Опубликовано в журнале «Народ Книги в мире книг» (Санкт-Петербург)
№ 149 / Июнь 2021 Листая толстые журналы
|
|
||||||||
Алекс Тарн. Томик в мягкой обложке. Рассказ. Дружба народов, 2021, № 1
Замысел довольно оригинален: рассказ написан от лица Юрия Андреевича Живаго, который (заточенный в пастернаковский роман) приезжает в СССР — в чемодане немецкого профессора, участвующего в симпозиуме по физике твердого тела. Профессору запрещенную книгу дали «для распространения» — он ее и пытается довольно неловко распространять... В результате роману, то есть герою романа, «лирическому доктору», предстоят различные приключения в хрущевском, а потом и брежневском Советском Союзе. Юрий Андреевич слышит между прочим интеллигентские разговоры на свой счет, то есть, собственно, на счет своего создателя. В разговорах затрагивается и «еврейский вопрос». Например, так:
— Что вы имеете в виду, Алексей Алексеевич? Что, еврей не может писать про русских? — Может, конечно, может. Но правдиво при этом получится только в одном случае: если он пишет с позиции еврея. А тут автор пытается писать о русских как бы изнутри, как бы с точки зрения воображенного им русского писателя. <…> Возьмем ситуацию наоборот. Как пишут о евреях русские? Гоголь, Пушкин, Достоевский, Тургенев… Пишут отстраненно: когда грубо, когда насмешливо, когда с презрением, когда с жалостью, когда с отвращением. Но всегда именно так, глядя со стороны. Это и есть правда, потому что евреи на Руси — посторонние люди, чужие, непонятные. — Ну, допустим. И что? — А то, что представь теперь другой вариант, когда тот же русский писатель берется описывать евреев как бы изнутри, как бы с точки зрения самих евреев. Может ли получиться у него что-либо другое, кроме сусальной банальности, вранья, ерунды на постном масле?
В итоге книга оказывается в еврейских руках — и наконец перемещается в Израиль, где Юрия Андреевича и его приятеля, обитателя соседнего томика Ивана Петровича Войницкого (чеховского дядю Ваню) ожидает конец на свалке: старики умерли, молодое поколение не читает по-русски...
Давид Маркиш. Тиль-митиль. Рассказ. Дружба народов, 2021, № 1
Творческое долголетие Давида Маркиша завидно: теперь среди описанных им жизненных явлений и эпидемия ковида. Впрочем, она присутствует скорее фоном. Герой рассказа — незадачливый пекарь Михаил Исаакович Гринберг по прозвищу Мока, сын воронежских пролетариев (сантехника и уборщицы), в девяностые попытавшихся заниматься нехитрым бизнесом по сбору металлолома и сложивших головы в борьбе с бандитами-конкурентами. Перебравшись в Израиль, Мока работает в ресторанчике с метерлинковским названием «Тиль-митиль», причем категорически некошерном. Пекарь и его приятель Слава Лифшиц из Вятки обсуждают летающие тарелки, а тем временем в ресторан заявляется депутат кнессета с любовницей. Парламентария засекает ревнивая жена и грозится сжечь дотла «этот бардак» (неясно, что больше возмущает ее — неверность мужа или его «свиноедство»). И действительно поджигает. Гибнущий в огне Мока принимает пожарных за инопланетян…
Не слишком изобретательно придумано, но персонажи более или менее живые и правдоподобные — что у Маркиша бывает далеко не всегда.
Алексей Малашенко. Тяжело в ученье, нелегко в бою. Дружба народов, 2021, № 1
Воспоминания российского востоковеда. Мальчик с детства (в брежневском СССР) влюблен в арабскую культуру и при этом знает: «… израильтяне и евреи не одно и то же. Евреи — свои — каждый день в гости ходят, а израильтяне чужие, плохие. Вот арабы — все хорошие, однозначно».
Изучив под руководством лучших московских профессоров арабский язык и культуру, молодой человек отправляется на переводческую практику в Египет — в начале правления Садата, задолго до Кэмп-Дэвида:
Формально никаких советских войск в стране пирамид не было. Однако кое-что на глаза попадалось. Это вроде как сегодня Частная Военная Компания (ЧВК) «Вагнер», которой нигде нет — ни в Сирии, ни в Ливии, ни в иных африканских царствах-государствах.
Но все проходит, все меняется. Завершаются мемуары (изобилующие колоритными деталями) так:
Первыми словами, которые я произнес в 1989 году на конференции в Тель-Авивском университете, были слова: «Никогда не думал, что окажусь по эту сторону Суэцкого канала».
Александр Мелихов. Советский патриотизм и голос крови. Дружба народов, 2021, № 1
Свои рассуждения о советской политике в «еврейском вопросе» Мелихов начинает со статьи Сталина «Марксизм и национальный вопрос», в которой будущий вождь (выражая общую позицию большевиков) полемизирует, в частности, с бундовцами. Потом речь заходит о национальной политике двадцатых годов, о судьбах Василия Гроссмана и Эммануила Казакевича, о биробиджанском проекте. Основная беда публицистики Мелихова — писатель берет слишком широкую тему и, используя факты, известные ему часто далеко не из первоисточников, делает размашистые обобщения и смелые выводы.
Впрочем, некоторые абзацы написаны ярко:
От биробиджанских, например, поэтов и прозаиков она (советская власть. — В.Ш.) требовала романов и поэм в таком примерно духе: наконец-то сбылась тысячелетняя мечта еврейского народа о собственном государстве — хотя в дружной семье советских народов повсюду живется одинаково уютно. Наконец-то мы можем писать на своем родном языке — хотя он, конечно, ничем не лучше великого и могучего русского языка. Мы должны собрать все силы — хотя без поддержки великого и могучего русского народа у нас все равно ничего не получится. Наши парни сражаются, как истинные наследники Самсона, — хотя, впрочем, Илья Муромец ничем ему не уступит. Горе наших матерей, потерявших своих сынов, безмерно — хотя и не более безмерно, чем горе русских, украинских, белорусских, узбекских, татарских и всех прочих матерей.
Алина Гатина. Саван. Второе дыхание. Роман. Дружба народов, 2021, № 2
Хорошо, живо, с дыханием написанный текст про детство и отрочество, прошедшие в тревожные девяностые годы в Казахстане (автор — оттуда). Лучший друг главного героя — Рубен Пинхасов, еврей, но «уникальный еврей»:
От матери он (главный герой. — В.Ш.) слышал, что все евреи умные и учатся хорошо. Но Рубен еле-еле научился читать к третьему классу.
Зато Рубен — силач и спортсмен, ему «нет равных на стометровке». При этом «уникальный еврей» изобретателен и остроумен, то есть хоть в чем-то соответствует стереотипу. Ближе к концу романа он уезжает. Куда — не сказано, но понятно.
Александр Гальпер. Побег из зимы. Рассказ. Дружба народов, 2021, № 2
Гиньоль, похожий едва ли не на сценарий Тарантино, но обрывающийся на полуслове. Русский еврей из Нью-Йорка тоскует из-за холодной и снежной зимы, а главное, не знает куда деваться от собственной невесты, чернокожей гаитянки, положительной и основательной донельзя (она, дочь «католического-вуду священника», собирается перейти в иудаизм и учит русский язык, чтобы стать настоящей русско-еврейской женой). Герой принимает предложение своего друга Паши Караимова, алкоголика и авантюриста, и летит к нему на Гавайи. После приключений, пережитых в дороге и собственно на Гавайях, нью-йоркская зима и цепкая гаитянская подруга становятся в глазах героя куда привлекательнее.
Марк Зайчик. Семьдесят третий год. Повесть. Звезда, 2021, № 2
Повесть, видимо автобиографическая, о первых годах адаптации бывшего ленинградца в Израиле. Герой, как всегда у Зайчика, читает классическую русскую поэзию (Мандельштам, Ходасевич) — но на сей раз в меру и к месту. Возникает, как всегда, тема бокса — очень выразителен и достоверен боксер Аркадий-Арон, благочестивый силач, отказавшийся ехать на олимпиаду в Мюнхен, а «те, кто поехал… погибли». Встречаются совершенно удивительные боковые сюжеты:
Толя работал в архиве, принятый туда по блату хорошим ленинградским знакомым отца. Человек этот после войны в звании майора ушел из Берлина в бега, прельщенный агитаторами из Эрец-Исраэль. Иначе говоря, в дезертиры. Командир танкового батальона Красной армии с этими смуглыми ребятами познакомился в подметенном подвале, оборудованном аккуратным любезным немцем под бар. Крепко выпили, и они ему сказали по-русски: «Мы из Палестины, товарищ майор, вы же аид?» И друг отца ответил им «Да, он самый» и выпил с ними еще. «Давай с нами, есть, что делать тебе для еврейского дела», — сказал тот, что моложе, похожий на американца из голливудской ленты. <…> Майор Иосиф Давидович Блох, тридцати семи лет, кавалер боевых орденов, тихо сказал бедовым парням: «Выходите первыми и ждите на другой стороне улицы, приду минут через пять».
Интересно, стоит ли за этим эпизодом реальная история.
Елена Макарова. Шлейф. Роман. Звезда, 2021, № 3–5
Поначалу кажется, что перед нами модернистский роман, действие которого разворачивается в Петрограде в период Кронштадтского восстания и в современной израильской психиатрической больнице:
— Ты спишь? — Нет. Думаю. — О чем? — О царях Давидах. — Первый из Грузии, второй наш? — Оба наших. Утрешнего доставили без царских аксессуаров, а вечернего в простынном облачении с игрушечной арфой. Утрешний во всем винит всех, вечерний во всем винит себя. Утрешний утверждает, что его останки находятся за чертой Старого города, а вовсе не на горе Сион. Требует демонтировать памятник, установленный перед его лжемогилой. Мало того, что это преступление перед иудейским законом, запрещающим создавать подобия, так еще и ни малейшего сходства. Разве похож он на безобразного черного тельца?! Утрешний царь Давид — правдолюб из Жмеринки. Вечерний — сложнее. Психоз на почве обостренного чувства вины. Может, пришил кого-нибудь на бывшей родине? Щиплет струны и рыдает. Не может простить себе гибель Урии. Завладеть его женой он мог и без кровопролития. На всякий случай положил его в отдельную палату.
По ходу дела в книге появляется еще один Давид — Заславский, печально известный публицист, автор статей «Об одной антипатриотической группе театральных критиков», «Сумбур вместо музыки» и проч. Он — друг одного из героев романа, бывшего бундовца Владимира Абрамовича Канторовича, тоже вполне реальной личности. Вообще, постепенно выясняется, что перед нами — не модернистская фантазия, а беллетризованная семейная хроника, в числе персонажей которой сын Владимира Канторовича Лев Владимирович (художник и писатель), его племянники Владимир Яковлевич (тоже писатель) и Анатолий Яковлевич (китаист, связанный с разведкой и погибший во время Большого террора). Материал интереснейший, и, может быть, в сухом документальном изложении, без вплетения в сложную ткань современной художественной прозы он работал бы лучше. Все-таки — или одно, или другое.
Александр Мелихов. Огромная работа добра. Звезда, 2021, № 3
Рецензируя «Стихи из концлагеря» Ганса Гюнтера Адлера, изданные в русском переводе (Ганновер, 2019), Мелихов высказывает и собственные глобальные идеи:
…именно у людей просвещенных — имеется в виду: рациональных — исчезают последние тормоза религий и традиций, препятствующие решать все вопросы «окончательно»: нет человека — нет проблемы. И единственная сила, пока еще не позволяющая всем нам относиться друг к другу так же рационально, как нацисты к евреям в Освенциме, это поэзия в широком смысле слова — подсознательная уверенность в том, что есть нечто более важное, чем победа над конкурентом в борьбе за приятные ощущения, ибо с рациональной точки зрения ни добра, ни зла не существует, а есть лишь ощущения — приятные и неприятные.
Эта возвышенная, хотя на чей-то взгляд, вероятно, и наивная вера в высокий этический смысл поэзии противопоставляется рецензентом знаменитой формуле Адорно о невозможности поэзии после Освенцима.
Лев Симкин. «Сталин их вождь, а Фейхтвангер их Гомер». Знамя, 2021, № 2
Статья посвящена поездке Лиона Фейхтвангера в СССР в 1937 году и его работе над печально известной книгой «Москва 1937». Материал достаточно изучен и описан, но определенный новый взгляд в статье Симкина все-таки присутствует. Например, приводится фрагмент из беседы писателя со Сталиным:
…он (Сталин. — В.Ш.)… ступил на скользкую историко-правовую почву. «Англосаксонская юридическая школа, — заметил он, — считает, что признание подсудимых — наиболее существенное доказательство их вины», тогда как германская школа «отдает предпочтение вещественным доказательствам, но и она отдает должное признанию обвиняемых». В действительности признание вины в англосаксонском праве традиционно означало отказ от разбирательства дела судом присяжных, о чем в советском уголовном процессе речи не шло. И тем не менее надо отдать вождю должное — он умел произвести впечатление. Нигде, кроме семинарии, не учившись, не зная толком иностранных языков, мог продемонстрировать образованность.
Про языки — как сказать: кроме русского, грузинского и, судя по всему, еще нескольких кавказских языков, Сталин свободно читал (хотя плохо говорил) по-немецки и по-английски — весьма скромная лингвистическая образованность для интеллигента в царской России, но вполне изрядная для политика в СССР. А вот профессиональный комментарий юриста Симкина — любопытен.
Алла Сурикова. Конотоп. Знамя, 2021, № 3
Воспоминания известной артистки о детстве в Конотопе. Поначалу идут мрачные и сочные подробности провинциальной жизни:
У Мопсы отец Сэмэн был старьевщиком. Его дразнили Лохмачом. С утра он кричал: «Покупаю стары вещы, стары вещы!»… На самом деле никогда ничего не покупал. Торговался, грязно ругаясь, за каждую копейку, смешивая идиш, русские и украинские слова с отборным матом… Чтоб от него поскорее избавиться, ему отдавали все тряпки даром. У Сэмэна было пятеро грязных детей и маленькая худющая жена — тетя Хая, которая всегда носила большой беременный живот.
Потом этот мещанский местечковый мрак постепенно накрывает мраком советским. Поминается «дело врачей». И — финал, в котором сигналом к жуткой расправе одноклассников над мальчиком-евреем становится место из «Капитанской дочки»: «Не все ж жидов бить… Поневоле пойдешь в трактир». Чисто этнографическая фраза, описывающая привычки провинциальных офицеров, но содержащаяся в классическом тексте из школьной программы, открывает кингстоны агрессии: оказывается, что так можно.
А в следующих абзацах — о том, что произошло с евреями в этом городе немного раньше, во время войны…
Марат Баскин. Ехал грека. Рассказы. Урал, 2021, № 1
Три рассказа из жизни белорусского поселка Краснополье — умирающего местечка — в 1930–1940-е годы. Вот герой первого рассказа:
Грек Янкулас Пападарокус был самым настоящим греческим евреем, но все его в Краснополье звали просто Греком, потому что он появился в местечке вместе с еще пятью семьями настоящих греков, которые перекочевали в Белоруссию с Украины, спасаясь от голода. Всех настоящих греков звали по имени, и только Янкуласа звали просто Грек.
Янкулас женится на местной и почти что становится нормальным Янкеле, но перед войной — как грек — попадает под выселение.
Главный герой второго рассказа, мальчик Генах, дядя (но ровесник) рассказчика, тоже испытывает сложности с идентификацией. Его мать — еврейка, отец — этнический немец, учившийся в СССР летчик. Это не спасает мальчика во время оккупации от общей участи — спасает случайность. Но после войны Генах борется за право считаться не «немцем» (что страшно и позорно), а полноценным евреем.
И, наконец, третий рассказ:
И в первые же дни, когда местные революционеры экспроприировали у Меера все, что можно было унести… Гирши-Меера в Краснополье не стало, а появился Меерка-амишугенер, который объявил всем, что он стал а мишугенер, сумасшедший, и, как все мишугоим, приветствует революцию и ее вождя товарища Ленина! Говорил он это на идиш, и это, наверное, спасло его от первых карательных мер новой власти. Но председатель местечкового совета бедноты Сруль, сын Боруха-сапожника, почуяв в его словах неладное, вызвал его к себе и официально сказал, что приветствовать товарища Ленина и революцию он может, но от имени всех сумасшедших говорить ему запрещается. И Меер обещал больше не ссылаться на сумасшедших.
Тем не менее герой в итоге попадает в психиатрическую больницу — убирает его туда с глаз долой собственный внебрачный отпрыск, ставший уполномоченным НКВД.
Сюжеты нетривиальные, но впечатления искусственности они не производят.
Галина Ребель. Почему лучший русский человек не выступил против еврейских погромов. Вопросы литературы, 2021, № 2
История, собственно говоря, такова. После убийства Александра II Россию накрывает волна еврейских погромов. Власть реагирует на них сперва уклончиво, затем — резким ограничением прав евреев. И вот в этот момент происходит следующее:
В один и тот же день, 1 июля 1881 года, — счастливое спасское лето в зените — Тургенев отправляет два лаконичных послания на одну и ту же тему. Оба адресата некоторое время назад обратились к нему с просьбой выступить против еврейских погромов на юге России. Перед обоими Тургенев извиняется за промедление с ответом. Обоим отвечает отказом.
Один из обратившихся, между прочим, — Марк Антокольский. Второй — литератор Иосиф Соркин. Было позднее и третье обращение — от Григория Богрова, автора «Записок еврея». Почему же Тургенев отказался вмешиваться?
Единственным средством к прекращению всех этих безобразий было бы громкое царское слово, которое народ услышал бы в церквах… но царское слово молчит, и что может значить отдельный голосок какой угодно интеллигенции? «Новое время» заплюет и уличит тебя в желании порисоваться или даже намекнет, что тебя евреи подкупили. Остается только краснеть (особенно здесь, в Европе)…
Увы, это вполне соответствует тому, что нам известно о личности русского классика — человека достойного, но не склонного к героизму, любившего комфорт и не желавшего ради далекого от него вопроса подвергать себя нападкам «Нового времени», да к тому же уже немолодого и больного. Почему-то, однако, автора статьи эти объяснения не устраивают, и она пытается доказать, что Тургенев предпочитал тактику «малых дел» — то есть помогал отдельным евреям. Упоминаются доктор Максим Коцын, писательница Рашель Хин, сестры художника Зильбермана…
Что ж, много друзей-евреев бывает, как известно, даже у антисемитов, а у благожелательно-равнодушного писателя-джентльмена — тем более. Но, в конце концов, мы, по известному анекдоту, «любим его не только за это».
Подготовил Валерий Шубинский
|
|