Жужа Хетени
Об отцах, о религиях, об уходе и приходе

Год 1979-й в жизни и творчестве Шимона Маркиша

Июнь 2021
Имена
Версия для печати


Портрет в библиотеке Женевского университета
Фотография предоставлена Жужей Хетени


Текст, который ниже предлагается вниманию читателей, ранее был опубликован только по-французски, а русский оригинал, переданный на перепечатывание в 2004 году, потерялся. Благо, остался старый файл — в него, правда, не вошли французские фразы, вписанные в машинописную рукопись от руки. Печатавший не разобрал их и оставил пометки: «Здесь по-французски». Эти места, как и места, отсутствовавшие в исходной рукописи, но присутствующие во французской публикации, пришлось восстановить по печатному изданию и дать в переводе. Зато в файле сохранился фрагмент, отсутствующий во французском сборнике. Фрагментарность, изъяны, межъязыковые переходы — всё это как нельзя лучше демонстрирует хрупкость неизданного литературного наследия ушедших авторов, подчеркивает цену архивов, значимость усилий по их сохранению[1].


Доклад-свидетельство о евреях в СССР был прочитан Маркишем на конференции франко-еврейской интеллигенции в ноябре 1979 года. Выражение «intellectuels juifs de langue française» (буквально «франкоговорящие еврейские интеллектуалы») я перевожу здесь по аналогии с выражением «русско-еврейская литература», обозначающим ту область исследований, которую Маркиш практически основал именно тогда, в конце 1970-х. В том же году в Израиле увидела свет одна из его наиболее ярких статей по этой тематике — «Русско-еврейская литература и Исаак Бабель»[2].


Не будет излишним поместить тот год — 1979-й — в биобиблиографический контекст. Итак: прошло совсем немного времени, всего пять лет, с тех пор как Маркиш уехал из Венгрии и нелегально остался в Женеве — как выяснилось позже, на всю жизнь. От советского паспорта он отказался при первой же возможности еще в Венгрии, в 1970-м, а в 1975-м был лишен венгерского, но приобрел израильский. Вроде бы его спрашивали: не желаете ли остаться в Иерусалиме на кафедре классической филологии Еврейского университета? Ответ прозвучал примерно так: израильтянам нужно изучать не чужие корни, а своих предков. Сам Маркиш этим и занялся — отчасти и в силу обстоятельств: на кафедре русского языка и литературы Женевского университета, куда его пригласили преподавать, не требовался ни античник, ни специалист по Эразму Роттердамскому, ни переводчик на русский.


На французской конференции о религии и политике Маркиш выступал как человек с «советской еврейской судьбой». Иными словами, его слушали как настоящего свидетеля — как сына расстрелянного поэта и как бывшего ссыльного. Когда в самом начале своего доклада он говорил «о советском еврее между молотом советской политики и наковальней веры отцов», то действительно знал об этом молоте отнюдь не понаслышке.


Первые его публикации на свободе, то есть в эмиграции, отражают тот факт, что позицию свидетеля и «голоса советского еврейства» он сразу же принял в качестве осознанного долга. «Почему мы уезжаем?» — задает он вопрос в первой своей статье после отъезда из Венгрии (и первой, напечатанной в Израиле)[3]. И дальше — по статье близкой проблематики едва ли не каждый год[4]. И параллельно с ними — работы о Бабеле и о еврейских героях у Солженицына[5]. Первое десятилетие жизни Маркиша на Западе характеризовалось прочными связями с Израилем: его тексты отражают тот период, когда представители массовой алии из СССР энергично строили свой новый израильский дом, создавали среду для новой русскоязычной еврейской культуры. «Долг» Маркиша того времени — свидетельствовать об отце, об эмиграции, о прошлом и настоящем русских евреев.


До этого в его творчестве было 24 года ученых комментариев по литературе Античности и Ренессанса, занятий Эразмом, переводческой деятельности. А после этого последуют 24 года, посвященных русско-еврейской литературе. Но погружение в еврейскую тему подготавливалось еще в первый период — например, комментариями к «Иудейской войне» Лиона Фейхтвангера, по которым «целое поколение еврейской молодежи знакомилось с начатками нашей истории и цивилизации: другие источники были недоступны», как он сам напишет позднее[6]. Присутствовал «еврейский взгляд» и в исследованиях по Эразму, чтобы в том же 1979-м вылиться в книгу[7].


«Ангажированность» Маркиша еврейской темой определялась несколькими факторами. Прежде всего, безусловно, это был все тот же долг перед делом отца. Здесь не приходится сопоставлять их мировоззрения, политические взгляды, культуру на идише и культуру русско-еврейскую — речь идет о простом эмоциональном импульсе, о психологической привязанности к потерянному отцу, о котором он писал немногословные, скупые воспоминания. Впервые речь об отце Шимон произнес в Израиле в 1975 году[8]. Позднее объяснил: «…все мы, трое детей Переца Маркиша… не просто любили отца, но обожали его, боготворили, слепо и горячо, и очень долго, десятилетиями, любое прикосновение к разверстой ране причиняло острую боль. Наверное, был прав один из умнейших русских писателей, Петр Вяземский, заметивший, что невозможно написать биографию отца, которого горячо любишь»[9].


Стилистику «ангажированности» он позаимствовал у своего кумира, Владимира Жаботинского, чьи фельетоны еще ребенком нашел в домашней библиотеке:


В библиотеке моего отца был сборник «Фельетоны» издания 1913 г. Фельетоны? Стало быть, веселое, смешное. Оказалось, смешного ничего не было, но мощные и страшные слова царапнули сердце. И года четыре спустя, под конец войны, когда главным интересом подростка из абсолютно нерелигиозной и столь же абсолютно еврейской семьи стала участь его народа, Жаботинский вошел в мою жизнь, чтобы остаться в ней навсегда [10].


На свободе он начал писать на злобу дня, занялся анализом событий и тенденций, связанных не с литературой, а с актуальными общественно-политическими проблемами. В тональности и посыле его публицистики слышны и программные принципы, и учительская дидактичность. Маркиш тогда (думается, пока не сознательно) занял такую же традиционно двойственную позицию, с которой рождалась русско-еврейская литература XIX века под пером ее «отцов-основателей» — боролся на два фронта, критиковал недостатки соплеменников и в то же время защищал свой народ от внешних нападок, отстаивал его интересы, заботился о его духовных ценностях.



Вернемся к уже упомянутым словам из доклада Маркиша — «о советском еврее между молотом советской политики и наковальней веры отцов». Наковальню веры отцов он как раз не мог узнать ни по своему советскому, ни даже по семейному опыту. Подобно большинству еврейских эмигрантов из СССР, он должен был эту веру найти и заново построить из осколков прошлого. В качестве таких осколков, такого строительного материала он использовал забытые произведения русско-еврейской литературы, история которой для него стала не только предметом исследований, но и доминирующим элементом идентичности.


В сорок с лишним лет Маркиш — после достойной подготовки — прошел бар-мицву, старался, впрочем безуспешно, привить себе привычку молиться, ежедневно надевая тфилин. Когда на французской конференции он говорил о поиске духовном, то в первую очередь имел в виду такой путь. Не отрицал и другого пути — «как в кибуцах Хашомер-Хацаир», сам в течение одного лета работал в кибуце. В противном случае духовный голод, по его словам, «ведет к крещению с достаточно высокой степенью вероятности». Более поздние статьи Маркиша[11], а также дружба и переписка с отцом Александром Менем показывают, что его беспокоило и огорчало не само крещение, не свободный, сознательный выбор другой религии, а такой выбор, который рожден расчетом, и еще больше тот нездоровый оборот, когда «православные неофиты из евреев уже вносят свой вклад в войну против иудаизма и сионизма, вклад тем более ценный для наших врагов, что вкладчики — не правоверные коммунисты, а известные диссиденты». Кого он имел в виду в 1979 году, кроме названного в докладе Александра Гинзбурга, трудно сказать, но такие примеры со временем умножались — даже в его близком окружении. Нужно упомянуть, что к «православным неофитам» он относился скептически и в том случае, когда встречал их среди русских друзей — бывших атеистов.


Шимон Маркиш горячо желал принадлежать к своему народу, но признавался, что оставался для этого народа посторонним. Он оказался довольно одиноким в своей позиции, без какой бы то ни было среды вокруг, без собственной группы или приютившего его движения. Случалось ему и принимать участие в дебатах, когда он упрекал бывших советских евреев, уезжающих из Израиля в третьи страны, — при этом сам жил в удобной Швейцарии. Не хотел перебираться в Израиль и когда вышел на пенсию…


«Но если не религия, не заповеди, обряды и молитвы объединяют нас, не знающих веры, но принадлежащих еврейству и головою, и сердцем, то что? Я думаю — культура. По возможности — во всем ее объеме и в обоих измерениях, историческом и географическом», — читаем в предисловии к составленной им хрестоматии по русско-еврейской литературе «Родной голос»[12]. В качестве названия он предлагал издателям и другие варианты: «Голос минувшего», «Голос родного прошлого», «Родное наследие», «Наше наследие», «Наше минувшее»… Ключевые слова: с одной стороны, «наше» и «родное», а с другой — «прошлое», «минувшее», «наследие».


Жужа Хетени


Шимон Маркиш

[Евреи в СССР. Свидетельство][13]


Я хотел бы сказать несколько слов не о религии и не о политике, а о конкретной точке приложения этих обеих сил — о советском еврее между молотом советской политики и наковальней веры отцов. Впрочем, с первого же шага я спотыкаюсь: существует ли она еще, эта наковальня, для нас, советских евреев, или исчезла безвозвратно? Попытаемся выяснить. Но начнем с того, что сомнений не вызывает.


Советская официальная политика и идеология относятся враждебно к любой религии — от православия до шаманизма. Но со времени первого открытого подъема советского антисемитизма, совпадающего с годами Второй мировой войны, наша религия занимает особое место в ряду врагов. Сталинский альянс с церквями позволил вздохнуть свободнее прежде всего попам, в меньшей мере — баптистским проповедникам и муллам, еще меньше — ксендзам, но раввинам и хасидским цадикам никакого облегчения не принес. В послевоенные годы на крещение младенцев — даже в семьях коммунистов — власть смотрела сквозь пальцы, за обрезание же карали беспощадно, гнали не только из партии, но и с работы, могли и в тюрьму упрятать. Хрущевская «оттепель» (которая, замечу в скобках, была для всех вероисповеданий лютой зимой), брежневская «стабилизация» ничего в этой ситуации не изменили, а если и изменили — то к худшему. Не в том дело, что в крупнейшем еврейском городе Советского Союза, Москве, всего одна синагога, что хасиды по-прежнему в глубоком подполье, что обрезать новорожденного, купить молитвенник или талит неимоверно трудно; дело прежде всего в интенсивности и ядовитости пропаганды, направленной против иудаизма. Ни одна религия не подвергается таким чудовищным нападкам, как наша. Мы хуже не только христиан и мусульман, буддистов и индуистов, мы хуже самых страшных язычников, приносящих своим богам человеческие жертвы. Иудаизм равен расизму, империализму, культу насилия, подлости, самого гнусного торгашества, наживы, вопиющей аморальности. Вы прочтете это в бесчисленных книгах, брошюрах, статьях, издающихся государственными издательствами (других в Советском Союзе нет) и написанных евреями и неевреями, чьи имена известны уже и вам, западным людям всех политических убеждений. Позволю себе напомнить вам, что впервые об этом удивительном для вас походе против иудаизма широко заговорили на Западе после протестующей статьи в парижской коммунистической газете «Neue Presse»[14]. Не забывайте еще о публичных лекциях и о лекциях полузакрытого типа, для «избранной» публики, где можно получить информацию еще более поразительную, например — о всемирном иудео-масонском заговоре во главе с президентом Картером. Я полагаю, что эта пропагандистская кампания не уступает по интенсивности и агрессивности тому, что писалось и говорилось во время процесса Менделя Бейлиса. Впрочем, и состав обвинений тот же самый, за вычетом одного — примешивания к маце крови христианских младенцев[15].

Теперь о вере отцов. Не место и не время углубляться в историю и в причины, но самый факт известен вам не хуже, чем нам, евреям Советского Союза: она, эта вера, — в глубоком, катастрофическом упадке. Уже мое поколение воспиталось в полном отрыве от традиций, а наши дети (которые уже и сами стали отцами) не слышали о еврейском календаре, не видели субботних свечей, не отличают нашего праздника Песах от христианской Пасхи. Конечно, были и есть традиционные семьи, были (до начала большой эмиграции) целые географические группы, соблюдавшие обряды (например, бухарские или грузинские евреи), но в целом, в массе советское еврейство попросту не знает, что такое религия его предков.


Да и как узнать? Мало того, что единственным доступным источником сведений о иудаизме является та самая антирелигиозная пропаганда, о которой я говорил выше, мало того, что никакого религиозного образования не существует, что оно строжайше преследуется, а собственными силами в чудом уцелевший дедушкин молитвенник не проникнешь, что Библия по-русски — величайшая редкость и в то же время запрещенная, чуть ли не антисоветская литература; вдобавок ко всему этому сегодняшняя позиция синагоги, ее место в жизни советского еврейства по меньшей мере двусмысленны. Ее заверения в любви и преданности советской власти звучат намного фальшивее, чем такие же заверения других вероисповеданий, — именно из-за особой приниженности и гонимости иудаизма. Она открыто враждебна главному политическому движению советского еврейства — сионистскому; отношение других религий к своим инакомыслящим (православия — к диссидентам, например) намного более сдержанное в хорошем смысле слова. Она не дала ничего даже отдаленно подобного пастору Винсу[16] или священникам Якунину[17] и Эшлиману[18], требовавшим подлинной свободы совести и религиозного воспитания. В глазах многих молодых евреев московская синагога — сборище трусов, лицемеров и прямых доносчиков.


Синагогу можно и должно понять: у тех, для кого главное в жизни — неукоснительное выполнение всех 613 заповедей, другого выхода нет, а те, кто превращают (или пытаются превратить) синагогу в политический клуб, а праздник Симхат-Тора — в предлог для политической демонстрации, — враги Бога и религии, потому что они ставят под угрозу возможность беспрепятственно отправлять богослужение. Но надо понять и молодых, которые ищут Бога: в своих поисках они очень редко приходят в синагогу. <Говоря о «синагоге», я имею в виду духовный центр. Присутствующая на карте города синагога, точнее, улица перед синагогой, привлекает всех политически активных евреев по той простой причине, что у них нет другого места для встреч и дискуссий.>


Я сказал: «ищут Бога». Духовные искания в Советском Союзе принимают все более широкие размеры. Это вполне понятная и, я бы сказал, неизбежная реакция на идеологический вакуум, созданный сперва запрещением и истреблением всякой идеологии, кроме коммунистической, а затем банкротством этой последней, полным омертвением ее, превращением в «правила игры», соблюдаемые ради карьеры или по меньшей мере ради собственного покоя. Если и не всегда, то очень часто преодоление идеологического вакуума приводит к вере. Лет десять тому назад покончил с собою молодой и преуспевавший московский поэт. Он оставил записку всего из нескольких слов: «Каждая моя косточка молит о Боге».


Здесь мы приходим к самому важному. Человек, родившийся от еврейских родителей, остается не только для властей, но и для общества евреем до конца жизни — независимо от того, хочет он этого или нет, со всеми вытекающими отсюда лишениями и притеснениями. И если он чувствует себя русским, то известный вопрос Эдмона Флега «Почему я еврей?» становится злым сарказмом[19]. В сочетании с духовным голодом, о котором шла речь выше, такая ситуация ведет к крещению с достаточно высокой степенью вероятности. Статистики мы не знаем, но крещений много. Весь еврейский мир боролся за «еврейского диссидента» Александра Гинзбурга, а Александр Гинзбург, выменянный американцами на советских шпионов, едва успев оказаться на свободе, заявил, что он не еврей, а русский[20]. Евреи не сделали ошибки, борьба за любую жертву политических репрессий в СССР есть дело благородное; только, чтобы после не конфузиться, надо сперва спросить жертву, согласна ли она быть евреем. <(В этом отношении у Гинзбурга никогда не было двусмысленности.)> Замечу мимоходом, что некоторые православные неофиты из евреев уже вносят свой вклад в войну против иудаизма и сионизма, вклад тем более ценный для наших врагов, что вкладчики — не правоверные коммунисты, а известные диссиденты.


И наоборот, любая еврейская активность, еврейское национальное чувство любого оттенка есть первый шаг к иудаизму. Они и рождаются-то часто как протест против глумления над неведомой верой отцов. А дальше просто невозможно остаться совершенно непричастным к этой вере, потому что хребет нашей истории и всей нашей многоязыкой и многоликой культуры — это Библия. Старая истина: без Торы нет Израиля, нет еврея — сохраняет свою силу, хотя и не совсем в той интерпретации, которую дают ей доподлинные «хранители заповедей». В одной из старинных песен на идиш еврей обращается к Всевышнему: «Куда ни обернусь, куда ни взгляну, куда ни пойду — всюду Ты». Так и с Библией: любой из советских сирот еврейства, вспомнивший и признавший свое родство, непременно приходит к нашей Книге книг.

 

<Это относится и к крайним, почти парадоксальным случаям. В СССР и на Западе много говорят о романе «Тяжелый песок», опубликованном в прошлом году[21]. Автор его, Анатолий Рыбаков, ничем не примечателен в Советском Союзе[22]. Тем не менее он писатель, а не машина пропаганды (последних много во всех странах). Здесь он впервые в жизни выбирает еврейскую тему и, трактуя ее в официальном ключе (интернационализм, советский патриотизм и т. д.), не может отвернуться от традиции, а традиция неотделима от религии. Вся книга построена как притча о любви Иакова к Рахили, а соответствующий стих из книги Бытие вынесен в эпиграф. Герой — атеист, коммунист и полностью ассимилированный еврей — говорит о «праотце нашем» Иакове и заявляет: «…уж если ты хочешь верить, то разделяй ту веру, в которой ты родился». Он понимает, что для его деда «религия была скорее формой… национального существования, праздником, отдохновением от трудов и забот, основой порядка, которым он жил».>


Так она возникает для нас, наковальня веры отцов, и на ней, под молотом антисемитской политики, из аморфной массы, официально именуемой «советскими гражданами еврейской национальности», вновь выковывается еврей.


Останется ли он в Советском Союзе, уедет ли в Израиль или в Америку, будет ли накладывать ежеутренне тфилин или по-прежнему полностью пренебрегать законами кашрута — это уже другой вопрос. Но к еврейству он будет принадлежать лишь до тех пор и постольку, покуда и поскольку связь между ним и Торой не оборвется, пусть даже самая неортодоксальная связь, как в кибуцах Хашомер-Хацаир[23], пусть даже, пользуясь словами Liebmann Hersh, социалиста, позитивиста, профессора Женевского университета, <«по мнению ортодоксального иудея, "неверующий — хуже гоя"»>[24]. (Как бы я мечтал, чтобы брошюра Hersh’a «Mon judaïsme» попала в руки каждого из моих братьев по российской диаспоре!)[25]


В заключение позвольте напомнить вам имя, одновременно и родственное названному выше Александру Гинзбургу, и противоположное ему. Я говорю о Семене Глузмане[26]. Пять лет он отсидел в лагере, а теперь отбывает сибирскую ссылку — за изобличение злоупотреблений психиатрией в политических целях. Начав как русский демократ, он пришел к еврейскому национальному самосознанию, подобно Эдуарду Кузнецову[27], но с тою разницей, что самосознание это — отчетливо религиозно[28]. Вы узнали о нем недавно, во всяком случае — недавно поднялись на его защиту. Не забывайте же о нем! Он не только мой брат, уважаемые <франкоговорящие еврейские интеллектуалы>[29], он и ваш брат.


Женева, 14 ноября 1979


  Подготовка текста и примечания

Жужи Хетени и Александра Френкеля



[1] Что касается архива Шимона Маркиша, то его произведения в настоящее время публикуются мной в виде многотомного интернет-издания: Маркиш Ш. Непрошедшее прошлое: собр. соч. Budapest, 2020–2021 // URL: https://vtoraya-literatura.com/razdel_1000123_str_1.html.

[2] См.: Маркиш Ш. Русско-еврейская литература и Исаак Бабель // Бабель И. Детство и другие рассказы. Иерусалим: Б-ка-Алия, 1979. C. 319–345.

[3] См.: Маркиш Ш. Почему мы уезжаем? // Сион. Тель-Авив, 1976. № 13. С. 109–122.

[4] См.: Маркиш Ш. Глас вопиющего в болоте // Наша страна. 1978. 5 июля. C. 6; Он же. Прохожие люди // Менора. Иерусалим, 1978. № 16. C. 63–83; Он же. Еще раз о ненависти к самому себе // Двадцать два. 1980. № 16. C. 177–191.

[5] О еврейских персонажах у Солженицына см.: Маркиш Ш. Не зажмуриваясь // Сион. Тель-Авив, 1976. № 14. С. 103–130 (опубликовано также по-английски и на иврите). В то время и вплоть до начала 2000-х Маркиш показывал антииудаизм Солженицына, но не считал автора «Архипелага ГУЛАГ» антисемитом, а после выхода «Двухсот лет вместе» — горько каялся в своей ошибке и упрекал себя за прежнюю чрезмерную толерантность.

[6] [Письмо Шимона Маркиша Марлену Кораллову], 24 дек. 2001 г. // Науч. архив Гос. музея истории ГУЛАГа. Ф. 8. Оп. 1. Ед. хр. 12. Выражаю свою признательность архивисту ГМИГ Ольге Абачиевой. Благодаря ее помощи я могу сослаться на оригинал, а не на «пиратскую» журнальную публикацию 2006 года. Полный текст письма см. также: Маркиш Ш. Непрошедшее прошлое. Т. 1. С. 17–19.

[7] См.: Markish S. Erasme et les Juifs / trad. du russe par M.Fretz. [Lausanne]: L'Age d'homme, 1979.

[8] См.: Маркиш Ш. К 80-летию Переца Маркиша: из выступления на траурном митинге в Тель-Авиве // Сион. Тель-Авив, 1975. № 12. С. 119–121.

[9] Маркиш Ш. Жизнь спустя // Известия. 1999. 28 янв.

[10] Маркиш Ш. Жаботинский: 50 лет после кончины: объяснение в любви // Еврейский журнал. 1991. № [1]. С. 64.

[11] См.: Маркиш Ш. Уйти, чтобы остаться, или Уходя уходи? // Еврейский журнал. 1992. № [1]. C. 55–63; Он же. Пример Миклоша Радноти: (Об уходящих) // ВЕК: (Вестн. евр. культуры). Рига, 1990. № 1(4). C. 43–46.

[12] Родной голос: страницы рус.-евр. литературы конца XIX — начала XX в. / сост. Ш.Маркиш. Киев, 2001. С. 4.

[13] Впервые опубликовано по-французски: Markish S. Juifs d’U.R.S.S. // Politique et religion: actes du XXe Colloque des intellectuels juifs de langue française / textes présentés par J.Halpérin et G.Levitte. [Paris]: Gallimard, 1981. P. 115–120. Печатается по оригинальному русскому тексту, сохранившемуся в виде компьютерного файла. Фрагменты, отсутствующие в этом файле, приведены в переводе с французского (в угловых скобках).

[14] «Naye prese» («Новая пресса»; Париж, 1934–1993) — ежедневная коммунистическая газета на идише. Здесь речь идет о статье, появившейся в этой газете весной 1964 года в связи с публикацией Академией наук УССР одиозной брошюры Трофима Кичко «Іудаїзм без прикрас» (Киев, 1963). Впервые в своей истории французские коммунисты выступили тогда с резким осуждением проявлений антисемитизма в Советском Союзе.

[15] Фрагмент от слов «Вы прочтете это» до конца абзаца отсутствует в публикации на французском языке.

[16] Винс Георгий Петрович (1928–1998) — баптистский пастор, один из лидеров нелегального Совета церквей евангельских христиан-баптистов. За свою религиозную деятельность многократно арестовывался, провел в заключении в общей сложности около восьми лет. В апреле 1979 года был лишен советского гражданства и выслан на Запад (вместе с четырьмя другими политзаключенными — в порядке обмена на двух сотрудников КГБ, осужденных в США за шпионаж).

[17] Якунин Глеб Павлович (1934–2014) — священник Русской православной церкви, диссидент, правозащитник, член Московской Хельсинской группы, политзаключенный, в постсоветской России — политический деятель, депутат Государственной думы. В 1965 году совместно с Николаем Эшлиманом направил патриарху Алексию I открытое письмо о бесправном положении церкви в Советском Союзе, после чего был запрещен в служении. В 1976-м стал одним из организаторов Христианского комитета защиты прав верующих в СССР.

[18] Эшлиман Николай Николаевич (1929–1985) — священник Русской православной церкви. Как и Якунин, был запрещен в служении после подписания открытого письма патриарху.

[19] Флег Эдмон (1874–1963) — французский поэт, драматург, эссеист. В своем эссе «Pourquoi je suis juif» («Почему я еврей»; 1928) описал мысли и чувства еврейского юноши-агностика в процессе его обращения к иудаизму.

[20] Гинзбург Александр Ильич (1936–2002) — журналист, правозащитник, участник Московской Хельсинской группы, составитель самиздатских сборников. Неоднократно арестовывался, в общей сложности провел в заключении более девяти лет. В апреле 1979 года был в числе пятерых политзаключенных, высланных на Запад в обмен на разоблаченных сотрудников КГБ.

[21] Речь идет о публикации романа в нескольких номерах журнала «Октябрь» за 1978 год.

[22] Рыбаков Анатолий Наумович (1911–1998) — русский прозаик, автор приключенческих повестей для юношества — «Кортик», «Бронзовая птица» и других. Лауреат Сталинской премии (1951).

[23] «Ha-shomer ha-tsair» («Юный страж», иврит) — молодежное сионистское движение социалистической ориентации, основанное в 1916 году и ставившее своей целью подготовку еврейской молодежи Восточной Европы к переселению в Землю Израиля и к трудовой жизни в сельскохозяйственных коммунах — кибуцах. В 1920-е движение создало сеть кибуцев в подмандатной Палестине, а после провозглашения государства Израиль участвовало в учреждении левосоциалистической партии Мапам.

[24] В несохранившейся машинописной рукописи Маркиша цитата была вписана от руки по-французски.

[25] Герш Пейсах-Либман (1882–1955) — демограф, статистик, видный теоретик Бунда. Свои взгляды на еврейство изложил в серии лекций, собранных в сборнике «Mon judaïsme» («Мой иудаизм»; 1941) с подзаголовком «Иудаизм глазами еврейского позитивиста».

[26] Глузман Семен Фишелевич (р. 1946) — психиатр, диссидент, публицист. За свою правозащитную деятельность, прежде всего борьбу с использованием психиатрии в политических целях, в 1972-м был арестован и приговорен к семи годам исправительно-трудовых лагерей и трем годам ссылки.

[27] Кузнецов Эдуард Самойлович (р. 1939) — диссидент, правозащитник. Впервые был арестован в 1961 году за распространение самиздата и семь лет провел в заключении. В 1970 году участвовал в попытке угона самолета с целью выезда из СССР. На судебном процессе по так называемому Ленинградскому самолетному делу был приговорен к смертной казни, замененной затем на пятнадцать лет лишения свободы. После освобождения в апреле 1979-го (в числе пятерых политзаключенных, обменянных на разоблаченных сотрудников КГБ) приехал в Израиль, где занимался журналистикой.

[28] Сообщение Маркиша об обращении Глузмана к религии неточно.

[29] Отсылка к названию конференции, на которой Шимон Маркиш выступил со своим свидетельством (Colloque des intellectuels juifs de langue française — Симпозиум франкоговорящих еврейских интеллектуалов). В несохранившейся машинописной рукописи Маркиша обращение было вписано от руки по-французски.