Владимир Друк — уже давно заметное имя в русской поэзии, а потому хозяин этого имени может, ничем не рискуя, смело менять манеру, искать новые для себя изобразительные возможности или отказываться от старых. Очередной сборник его стихов «Алеф-Бет» — как раз про это, про поиски нового поэтического языка[1].

Перед нами — попытка создания русской поэтической «Сэфер Йецира», то есть «Книги Творения». Настоящая «Сэфер Йецира» — каббалистический трактат, не очень понятно где и кем написанный, о тайне еврейских букв и о том, как с их помощью Всевышний, благословен Он, сотворил мир. Традиция утверждает, что эту загадочную книжку написал сам Авром-овину (праотец наш Авраам). Мы, конечно, не верим в историческое бытие Абрама Тереховича Урского, но вот перед нами его сочинение — как очень наглядное доказательство того, что книга важней и реальней сочинителя. Текст существует внутри множества контекстов — явных и тайных, причем контекст биографии автора — только один из многих, зачастую не самый важный.

Явный контекст сборника «Алеф-Бет» — традиция минималистического свободного стиха, склонного к столкновению мистических умозрений с личными обстоятельствами и ощущениями автора. Это почтенная европейская традиция, не слишком широко представленная в русской поэзии. Она идет от Пауля Целана и Нелли Закс, двух немецко-еврейских поэтов, двух экспатридов, двух внеконфессиональных мистиков, и дотягивается до нашей современницы Анны Глазовой, поэта и переводчицы Целана на русский.

Есть и другой контекст — контекст уже упомянутого каббалистического трактата. Нетрудно представить себе комментарий к сборнику «Алеф-Бет», раскрывающий еврейские мотивы и интертексты, на которых основана та или иная строчка. Вопрос, однако же, в том, насколько такой комментарий обобьет пыльцу с полупрозрачных крыльев невесомых бабочек — стихотворений Друка. Насколько, например, читателю нужно знать числовое значение еврейских букв, чтобы понять, почему стихотворение «Далет» основано на числе четыре, а стихотворение «Мем» — на числе сорок?

У меня нет ответа на этот вопрос, но от одной расшифровки, просто так, для примера, не удержусь. Вот начало стихотворения «Бет»:

   дверь открытая северной ночи

   страх открытой двери

   страх темноты…

   <…>

   странный дом —

   будто кто-то подглядывает за тобой…

Далеко не все читатели Друка в курсе, что «бет» на иврите означает «дом». Но еще меньше среди них тех, кто соотнесет приведенные выше строки с известным толкованием того факта, что с буквы бет начинается Тора. Вот, например, как это толкование звучит в «Цэна у-Рэна», самой популярной и массовой религиозной книге на идише, представляющей собой пересказ Пятикнижия вместе с избранными комментариями:

А почему Тора начинается с буквы бет, хотя это вторая буква в алфавите? Чтобы показать: как бет (ב) закрыта с трех сторон, а четвертая сторона открыта, таков и мир — три стороны Пресвятой, благословен Он, закрыл, а на северной стороне Пресвятой, благословен Он, не создал никакого неба.

Между прочим, то, что этот комментарий входит в «Цэна у-Рэна», означает, что 150 лет тому назад его знала любая домохозяйка в самом захолустном местечке, а в наши дни он стал достоянием узкого круга специалистов по иудаике. (Полагаю, те, кто и сейчас продолжают изучать «Цэна у-Рэна» с практическими целями, не следят за достижениями contemporary Russian poetry.) В сущности, ценитель русской поэзии, который прочтет книгу Владимира Друка, расшифровывая иудейские аллюзии, познакомится с иным сочинением, чем другой ценитель, куда более массовый, который этих аллюзий не заметит. Нет сомнений, что поэту это «тайное знание» понадобилось, чтобы сконструировать свои тексты, но вот потребно ли такое знание читателю — не знаю.

Ну и, наконец, последний, как уже было сказано, наименее значимый из контекстов — всё предыдущее творчество Владимира Друка. Коль скоро книга «Алеф-Бет» во многом построена на разрыве его новой поэтики со старой, известной читателю, то этот контекст важен, так сказать, «апофатически» — для выяснения того, чем поэт больше не является, от чего он удалился в своем творчестве и как далеко удалился. Но возможно ли уйти от себя прежнего настолько, чтобы в новых зеркалах не проступали старые отражения?

Поэтика Владимира Друка была с самого начала построена на игре слов, игре в слова, игре со словами. Недаром среди прочего он еще и один из лучших современных русских детских поэтов. Лично я впервые познакомился с его стихами, прочитав и с первого прочтения запомнив такое:

   Нежно смотрит на микроба

   Аспирантка С. Петрова.

   Так же нежно в микроскоп

   На нее глядит микроб.

Теперь поэт (как та аспирантка) смотрит во все глаза на еврейские буквы, которые не хуже загадочных одноклеточных умеют перебирать своими ресничками и жгутиками. Навык словесной игры никуда не делся. Вот, например, зачин стихотворения «Далет»:

   человек озабоченный попрошающий человек

   согнут протянутой рукой

   как неохотно он берет милостыню!

Spellchecker моего компьютера, начисто лишенный чувства прекрасного, тут же подчеркивает «попрошающий», но я вижу за этим изящным неологизмом не только графику еврейской буквы далет (ד), но и прежнего Владимира Друка, не столько каббалиста, сколько словесного жонглера.

Друк-человек, как это раньше случалось со многими, «открыл» для себя еврейскую культуру. Друк-поэт превратил открытие в творческий ресурс, а потом и в творческий инструмент. Разные поэты в разные годы открывали в себе и для себя разное — результат был всегда один и тот же: на древе русской поэзии поспевал еще один плод невиданных прежде форм и расцветок.

Предпоследнее стихотворение, которое, естественно, называется «Шин», начинается строчкой: «ничего не меняется», а заканчивается: «все изменится».