---

Векслер Ю.Б. Пазл Горенштейна: памятник неизвестному писателю. – М.: Захаров, 2020. – 365 с., [16] л. ил.

---

Полноценной биографии Фридриха Горенштейна, кажется, все еще нет. Нет и сборников литературоведческих статей, посвященных его прозе. Их место занимают издания, которым трудно дать точное жанровое определение, издания, в которых произвольно смешиваются биографический нарратив, мемуары, архивные публикации, авторские рассуждения. Но это не всегда плохо. Если многочисленные сочинения о Горенштейне, вышедшие из-под пера Мины Полянской, вызывают недоумение[1], то книга Векслера заслуживает внимания.

Прежде всего поражает обилие конкретного материала: полемика Горенштейна с Григорием Померанцем, стенограмма обсуждения неосуществленного киносценария «Дом с башенкой» и воспоминания о работе над осуществленным — «Солярисом», множество интервью, в том числе данное Маргарите Хемлин…

Вносит ли все это новые штрихи в портрет писателя? И да и нет. Скорее — проясняет многое в мировосприятии Горенштейна. На первый взгляд он предстает таким, каким мы привыкли его себе представлять: «тяжелым», «серьезным» автором, думающим о глубине, а не об изяществе, и столь же тяжелым человеком, беспощадным к чужим слабостям, почти сварливым. Типичным шестидесятником, причемотрекающимся от шестидесятничества, ополчающимся на него за «очерковость, журнализм, неспособность к перевоплощению, а способность только к самовыражению».

И в то же время обладателем отчетливого еврейского самосознания:

До тех пор, покуда евреи не преодолеют свой гетто-комплекс, до тех пор, покуда они не перестанут стремиться «быть хорошими», лучше других, в том смысле, чтобы они нравились всем, и переживать от того, что они не нравятся, до тех пор их положение будет по-прежнему такое же — они будут зависеть от любого антисемитского плевка, от любого харканья, от любого глупого высказывания…

Это мог бы сказать (да почти слово в слово и говорил) Жаботинский, но они с Горенштейном имели, словами русского поэта, «разные "потому что"». Жаботинский, как известно, мечтал для евреев об участи «народа как все». Горенштейна же раздражали любое самоприукрашивание, лицемерие, унизительная зависимость от посторонних лживых идеалов. Его картина мира, провозглашенная в споре с христианином Померанцем, жестока и безотрадна:

Я вообще сомневаюсь в возможности искренне раскаяться тому, кто совершил преднамеренное тяжкое преступление, убийство или иное злодеяние. <…> Тот, кто способен искренне покаяться, не способен совершить преступление. Может быть, в этом и суть покаяния: до того, а не после того, как пролилась кровь или совершено другое злодеяние. Только того можно искренне простить, кто одержал победу над бесом – раскаялся до, а не после.

После тяжкого преступления должно следовать тяжкое наказание.

Это скорее похоже не на иудаизм (как, вероятно, представлялось самому писателю), а на кальвинизм с его отрицанием свободы воли и верой в предопределенность добра и зла в человеке. Можно предположить, что именно подсознательное желание оказаться в наиболее психологически неблагополучной ситуации, узнать самые неприятные секреты человеческой природы заставило Горенштейна после эмиграции выбрать местом жительства Германию, о которой он продолжал постоянно думать в контексте Холокоста.

Но все эти особенности мировосприятия оставались бы не так важны, если бы каждое слово писателя не было согрето страстью и волей:

…глубинному творческому инстинкту плевать — есть у тебя талант или нет, есть у тебя физические и душевные силы или нет, умен ты или нет. Ввязался в игру, играй до конца.

Горенштейн играл до конца. Можно лишь поблагодарить Юрия Векслера за книгу, показавшую читателю некоторые — пусть неизбежно внешние — детали и подробности этой игры.