Феликс Соломонович Кандель родился в 1932 году в Москве. После окончания Московского авиационного института до конца 1962 года работал инженером-конструктором. С 1963 года — профессиональный литератор. Писал рассказы, повести, сценарии под псевдонимом Феликс Камов. Один из сценаристов первых семи серий мультфильма «Ну, погоди!». Печатался в советских журналах и газетах. С 1973 года по 1977-й — в «отказе», лишен работы, фамилия удалена из титров фильмов. Участвовал в еврейских демонстрациях и голодовках; после одной из демонстраций отсидел пятнадцать суток — «за мелкое хулиганство»; печатал рассказы и эссе в самиздатовском журнале «Евреи в СССР»; редактировал журнал «Тарбут». С ноября 1977 года живет в Иерусалиме. В Израиле получил четыре литературные премии; его произведения печатались на Западе в журналах «Континент», «Грани», «Время и мы». Российскому читателю имя Феликса Канделя стало известно в первую очередь по трехтомнику «Очерки времен и событий: Из истории российских евреев»[1]. В 1997 году в Иерусалиме вышли две новые книги Канделя «С того дня и после» и «Не прошло и жизни»[2].

Диалоги странного мира («С того дня и после»)

Добро пожаловать в странный, сказочный, фантастический мир. Мир, где разговаривают щуки, где пространство лишено географии, а время — неизбежной упорядоченности, где беседуют с ангелами и ссорятся с демонами. Мир, где живет Пинечке — «Всё не как у людей». Это прозвище (вспомните Ахматову: «По мне, в стихах всё быть должно некстати, // Не так, как у людей») указывает на то, что нам предлагают войти в особое мифопоэтическое пространство, пространство лирического вымысла. Пинечке — еврейский Диоген, живущий в пушке, почти святой, блаженно радующийся жизни. «По утрам в Пинечке пел Бог». Эта фраза — пародия на знаменитое начало «Зависти» Юрия Олеши: «Он поет по утрам в клозете». И это, конечно, неспроста. Проза Канделя — загадочный сплав лирики, библейского пафоса, еврейской притчи с едкой иронией, язвительной сатирой, беспощадной пародией. По существу, Кандель пародирует русскую историю от Екатерины Великой до перестройки. Для этого ему необходимо сконструировать модель мироздания, причем модель мифологическую. На краю бескрайней (гоголевской, чеховской, платоновской?) степи существует безымянный город — еврейское местечко. Историческое время — либо отсутствует, либо временные пласты пластично, пластилинно перемещаются по прихоти автора. Трудно определить жанр этой книги. Повесть? Роман? Скорее всего — поэма. Поэма странствий, поэма блужданий, поэма поисков. Отправляются на поиски будущего жители местечка, отправляется на поиски Бога Пинечке, ибо Бог перестал петь. «Заглохла песня в душе, как не было, и мир посерел, завял, морщинками посекся от дряблости». Тема Богооставленности — мощная, скрытая пружина поэмы. Она «заводит» метафизический механизм сюжета, и тот начинает стремительно раскручиваться. В своем стремлении к Богу Пинечке движется сквозь время, сквозь историю России, сталкиваясь на пути с будущими революционерами, нацистами, советскими бюрократами, даже с постмодернистами. История, лишенная Божьего промысла, оказывается балаганом, бессмысленным перемещением декораций, кровавым фарсом. Пинечке смотрит на будущее ясными глазами еврейского «Ивана-дурака», человека, задающего неприятные вопросы: «Но если идиоту все понятно в этом мире, — простонал Пинечке в великом огорчении, — если идиоту все ясно, так для кого же он тогда, этот мир?» Сочетая вечное с сиюминутным, высокое с пошлым, канцеляризмы с библейским слогом, Кандель достигает неожиданного эффекта: если мир так смешон, то не так он и страшен. Но авторская ирония печальна. Печально видеть блуждания человека, его главное Великое Заблуждение — устроить земной рай. А смотрит автор на эти метания людские с высоты птичьего, а лучше сказать — ангельского полета. «Мне сверху видно все, ты так и знай», — это не пилот говорит девушке, а Бог — Пинечке. И тот это знает, знает потому, что неотторжимо связан с многовековой еврейской традицией, с верой предков, памятью о них. Не случайно, что в самые трудные минуты к Пинечке на помощь приходят умершие родители. «К Богу всегда подъём», — напутствует его мама. И когда Пинечке предстал перед Господом, его настигает последнее понимание: «Я прошел долгий путь, Господи, и теперь я понимаю: Ты не разучился петь... Это мы, наверное, разучились слушать. И внимать сказанному». В эпиграфе поэмы Кандель лукаво предупреждает читателя: «Поведаю вам о своем путешествии, только не ожидайте, что я вам все расскажу, а вы все поймете». Эти слова рабби Нахмана из Брацлава следует помнить, читая книгу. Проза Канделя — праздник притчи, где, как в любой притче, смыслы ветвятся, переплетаются, дружелюбно высмеивают друг друга, ибо не может быть окончательной ошибки в мире, где существует Смысл.

Вглубь дагерротипа («Срубленные зимой»)

Почему мы любим смотреть старые фотографии? Почему так волнует остановленное мгновение прошлого? Не потому ли, что фотография — это точка пересечения линии частной жизни и линии исторической, связанной с судьбой страны. Вот мама, молодая, в кокетливо сдвинутой набок каракулевой шапочке, руки в муфте, на набережной Фонтанки. На обороте — 5 декабря 1934 года. Прошло четыре дня как убит Киров... Всё впереди (не при Василии Белове будь сказано), но это знаем мы, живя в настоящем, то есть для моей мамы — в ее будущем. И все это сошлось в одной точке. Голова кружится... Однажды с моей будущей женой, впервые оказавшись в доме тестя, стали мы рассматривать семейные фотографии. И будущая теща, остро взглянув на нас, склонившись над альбомом, спросила: «Воспоминания делать будете?»

Воспоминания будет делать и Феликс Кандель.

Русский философ начала века Николай Федоров ошарашил современников странной, если не безумной, идеей — он утверждал, что главное дело жизни человека (его книга так и называлась «Философия общего дела») — это воскрешение умерших отцов. Причем буквальное: восстановление плоти из тлена. Федоров был уверен, что наука будущего справится с этой задачей. Логика его рассуждения была такова: отцы рождают сыновей, сами умирают, и поэтому долг сыновей воскресить отцов. Все предки живших поколений должны быть восстановлены. Вот так. В духе русского «космизма».

Но есть и другое воскрешение — через воплощение в слове. Этому и посвящена книга Канделя. «Жил Нахман Рит в городе Ковне, была у него жена Ева, и родила она ему восемнадцать детей... Жил Фишель Кандель в Могилеве-Подольском, была у него жена Фрима, и родила она ему двенадцать детей...» Всматриваясь в старые, выцветшие фотографии родных, бережно и трепетно разматывает Кандель ленту своей родословной. Революции, войны, трагедия Холокоста — так проступают сквозь судьбы родных водяные (кровавые) знаки Истории. У еврея особое, обостренное отношение к кровному родству, потому что род и кровь, пролитая предками, в судьбе еврейского народа неразделимы. Кандель с любовью и болью выстраивает безвозвратно ушедшее прошлое. А прошлое — это не только люди, это еще и пейзаж, улицы и дома детства. Одна из замечательных глав книги — «Дом». Это ода московскому дому, дому его родителей. «Десять комнат. Семь семей. Семнадцать взрослых. Восемь детей». Воспоминания о коммунальных квартирах у нынешних мемуаристов расположены в эмоциональном диапазоне от брезгливого отвращения до приторного умиления. Кандель свободен от этих крайностей. Прежде всего, его прозу отличает точность выбранного слова, редко достижимая точность печали. Интонация тихой молитвы сопровождает последние главы книги. «Любовь к отеческим гробам», которая по мысли Пушкина определяет «самостоянье человека» — глубоко нравственное чувство, сродни религиозному. Оно помогает нам сохранить свое достоинство. Память о родителях менее всего сентиментальна, она направлена в будущее, к нашим детям и внукам, ибо только так сохраняются звенья семьи, народа, нации. И еще одна примечательная особенность этой прозы — ее музыкальность. Чистая мелодия благодарности и вины перед теми, кто страдал, мучился, любил и жалел нас.

...Остались могилы на Востряковском кладбище. Наука не оправдала надежд странного философа на физическое воскрешение. Что остается? Поминальная молитва и словесный оттиск любви к родным, оттиск в горячем сургуче памяти. Оттиск — всей силой таланта.

Загадки московских бульваров («Не прошло и жизни»)

Этот роман имеет подзаголовок «Взгляд затянувшегося прощания». Работа над романом длилась 20 лет. Он начат в Москве, в ожидании отъезда, и закончен в Иерусалиме в 1997 году, спустя целую жизнь... «Кто может знать при слове — расставанье, // Какая нам разлука предстоит», — писал Мандельштам по совершенно другому поводу. Покидавшие страну евреи в конце 1980-х годов знали, какая предстоит разлука — навсегда. Книга Канделя — прощание со страной, где он прожил 45 лет, с ее иллюзиями, с грязью и позором государства, где «так вольно дышит человек». Эпиграф, как это любит делать автор, напоминает читателю: «Книга эта возбуждает игру ума». Действительно, перед нами современный интеллектуальный роман-притча. Все главы романа названы именами конкретных московских бульваров: Гоголевский, Сретенский, Покровский и т. д., но это — бульвары сновидений, фантастические бульвары. Вообще, поэтика романа Канделя близка поэтике сюрреализма. Для понимания текста будет полезно вспомнить слова Андре Бретона из «Второго манифеста сюрреалистов»: «...существует некая духовная точка, в которой жизнь и смерть, реальное и воображаемое, прошлое и будущее, выраженное и невыразимое уже не воспринимаются как понятия противоречивые».

Три старика бродят по страницам книги: старик сегодняшний, старик вчерашний, старик завтрашний. Неприкаянно, растерянно бродят, не понимая, что же произошло со страной за 20 лет. С 1977 по 1986 годы — время окостенения, неподвижности, «сон и мгла». Затем все стронулось, покатилось, обвалилось. Бродят они среди руин Империи, а новые постройки непрочны, словно построены на песке. И прошлое отбрасывает свою зловещую тень, напоминая, что все еще может возвратиться. Поэтому неотступно следят за стариками гражданин-начальник по особо нужным делам Тихий А.И. и чекист Волчара. Жертвы и палачи, евреи и антисемиты, интеллигентные старушки и деревенские бабы — эти персонажи романа находятся в непрерывном броуновском движении, в хаосе, виртуозно организованном волей автора. И хотя в этой книге сарказм Канделя достигает высших баллов по шкале Свифта (чего стоят одни монологи Волчары, судьба Фишкина, метаморфозы сахарного бюста Маркса), все-таки главное в авторской интонации — жалость и сострадание к несчастным, изуродованным жизнью людям. Мечется по бульварам полубезумный старик, одержимый прожектами окончательного искоренения зла на земле — пародия на вечных социалистов, пытается разделить человечество на злых и добрых. Книгу Канделя легче всего прочесть как карикатуру — в стиле «соцарта» — на советскую действительность. Но это — ключик обманный, латунный, а не золотой. На самом деле — ключа нет. Именно поэтому роман — плацдарм для интерпретаций. Кандель погружается в бездну простоватого, на первый взгляд, вопроса «Как мы дошли до жизни такой?» и проходит все пласты советской истории, смеясь и плача, издеваясь и сочувствуя. Поражает многоголосие романа. Его полифония основана на том, что Кандель признает правоту каждого отдельного голоса. В итоге сшибка звучащих в романе мнений, идей, взглядов не превращается в какофонию. Проза Канделя, и это необходимо подчеркнуть, чрезвычайно симфонична. Музыкальность фразы, ее ритмическое, богатое инверсиями построение, стилевое многообразие, резкая метафоричность — те элементы речи, которыми Кандель искусно насыщает свой текст.

Есть такое старомодное понятие «любитель словесности». Это человек, любящий литературу не за идеологические рецепты, не за манную кашицу морали, но за слово как таковое, за глубину замысла, за эквилибристику речи. К таким людям обращены книги Феликса Канделя.