Валерий Шубинский
Листая толстые журналы за апрель–май 2021 года
Август 2021
Листая толстые журналы
Версия для печати

Петр Ротман. Герои нашего ква́ртала. Повесть. Звезда, 2021, № 4


Позднесоветское детство еврейского мальчика (впрочем, еврейство как тема специально не проговаривается — но фамилия героя однозначна). Старый Петергоф. Парки. Обильное чтение. Три друга: бравый футболист Димас, фарцовщик Рамзес и андеграундный интеллектуал Юстас… Сюжет толком не складывается, хотя внутренний мир героя и его отношения с реальностью интересны и характерны:


Стыдно перед учителями мне не было, поскольку я давно воспринимал школьных учителей как вражеское окружение. «Шойхет, это опять ты!» «Шойхет, как тебе не стыдно?!» «Шойхет, вон из класса!» «Шойхет, родителей в школу!» «Шойхет, не смей огрызаться!» «Шойхет, немедленно к директору!» А я виноват-то был максимум в тридцати процентах случаев. Поскольку меня так часто обвиняли несправедливо или наказывали непропорционально проступку, то и тогда, когда я действительно был виноват, я уже не чувствовал никаких угрызений совести. Я смотрел на учителей, как житель оккупированной деревни на немцев. Воровал картошку из амбара, не воровал — какая разница? Бояться, конечно, надо, но чтобы еще и виноватым себя чувствовать?


В целом повесть кажется началом какой-то большой, но не написанной еще прозы.


Хаим Сокол. [Рецензия на книгу Елены Макаровой «Путеводитель потерянных»]. Звезда, 2021, № 4


Рецензент сразу же замечает, что Макарова «почти не касается травмы напрямую», а значит, «Путеводитель потерянных» — не о Холокосте:


Автор говорила, что эта книга «о людях в системе». Можно сказать еще короче: это книга о людях. В каждой главе происходит встреча с человеком. Не с его или ее прошлым, а именно с человеком. Прошлое в «Путеводителе…», каким бы кошмарным оно ни было, не выделяется в нечто отдельно стоя́щее, а органично вплетается в ткань судьбы, в то, что называется жизнью. Все герои книги — люди со своими «тараканами», слабостями, моментами счастья и горя, встречами, расставаниями, влюбленностями и со своим прошлым. Всех их связывает личность автора.


Хаим Сокол вспоминает классификацию свидетельств, данную итальянским философом Джорджо Агамбеном. Есть свидетели, лишь наблюдавшие события, те, кто «присутствовал при чем-то, но не участвовал». Есть свидетели, лично пережившие то, о чем рассказывают. И есть, наконец, третьи, те, «кто дополняет чье-то свидетельство, дает голос тем, кто по каким-то причинам не может свидетельствовать, и тем самым позволяет состояться свидетельству». По мнению рецензента, книга Макаровой относится к третьему типу — поэтому она и «дает ключ к пониманию» трагических событий XX века.


Андрей Колесников. Время и место Михаила Румера. Дружба народов, 2021, № 4


Характеризуя Михаила Румера-Зараева и его последнюю книгу «Хождение по руинам: портреты трех сельских районов на фоне новейшей истории» (М.; СПб., 2020), рецензент пытается коснуться и еврейской темы, но делает это — с первых же шагов — очень неловко:


Есть иронический образ «еврея-полярника», а тут получился «еврей-аграрник», аграрный журналист, исходивший ногами сельскую Россию и знавший ее на марафонской дистанции нескольких десятилетий.


На самом деле иронического образа «еврея-полярника» не существует (среди участников полярных научных экспедиций бывали, естественно, и евреи — никого это не удивляло). Похоже, Колесников пытался вспомнить анекдот про «еврея-оленевода»…


Работа потомственного «аграрного журналиста» Румера-Зараева (чей отец, сотрудник «Комсомолки» Залман Румер, писал о деревне еще в годы коллективизации, а потом надолго сел) — повод для серьезных и не всегда веселых раздумий. Но рецензент переходит к другому — к временам, когда автор книги эмигрировал в Германию: «Румер редактировал местные берлинские еврейские газеты на русском языке с гомерически смешным, как будто возродившимся то ли из местечковой, то ли одесско-бердичевской жизни, разделом объявлений». Что ж, и это любопытно. Хотя…


Впрочем, не будем придираться к статье, согретой искренней любовью к недавно скончавшемуся ветерану советской журналистики.


Максим Шраер. Стихи из айпада. Дружба народов, 2021, № 4


Стихи не блестящие, даже с точки зрения версификации. Впрочем, для автора, известного американского литературоведа-русиста, собственное поэтическое творчество, видимо, не главное дело в жизни. Еврейская тема важна для Шраера-исследователя, ожидаемо присутствует она и в его стихах. Например, про перевоз через океан праха собственного деда:


   Бензоколонка. Стрёкот хайвэя.

   Изморозь. Сосны. Трава и ограда.

   Братья и сестры, примите еврея —

   потустороннего иммигранта.

   <…>

   Так Моисей, уходя из Египта,

   не пожелал оставлять фараону

   кости Иосифа. Вынес из крипты

   и через Красное море — в дорогу.


В другом стихотворении Шраер защищает Бориса Слуцкого от признающейся в нелюбви к нему Татьяны Вольтской:


   Был он мастер ямбов неправильных,

   был он визионер, не праведник.

   Выбирая лирика русского,

   псалмопевца любя еврейского,

   принимаю поэта Слуцкого,

   непоэта судить не вправе мы.


Едва ли сам Слуцкий согласился бы с таким определением: трезвый и «земной» поэт, он не хотел быть ни визионером, ни псалмопевцем. Но в целом я на стороне Шраера в этом споре. Попытки «отринуть советское» на уровне текстов и реалий только глубже нас в это «советское» погружают.


   О волне забывает вёсельник,

   о петле не забудет висельник…


Да, именно так.


Андрей Пермяков. Своя война; Нина Габриэлян. Конец геометрий. Дружба народов, 2021, № 5


Рецензирование поэтических книг сегодня — вещь загадочная. Логику понять порой невозможно. Почему в одном журнале появляются сразу две рецензии на сборник Ефима Бершина «Мертвое море» (СПб., 2021)? Причем и сами рецензенты не настаивают, что сборник этот — этапное явление в современной поэзии. Скорее они ищут, что бы по его поводу можно было сказать. Ищут — ну и, в общем, находят…


По касательной заходит речь и о еврейских мотивах в творчестве Бершина. Андрей Пермяков — в связи со стихотворением о послевоенных дворах — пишет:


…евреям на Второй мировой досталось отдельно, а после выживших еще и попрекали фактом спасения. Есть в книге и отдельные стихи о подвиге еврейского солдата-мстителя. Однако про национальный вопрос сейчас мы поговорим в аспекте другой войны и другой книги того же автора.

Ефим Львович Бершин застал собственную войну. В начале девяностых, на своей малой родине, в городе Тирасполе. О той войне он, спустя десятилетие, написал книгу «Дикое поле. Приднестровский разлом».


Нина Габриэлян предпочитает разговор на более абстрактном, метафизическом уровне:


Поэзия Бершина — явление многослойное и многоуровневое. Она может быть прочитана под разными углами зрения: кто-то увидит там реальные события жизни автора, кто-то — его психологический портрет, кто-то просто «подключится» к высокой, почти что зашкаливающей энергии его строк. И все будут правы. Мне же ближе всего понимание этих стихов как своего рода духовного странствия: из области крушения старых смыслов — через страдание и пустоту — туда, где брезжат новые горизонты.


Это какой-то удивительный пример «рецензии вообще»: подобные слова можно произнести практически про любую сколько-нибудь качественную стихотворную книгу.


Дмитрий Стахов. «Сороковые, роковые, свинцовые, пороховые…» Дружба народов, 2021, № 5


Содержание рецензируемого издания излагается так:


Авторы двенадцати дневников военного времени, составивших основу книги Павла Поляна «Если только буду жив…», — красноармейцы из действующей армии (особист и штрафник), коллаборант, оказавшийся в 1945 году в Лихтенштейне, трое военнопленных, четыре остарбайтера и двое, пережившие оккупацию, в том числе — узница гетто.


Даже из столь краткой аннотации ясно, какой в книге собран человеческий и исторический материал. Рецензенту бы и уделить этому материалу основное внимание, но он предпочитает сосредоточиться на «советском мифологическом сознании, ныне активно возрождаемом и приобретающем гротескные черты». Впрочем, судя по цитатам, пафосом и оценочностью грешат и комментарии Поляна.


Что касается дневника узницы каунасского гетто Тамары Лазерсон, то его, по мнению Стахова, «было бы лучше изъять из корпуса книги, соединить с подобными ему трагическими свидетельствами (например, Марии Рольникайте)». Почему? Не объясняется.


И еще один вопрос: почему рецензия озаглавлена строкой из хрестоматийного стихотворения Давида Самойлова, отразившего преимущественно совсем иной опыт?


Николай Александров. Интересная Фаина и нарративные практики. Дружба народов, 2021, № 5


В рецензии на роман Аллы Хемлин «Интересная Фаина» (М., 2020) ожидаемо всплывает имя ее сестры-близнеца:


Генетическая связь ее текстов с произведениями Маргариты Хемлин — особая тема, вполне оправданная, но более широкая. Хотя, конечно же, свободное погружение в разные дискурсы и языки, колорит украинско-русской речи, умение выстраивать динамичный увлекательный сюжет (как в «Дознавателе» Маргариты Хемлин) указывают на кровное физическое и художественное родство и как будто оправдывают давние подозрения, что сестры раньше писали тексты вдвоем.


Соблазн воспринимать умершую Маргариту Хемлин и дебютировавшую после ее смерти Аллу Хемлин как одного писателя или как некое сообщество действительно возникает (в памяти невольно всплывают братья-соавторы Гонкуры или сестры Бронте). Тем интереснее, что именно сближает автора «Интересной Фаины» с создательницей «Дознавателя». С одной стороны, экзотичная героиня обсуждаемого романа — «слабоумная (?), аутичная (?), социопатка», побывавшая и в борделе, и в роли наследницы крупного состояния. С другой — та призма, через которую мы видим ее прошлое:


Фаина рассказывает о своем детстве и отрочестве (дореволюционные Батум, Одесса, Киев) из другого, уже советского времени, и языком этого времени — разумеется, насколько и как этот язык (расхожие казенные формулы и штампы, примитивная речь советского обывателя) был усвоен ее сознанием.


Все это очень похоже на писательскую технику Маргариты Хемлин, но, может быть, несколько причудливей, экстравагантней, «отвязанней»…


Вероятно, писательский феномен сестер Хемлин как двуединого писателя заслуживает отдельной статьи. Но спасибо критику за саму постановку вопроса. Что касается еврейского аспекта авторского нарратива, то он особого внимания Александрова не удостаивается — что, пожалуй, и правильно. И без того есть о чем поговорить.


Афанасий Мамедов. Совпадение в Маке. Рассказ. Новый мир, 2021, № 4


Посвящение профессору РГГУ Леониду Кацису, чье имя давно уже вызывает одинаково нервный смех у специалистов как по русской, так и по еврейской литературе, сразу заставляет насторожиться…


Герои рассказа Мамедова — московский историк и израильский спецслужбист — обсуждают, сидя в «Макдональдсе», судьбы двух русских писателей первой волны эмиграции. Речь идет о Марке Леви, который под псевдонимом М.Агеев опубликовал знаменитый «Роман с кокаином», а умер в 1973 году в Ереване, и о разыскавшей его в 1935-м в Стамбуле Лидии Червинской, поэтессе «парижской ноты». Историк выдвигает смелую версию (спецслужбист ее подтверждает), согласно которой «настоящий» Леви умер в 1936-м, а в Ереване жило подставное лицо, причем оба являлись агентами советской разведки.


Реальность, как и всегда в подобных случаях, интереснее домыслов. Подлинные биографии Леви и Червинской (участницы французского Сопротивления, пережившей очень драматичные и неоднозначные жизненные ситуации) достойны романа. Что касается сенсационных открытий и разоблачений, то они должны опираться на документы. Профессору Кацису, адресату посвящения и, видимо, вдохновителю Мамедова, эта банальная истина неведома. А с самого́ Мамедова и взятки гладки, он ведь пишет не исследование, а художественную прозу…


Владимир Лорченков. Бессарабский романс. Урал, 2021, № 4–5


Настоящий эпос: в изобретательно построенную семейную хронику вплетается чуть ли не вся история Бессарабии — и времена Антонеску, и разбойничьи подвиги молодого Котовского, и воспоминания о Пушкине, и страшный послевоенный голод, а несколько маркесовский стиль авторского нарратива естественно переходит в «человеческие документы», в том числе в безумные письма Сталину, которые пишет один из героев — Василий Грозаву, он же «Дедушка Второй». Кровавая жестокость истории и причудливый, болезненный людской опыт скрещиваются. Ну, например:


Что происходит? Молчи, жидовская морда, крикнул следователь Блюменталь, очень нервничавший и боявшийся, как бы его не заподозрили в поблажках своим, ведь в Ленинграде уже начиналось «дело врачей», и евреям и так приходилось несладко, он вот фактически сослан сюда, в эту дыру… Какая морда? Да нет, я вовсе не еврей, сказал наивный Дедушка Второй, я же в румынской армии служил, и даже доводилось евреев расстреливать, ну так это не преступление, нас же всех потом реабилитировали за службу в Советской Армии, а волосы у меня кучерявятся, потому как, по слухам, настоящая моя мать, она из греков. Молчи, идиот. Заткнись, прошипел следователь Блюменталь, потерявший жену и двухлетнюю дочь в львовском гетто, ты себе на «вышку» наболтал уже, и только потому, что ты такой идиот, я все это забуду, тебя и всех этих сволочей и так ждут выселки. Что ждет? Скоро узнаете, кулаки, крикнул громко кто-то из охраны, и собравшиеся узнали, что они кулаки, и они организовали голод в Молдавской ССР и будут за это наказаны, и уже этим утром, которое наступало утренним светом в щели сельского клуба, будут отправлены в Сибирь. Раскулачивание началось.


Всё бы хорошо, да только факты надо проверять. А то читатель с первых же страниц (сильных и страшных!) оказывается в некотором недоумении, потому что голод и раскулачивание в Молдавии, имевшие место в 1946–1947 годах, почему-то отнесены к 1949-му. На этом фоне то обстоятельство, что первый секретарь ЦК республики Николай Коваль назван «шестидесятилетним» (на самом деле тогда ему было сорок с небольшим), представляется мелочью.


Подготовил Валерий Шубинский