Валерий Дымшиц
Борис Заборов и Мириам Гамбурд. Опыт двойной рецензии
Октябрь 2020
Рецензия
Версия для печати

Сходство, пусть кажущееся, если и не упорядочивает мироздание, то хотя бы питает иллюзию его умопостигаемости.


Если судьбы художников схожи, то начинает мниться, что о них можно написать в одном тексте, как будто биография важнее творчества. Но у меня есть некоторое оправдание: вниманию читателей предлагается не статья об искусстве, а рецензия на книги, да к тому же двум этим художникам — для полного сходства и для того, чтобы попасть на страницы книжного обозрения, — пришлось еще и сочинить по солидному то́му на брата/сестру.


Что само по себе и не ново: многие художники — интересные писатели. Достаточно вспомнить, например, Бенвенуто Челлини, из российских — Илью Репина, Юрия Анненкова, Кузьму Петрова-Водкина, из нынешних — Эдуарда Кочергина, Александра Окуня. Художник обладает таким зрением, что видит всё гораздо детальней и точней, чем простой смертный, а если при этом он еще и наделен даром слова, то получается отменная проза.


Два еврейских художника издали в Петербурге свои книги. Это ли не повод для сравнения?


***


Сперва у Бориса Заборова в престижном, элитарном издательстве «Вита Нова» вышли мемуары «То, что нельзя забыть». Два года спустя его догнала Мириам Гамбурд. Много лет она публикуется в «Звезде», и вот журнал, собрав эссе и рассказы постоянного автора под одной обложкой, выпустил сборник «Гаргулья». В нем тоже много автобиографического и мемуарного. Кстати сказать, обе книги, недаром написаны художниками, содержат значительный объем иллюстраций, так что их можно (и нужно!) не только читать, но и рассматривать[1].


Итак, в традициях Плутарха приступаю к параллельным жизнеописаниям.


Борис Заборов (р. 1935) — живописец, график, театральный художник, скульптор. Родился в Минске, там же получил начальное художественное образование, продолжил его в Ленинграде и Москве, после учебы в «столицах» вернулся на родину и прожил там первые полжизни. Вторые полжизни, с 1980 года, живет в Париже. Биография — что твой Шагал: еврей из Белоруссии, работающий во Франции.


Мириам Гамбурд (р. 1947) — скульптор, график, педагог. Родилась в Кишиневе, уехала в Израиль в 1977-м, преподает в иерусалимской академии «Бецалель».


Оба — потомственные художники, так что вопрос о выборе профессии для них не стоял.


Борис Заборов — сын живописца Абрама Заборова (1911–1985), уроженца Лиозно (что само по себе ихес для художника — мать Шагала была родом из Лиозно). Проведший детство в Велиже и окончивший там еврейскую семилетку, Абрам направился в знаменитое Витебское художественное училище, в те годы — единственный художественный вуз Белоруссии. Правда, славные времена Шагала, Лисицкого и Малевича были уже в прошлом. Новый ректор, Михаил Керзин, скульптор академической выучки и академического направления, покончил с революционными веяньями так жестко, что из училища ушли даже далекие от авангарда Иегуда Пэн и его ученик Соломон Юдовин. И все-таки числить в биографии столь почтенное учебное заведение — это немало. После него Абрам Заборов переехал в Минск, прожил там бо́льшую часть жизни и стал одним из классиков белорусского советского искусства, мастером скучноватой, но очень добротной соцреалистической живописи. Его полотна экспонируются в Национальном художественном музее Республики Беларусь.


Отец Мириам Гамбурд — Моисей (Макс) Гамбурд (1903–1954), уроженец Кишинева. Его юность пришлась на то время, когда Бессарабия входила в состав Румынии, что позволило молодому художнику поехать в Брюссель и окончить там Королевскую академию изящных искусств. В Румынии Гамбурд считался одним из наиболее успешных живописцев реалистического направления — его называли «певцом бессарабского крестьянства». А после того как Бессарабию освободил/захватил СССР (нужное подчеркнуть), он, возвратившись из Бухареста в Кишинев, превратился в самого влиятельного художника республики и уже после войны возглавил местный творческий союз. Одним словом, Моисей Гамбурд — классик молдавской живописи еще в большей степени, чем Абрам Заборов — белорусской. К этому следует добавить, что талантливым и известным художником (тоже европейской выучки) была и его жена Евгения Гамбурд (1913–1956), мать Мириам.


Такое преемство напоминает не только о Ренессансе (два поколения семей Беллини и Виварини, три — Бассано), но и об архаичной, ремесленной природе всякого художества: сын сапожника — сапожник, сын художника — художник.


Оба — и Борис Заборов, и Мириам Гамбурд — учились в Ленинграде: он — в Академии художеств, она — в «Мухе» (то есть в Ленинградском высшем промышленно-художественном училище им. В.И.Мухиной, именуемом сейчас Санкт-Петербургской художественно-промышленной академией имени А.Л.Штиглица). И это важно, потому что, пускай родина Заборова — белорусские пущи, а Гамбурд — лесистые Кодры, их главная, общая родина — Петербург. Мир, в котором из настоящего — только Нева и северное небо, а всё остальное — художественная утопия, несколько вторичная в своем ложноклассическом совершенстве. В творчестве обоих эта петербургская «умышленность» весьма ощутима. То, что и Заборов, и Гамбурд издали книги именно в Петербурге, совсем не случайно.


Оба эмигрировали.


Оба были успешны в Союзе, оба оказались востребованы за его пределами.


Оба гордятся полученным образованием, старомодной ремесленной выучкой, мастерством, полученным в наследство от отцов и родных академий. Оба поругивают современное искусство, до некоторой степени подозревая его в шарлатанстве.


Оба работают в жесткой, четко определенной манере, подразумевающей не только академическое мастерство во всем его формальном блеске, но и одновременно — шаг в сторону, попытку посмотреть на это мастерство со стороны, увидеть в нем не данность, а проблему, не заученный ответ, а концептуальный вопрос. Оба несколько глумливо грустят над великой традицией сквозь туманную (у Заборова) или в подозрительных пятнах (у Гамбурд) перспективу. У обоих графика предельно вещественна, но сквозь чувственную, скульптурную плоть отчетливо доносится запах тления. Одним словом, и Заборов, и Гамбурд — художники слишком декадентские, чтобы быть реалистами. Кстати, давно замечено, что декаданс, как никакая другая позиция в искусстве, требует от творца не только мастерства, но также отменного физического и душевного здоровья.


Оба не раз возвращались на родину (каждый на свою), оба чувствуют с ней неразрывную связь. Заборов выставляется и в Минске, и в Москве. Гамбурд сохранила отношения с родной Молдовой, в частности помогала организовывать в Кишиневе ретроспективу произведений прославленного отца.


Оба напряженно размышляют о прошлом и, похоже, не больно озабочены будущим. Мемуары Бориса Заборова проиллюстрированы странными портретами, нарисованными поверх старых советских открыток. Кажется, что мертвые шлют и шлют ему письма с того берега Леты, опуская их в почтовые ящики Аида. Графические композиции Мириам Гамбурд, которыми украшена ее книга, сперва кажутся почеркушками из рабочего блокнота, но при внимательном разглядывании предстают обломками невиданной иудейской античности.


   

Графика Мириам Гамбурд
 

Икер шохахти (главное забыл), как говаривал реб Менахем-Мендл: оба — евреи, точнее еврей и еврейка. Но гендерные различия — ничто, по сравнению с племенными, потому что Заборов — литвак, а Гамбурд — а басараберке, уроженка виноградарственной южной страны, где еврей — немножко больше еврей, чем другие евреи, так как родился и вырос на полшага ближе к Святой Земле, но в то же время — и немножко меньше, потому что там его трудней отличить от прочих кучерявых, темноглазых и большеносых. И два колена нашего ашкеназского рассеяния (каждое в отдельности) могут заслуженно гордиться такими замечательными, такими «удачными» детьми.


Однако художник — продукт не только своего места, но и своего времени.


Борис Заборов — типичный шестидесятник: слишком сентиментальный, не слишком требовательный, чересчур преданный кумирам юности, чересчур снисходительный, одним словом — из того поколения, в котором дежурным приветствием было: «Старик — ты гений!» Но самому себе Заборов в работе поблажки не дает, зато по-детски (характерная шестидесятническая черта!) радуется успеху и любит его. И успех — большой международный успех — отвечает ему взаимностью.


Мириам Гамбурд — художник менее известный, потому что Израиль меньше Франции, а Тель-Авив — не Париж. Но и она блистательна и успешна, а ее графический альбом «Йецер а-ра тов меод» (2010), посвященный эротике в Устной Торе, стал событием и в современном искусстве, и в интеллектуальной жизни еврейского государства. Вообще, она гораздо точней осознает свое еврейство, чем Заборов, поскольку родилась в Молдавии, когда та была еще не вполне советской, а бессарабские, очень еврейские евреи — и подавно. Впрочем, еврейское начало и в графике, и в прозе Гамбурд — умозрительное, книжное. Сорок с лишним лет в Израиле сказались на художнице никак не меньше кишиневского детства. Ее творчество связано не столько с опытом жизни в самой «еврейской» из республик послевоенного СССР, сколько с еврейскими текстами, созданными в позднеэллинистическую эпоху. Это позволяет ей «прописать» евреев в античности и тем самым себя — в несколько иронически, постмодернистски осмысленном классическом наследии. Бывают странные сближения: художественные поиски приводят Мириам Гамбурд туда же, куда интеллектуальные — Даниэля Боярина и Аркадия Ковельмана, крупнейших современных интерпретаторов Талмуда.


Борис Заборов далек от изобретения для себя средиземноморских и иудейских истоков. Он, как и положено белорусскому еврею, насквозь «тутэйшый», выросший из беззаветно им любимых белорусских лесов и полей. Он взрослел в ультрасоветской Белоруссии, где власть, казалось, окончательно стерла различия между «эллином» и «иудеем», поскольку под корень извела как того, так и другого. Всё его еврейство — это погибшая в гетто родня, мамина кухня да смутные, наивные рассуждения о судьбе еврейского народа. Гораздо больше, чем в автобиографии, у него еврейского в живописи и графике. Один из источников вдохновения для Заборова, как и для его старшего земляка, Анатолия Каплана, — старые фотографии. Фотография являлась в России «еврейской» профессией, еврейские семьи стали одними из первых потребителей услуг уездных фотоателье. И вот Борис Заборов волшебным образом претворяет потемневшую эмульсию старых карточек в сфумато своей почти монохромной живописи. В этом внимании к увядшим лицам неведомых провинциалов — что-то чрезвычайно родное, местечковое, еврейское.


   

Графика Бориса Заборова


Изобразительность — всегда самая сильная черта прозы художника, а рассуждения — самая слабая. Художники подобны музыкантам, они с детства учатся в художественных школах, потом в художественных вузах и, как следствие, широкой образованностью не блещут. Но и тут бывают исключения. Одно из них как раз Мириам Гамбурд, сопроводившая свою пряную «талмудическую» графику текстами собственного сочинения. Некоторые из них также вошли в книгу «Гаргулья». Она, конечно, не пионер темы. Первым был Даниэль Боярин и его революционный труд «Carnal Israel: Reading Sex in Talmudic Culture» (1993), в русском издании — «Израиль по плоти: О сексе в талмудической культуре» (2012). Но Мириам Гамбурд видит то, о чем пишет, и пишет о том, что делает видимым, — и это придает ее версии талмудических штудий совершенно другое качество. Текст Мишны сух и краток, темен и древен, есть где развернуться воображению. С делами, отстоящими от нас всего на триста-четыреста лет, дело обстоит хуже, поэтому новелла «Менялы для прекрасной Лалы» — комментарий не то к «Тарасу Бульбе», не то к еврейской истории — написана хорошо, но как-то не убеждает. Зато открывающий сборник рассказ «Этюд» — вдохновенный гимн телесной красоте и ремеслу скульптора — восхитительная проза. В ней ритм человеческого тела не только управляет рукой ваятеля, но и властвует над рукой писателя, сохраняя живые вибрации вплоть до момента читательского восприятия.


Но все-таки прекрасней всего пейзажные отрывки, в которых глаз художника всецело правит писательским пером:


…горбоносый еврей, влюбленный в эту землю, идет пешком через поля и виноградники в мареве сумасшедшего аромата бессарабского лета. Он останавливается передохнуть в тени орехового дерева, огромного — стадо овец укрылось под ним от полуденного солнца — и любуется пластичной позой пастушка и белым палевым цветом его рубахи, через которую бьет солнце так, что пастушок оказывается весь в ореоле света.


Это Мириам Гамбурд, эссе «Автопортрет в зеркале».


А это уже Борис Заборов:


Слева бежит пологая обочина, поросшая густой травой, выше — молодой ельник. Благодатное место для рыжиков. Справа — ржаное поле, за ним березняки и дубовая роща еще дремлют в мягком, без теней, свете предрассветного утра. На границе, где поле подходит вплотную к тракту, буйно цветут дикие маки: алые, пурпурные, светло-розовые, на тонких высоких стеблях, слегка покачивают своими головками-фонариками в движении воздуха навстречу бегущему автомобилю. <…> За полем на холмах там-сям, словно черные грузди, разбросаны деревушки под темными замшелыми крышами…


Так пишут художники.


Конечно, главное дело своей жизни они творят на холсте, в глине, в металле, но об этом пусть рассуждают искусствоведы. А мы пока порадуемся, что еврейская словесность на русском языке пополнилась двумя отличными книгами.


Валерий Дымшиц


[1] Заборов Б. То, что нельзя забыть: автобиогр. повествование. СПб.: Вита Нова, 2018. 352 с.: ил.; Гамбурд М. Гаргулья: [рассказы и эссе]. СПб.: Журн. «Звезда», 2020. 288 с., [4] л. ил.