я проработал на заводе, пройдя путь от ученика до токаря высокой квалификации, и в 1932 году наконец стал студентом архитектурного факультета Ленинградского инженерно-строительного института (ЛИСИ). Огромную роль в моей жизни сыграла встреча с Николаем Александровичем Тырсой, руководителем кафедры рисунка ЛИСИ. Он помог мне перевестись в Академию художеств на архитектурный факультет. Тогда там преподавали такие выдающиеся мастера, как Иван Александрович Фомин, крупнейший русский архитектор, академик Котов, архитектор Троцкий. Директором академии был Исаак Израилевич Бродский. Надо сказать, что несмотря на общепринятое мнение о Бродском как душителе авангардного искусства, в годы его директорства в академии весьма толерантно относились к различным художественным течениям, в том числе и левой направленности. Принято считать, что Бродский — конформист, жесткий и неприятный натуралист в живописи. Я думаю, что это была его внешняя личина; конечно, он был очень самолюбив, ему импонировало внимание властей. Но у него были и неофициальные работы, очень тонкие и интересные, близкие к эстетике «Мира искусства».


С 1939 по 1945 год я служил в Красной Армии, в Уральском военном округе. Во время войны отец погиб в Минском гетто, он был расстрелян в августе-сентябре 1941 года. Матери чудом удалось спастись… После войны мне, как и всем, пришлось столкнуться с государственным антисемитизмом. Это было в 50-х годах. Я узнал, что «Ленфильму» требуется художник-архитектор, моя прямая специальность. Когда я позвонил в отдел кадров, то начальник очень обрадовался: им срочно нужен был специалист. Ситуация кардинально изменилась после того, как я предъявил паспорт. Мне было сказано, что надо еще кое-что уточнить и чтобы я зашел через несколько дней. Все сразу стало ясно. Пожалуй, в моей жизни это был единственный случай прямой национальной дискриминации со стороны властей. Ну, а с бытовым антисемитизмом сталкиваться приходилось куда чаще…


Интерес к еврейскому народному искусству проявился у меня еще в детстве. Хедер, где я учился в Минске, был расположен неподалеку от еврейского кладбища. Я часто заходил туда и там, еще мальчишкой, впервые увидел еврейские резные надгробия. Я стал зарисовывать эти камни с причудливыми орнаментами, изображениями зверей и птиц. Позднее, на четвертом курсе учебы в академии, я защитил курсовую работу по истории искусств, сделанную как раз на материале минских надгробий; был также выполнен альбом с рисунками. Это было в 1937 году. В первые послевоенные годы я часто бывал в экспедициях по Западной Украине, Молдавии — центрам камнерезного искусства. Целью экспедиций было исследование молдавского и украинского народного творчества. Однако попутно я посещал еврейские кладбища, фотографировал камни, вел полевые записи. Все это и стало материалом для моих будущих альбомов по еврейским надгробиям. Сейчас эти старые еврейские кладбища в основном исчезли. Еще в 1959 году, когда стали сносить кишиневское кладбище, я обратился в краеведческий музей Кишинева с предложением взять 8–10 наиболее ценных камней для сохранения. Руководство музея связалось с Министерством культуры, те, в свою очередь, направили запрос в отдел пропаганды ЦК партии. Ответ был краток и однозначен: «Не вмешивайтесь не в свое дело». Так пропали уникальные камни XVIII–XIX веков, шедевры еврейского народного искусства. Я фотографировал надгробия до середины 90-х годов, примерно 45 лет. Вспоминаются забавные эпизоды. В Ужгороде кладбище было расположено рядом с воинской, кажется, ракетной частью. Я заметил, что какой-то человек внимательно наблюдает за моей работой. Я закончил фотографировать, и тут меня задержали, отвели к начальнику части, генералу. Он мне прямо сказал: «Ничего не объясняйте. С вами будут говорить люди из компетентных органов». Меня отвезли в местное отделение КГБ, допросили, затем вместе со мной проявили шесть пленок. На одном из кадров в проломе ограды кладбища виднелся «секретный» забор этой воинской части. К счастью, у меня была с собой моя книжка «Гуцульщина — край искусства». Убедившись, что фотограф и автор книги — одно и то же лицо, а не иностранный шпион, меня отпустили. Такая же история произошла и в Черновцах. Там на кладбище стояла наблюдательная вышка с часовым наверху. Бдительный охранник задержал меня. Здесь всё было проще. Командир части позвонил в Ленинград, ему сообщили, что я — «тот самый искусствовед», и инцидент был исчерпан.


В годы хрущевской «оттепели», когда, казалось бы, еврейская тема перестала быть табуированной, я решил издать альбом фотографий еврейских надгробий. Так начались мои «хождения по мукам». В 1958 году я обратился за поддержкой к академику Иосифу Абгаровичу Орбели, директору Института востоковедения в то время. Он был потрясен увиденным. Однако ни его высокий научный авторитет, ни его безупречная нравственная репутация не имели никакого значения для чиновников от искусства. Позднее мне пытался помочь Илья Эренбург. Хотя он меня сразу предупредил: «Если я напишу ходатайство об издании вашего альбома, то только принесу вред вашим стараниям». Это был 1965 год. Эренбург находился в опале после публикации своих мемуаров «Люди. Годы. Жизнь», и открытая поддержка прославленного писателя могла загубить начатое дело. Тем не менее он обещал мне негласно помогать. И действительно, что-то начало получаться. Работа была принята к печати издательством «Аврора», был сделан хороший макет. Альбом уже находился в типографии. Но наступил 1967 год, грянул ближневосточный кризис, альбом запретили печатать... После этого я обратился к академику Лихачеву. Его очень заинтересовал собранный мною материал, он написал развернутый отзыв о работе. Лихачев особенно подчеркивал значение идишского народного искусства, которое в Израиле тогда не признавали, доказывал автохтонность еврейского культурного наследия — в пику Израилю. Такой был задуман политический ход. Но и это не помогло. Я продолжал борьбу. В конце концов пришел на прием к главному инспектору отдела печати ЦК. Я показал ему макет альбома, объяснил значение этой работы. Чиновник попросил меня прийти через два дня. И вот что я услышал. Были произнесены «знаковые» слова: «Мы тут посовещались с товарищами и решили…» Затем мне объяснили, что сейчас в стране идет активное строительство коммунизма, а тут какие-то надгробия, печальная тема, надо поддерживать оптимистические настроения людей, а вы наталкиваете их на мысли о смерти. «Сейчас мы на это пойти не можем», — сказал мне сановный чин. Говорилась вся эта чушь довольно искренне, и я понял, что передо мной сидит совершенно оболваненный пропагандой человек… В начале перестройки дело вроде сдвинулось с мертвой точки. В 1990 году альбом должен был быть напечатан в «Авроре». Но тут наступил развал Союза, издательство было сокращено, денег не было. Альбом фотографий еврейских надгробий увидел свет только в 1993 году, в четвертом томе серии «Шедевры еврейского искусства».


В январе этого года была организована выставка моих фотографий в Нью-Йорке. Меня пригласил в Америку потомок Пушкина, Кеннет Пушкин. Мы познакомились с ним в Санкт-Петербурге, он часто бывает в нашем городе по делам учрежденного им общества «Пушкинское наследие». Узнав о собрании моих фотографий, он и предложил сделать выставку в Америке и издать там альбом. На выставке, а она проходила в Бруклинском музее, было представлено 75 фотографий. Там же продавался и альбом под названием «Память в резном камне». У посетителей выставки — это были, в основном, религиозные евреи, хасиды, которых много в Бруклине, — экспозиция вызвала громадный интерес. Для многих американских евреев эта выставка стала встречей с покинутой родиной, встречей с детством, метафизической встречей поколений.


Напоследок хочу поделиться своими мыслями о перспективах еврейского культурного возрождения в России. Многие молодые художники сегодня впервые почувствовали себя евреями, они горды этим; национальная, библейская темы вновь становятся источником для художественного вдохновения. У нас в городе организацией еврейских художественных выставок активно занимается Еврейский общинный центр Санкт-Петербурга, работает товарищество еврейских художников «Пгишот», недавно открылся центр «Петербургская иудаика», ставящий своей целью возрождение еврейского музея. Все это меня очень радует. Мы — звенья в одной цепи жизни еврейского народа и должны сделать всё, чтобы сохранить преемственность нашей национальной культурной традиции.


Беседовал Лев Айзенштат