Валерий Шубинский
Листая толстые журналы за декабрь 2020 года
Апрель 2021
Листая толстые журналы
Версия для печати

О.Камов. Копии царя Соломона. Рассказ. Звезда, 2020, № 12


Довольно странный, хотя и не лишенный изобретательности сюжет: раввин из Бруклина Ицхак бен Шломо Шкловски рассказывает Джону Росси, нью-йоркскому полицейскому сицилийского происхождения (вроде бы еще и с еврейскими корнями), что одна из бесчисленных жен царя Соломона собирала банк биоматериалов венценосного мужа и это ее собрание сохранилось до наших дней. Рабби установил: генотип полисмена практически тождествен генотипу царя израильского, а, следовательно, Джон — потомок Соломона и претендент на царский трон. Потом, правда, обнаруживаются и другие претенденты:


Оказывается, он [рабби Ицхак] для чистоты эксперимента и спокойствия души заказал еще несколько серий ДНК тестов в цифровых базах Европы и Латинской Америки.

Первый результат: 97,9% у пожарного из финского города Турку и 97,1% — у почтальона откуда-то из аргентинской пампы. По всему миру Его детей раскидало за три тысячелетия.

А если наследник не один — их неисчислимая туча, это даже я понимаю, нужны лишь время и желание, чтобы всех найти.


Во сне нью-йоркский коп видит бесчисленных потомков Соломона, которых он, «офицер-профессионал», должен спасти во время очередного всемирного потопа… Один из эпизодов рассказа — схватка Джона Росси с наглым чернокожим наркоманом. Не отсылка ли это к делу Дерека Шовина?


Мира Пек. История польской семьи: Сибирь — Киргизия — холокост. Нева, 2020, № 12


Традиционно самое интересное (или единственно интересное) в «Неве» — мемуары. На сей раз мемуары — переводные. Переводчик (Татьяна Янковская) в предисловии объясняет:


…мне попала в руки книга Миры Пек (Mira Peck) «My Parents’ Triumph: Over Siberia, Kirgizia and the Holocaust», которая ответила на многие мои вопросы и заполнила часть пробелов в моих познаниях о действиях немецких фашистов в Польше и в Советском Союзе. Книга включает в себя беседы с ее родителями, Велвлом (Вульфом) и Зофьей (Зосей) Пашко… Перед вами мой сокращенный авторизованный перевод с английского книги Миры Пек. Дословный перевод названия, «Победа (триумф) моих родителей над Сибирью, Киргизией и холокостом», не представляется удачным, поэтому я предлагаю более подходящий русский эквивалент.


«Победа над Киргизией» и вправду неуместна. Но не менее неуместно и написание «холокост» со строчной буквы, практикуемое ныне некоторыми изданиями. Неуместно как грамматически (названия исторических событий по-русски пишутся с прописных), так и этически…


Первая часть записанных Мирой Пек в далекой Австралии воспоминаний отца касается жизни евреев в Польше накануне войны и того, что происходило с ними в 1939–1941 годах. Для обитателей Северного полушария тут мало нового. Живые детали возникают, когда Вульф Пашко начинает рассказывать об эвакуации во Фрунзе:


Вульф перекочевал на базар. Он подбирал огрызки яблок и слив и доедал остатки мякоти, ел ядра сливовых косточек, пока у него не начал болеть живот. Вскоре он познакомился с ребятами из Польши, которые посоветовали ему устроиться на сахарный завод… Но Вульф был еще слишком слаб. Тут он встретил старого знакомого из Белостока с котомкой, а в ней — хлеб, сало и другие продукты. Несколько дней знакомый его подкармливал, но потом заявил, что ему не нужен захребетник. Он был вор и нуждался в помощнике для торговли краденым. «К сожалению, у меня была кишка тонка, да и таланта такого не было». И Вульф отправился на сахарный завод.


Зофья, на которой Вульф женился в эвакуации, — этническая полька, католичка, сосланная в Киргизию в 1939-м. После возвращения на родину они узнают о Холокосте и других событиях времен войны. Об этих событиях (например, о восстании в Белостокском гетто) родители Миры повествуют с чужих слов. Зато немало живого материала вновь появляется при описании послевоенной Польши — например, специфики межнациональных отношений, кооперативов, некоторые из которых были чисто еврейскими, турпоездок в СССР с попутной спекуляцией дефицитными вещами.


Наталия Азарова. Есенин глазами Целана или Целан глазами Есенина. Эссе. Новый мир, 2020, № 12


В современном российском поэтическом сообществе сложилось несколько снобистское, снисходительное отношение к увлечению Есениным… <…> Возможно, поэтому при упоминании Целана имя Есенина обычно не затрагивается, не фигурирует даже там, где совпадения наиболее очевидны… <…> Когда говорят, что Целан интересовался русской поэзией, имеют в виду прежде всего Мандельштама. <…> Немаловажно другое: как воспринимаются поэтами и исследователями целановские переводы Есенина? Если о переводах Мандельштама принято говорить, то переводы Есенина поэты обычно оставляют за скобкой или даже не знают об их существовании…


Со всеми этими утверждениями поэта и литературоведа Наталии Азаровой трудно не согласиться. В своем эссе она анализирует переводы Целана из Есенина и находит многочисленные параллели в их стихах, не упоминая почему-то (принципиально?) самую известную: «Оренбургская заря красношерстной верблюдицей / Рассветное роняла мне в рот молоко» в «Пугачеве» Есенина и «Schwarze Milch der Frühe» («Черное молоко рассвета») в «Фуге смерти» Целана.


Заметим, что некоторые целановские стихи Азарова приводит только в русских стихотворных переводах, что в такого рода тексте, почти академическом, едва ли правильно. И еще — далеко не очевидный пассаж: «…недоброжелатели и исследователи-антисемиты утверждали, что новаторство Целана в немецком языке не обошлось без влияния идиша». Да, именно так сам Целан понял слова критика Гюнтера Блёкера в одной из рецензий, но тот, возможно, имел в виду совсем иное — буковинские корни поэта, выросшего на окраине немецкой языковой зоны.


Тем не менее статья интересна и полезна — не только для специалистов.


Михаил Горелик. Кто может понять Агнона? Иностранная литература, 2020, № 12


Рецензия на монографию Дана Лаора «Шмуэль Йосеф Агнон» (М.; Иерусалим: Мосты культуры, 2019) написана довольно лихо и стилистически раскованно:


Что знает средний интеллигентный русский читатель о «еврейском»? Талмуд-хасиды, скрипач-на-крыше, черта-оседлости, погромы, Троцкий, Бабель-Шагал-Эренбург, антисемитизм-антисемитизм-антисемитизм, холокост-холокост-холокост, тум-балалайка, Моше Даян (сука одноглазая), Иерусалим-город-трех-религий. <…> Ах да, еще Амос Оз и Меир Шалев.


Трудно сказать, насколько «средний русский читатель» знает Оза и Шалева, но, видимо, рецензент здесь имеет в виду (а дальше и прямо заявляет): Агнон труднее для восприятия, чем эти два писателя, а также чем Башевис-Зингер и Шолом-Алейхем (вот их, несомненно, знают), поскольку гораздо глубже укоренен в национальной литературной и духовной традиции. Сомнительное утверждение…


Экзотизируя Агнона, Горелик одновременно и принижает его (мол, тот только одними интертекстами жив), и с не совсем понятной целью запугивает русскую аудиторию непроницаемостью прозы, пронизанной цитатами из трехтысячелетней еврейской словесности. Китайские, японские или, скажем, латиноамериканские авторы давно стоят на наших книжных полках — и никакая экзотика тому не помеха, а квалифицированный комментарий — подспорье.


Дженни Эрпенбек. Пристанище. Роман. Иностранная литература, 2020, № 12


Мастерски написанный роман, в котором история Германии отражена, «как солнце в малой капле воды», в истории дома в предместье Берлина. Строитель дома, архитектор, покупает соседний участок земли у еврея-фабриканта и его супруги:


И все же половину рыночной стоимости он евреям заплатил. Немалую, между прочим, сумму. Второпях другого покупателя не нашлось. <…> Купив участок, он тем самым обеспечил евреев деньгами, позволившими им отсюда убраться. Куда-то в Африку. Или в Шанхай.


Архитектор (соратник знаменитого Альберта Шпеера) надеется, что бывшие владельцы убрались далеко, унеся с собой и осведомленность о его собственных анкетных проблемах — неарийской прабабушке, чуть не помешавшей ему вступить в Имперскую палату культуры (Союз художников по-нашему). Но хозяин фабрики по производству полотенец Артур и его жена Гермина уехать к сыну в Южную Африку не смогли. Слишком поздно — на дворе 1939 год, паспорта уже не получить. Соседи архитектора гибнут в газвагене — «в Кульмхофе под Лицманнштадтом», то есть в лагере смерти Хелмно под Лодзью:


Все, чем владели Артур и Гермина, в том числе и выручка от продажи участка на берегу озера со следующими постройками: 1 купальня, 1 пирс, — переходит к Германскому рейху в лице рейхсминистра финансов.


Однако сын их в Южной Африке жив — и, когда настает время, он предъявляет иск…


Анджей Хцюк. Воспоминания о Бруно Шульце. Иностранная литература, 2020, № 12


Воспоминания — не столько о великом писателе, сколько об эксцентричном дрогобычском учителе рисования, написанные его бывшим учеником:


Этот маленький учитель, который каждому уступал дорогу, над которым нередко подшучивали другие преподаватели, рассказывал нам, бывалым уже, можно сказать, четвероклассникам, удивительные сказки. Тогда он вырастал, будто гипнотизируя весь класс.


О Шульце ходили разнообразные слухи, порою не соответствовавшие действительности. Так, Хцюк, словно о бесспорном факте, говорит о крещении и женитьбе своего педагога — хотя ни то, ни другое в конечном итоге не состоялись (собираясь жениться на католичке, Шульц вышел из еврейской общины и получил статус «лица без вероисповедания», но на брак с возлюбленной так и не решился).


Много любопытных подробностей относится к двухлетнему периоду жизни Шульца под властью Советов:


Портрет Сталина на ратуше был уже испачкан, его мочил дождь и загаживали галки.

— Впервые мне не жалко смотреть, как гибнет моя картина, — улыбнулся Шульц.


Подготовил Валерий Шубинский