---

Соломон Юдовин. Блокадная графика: из собраний Рус. музея и Евгения Герасимова / сост. Ю.Герасимовой, Е.Климовой; Рус. музей. – СПб.: Palace Editions, 2018. – 144 с.: ил. – (Альманах; вып. 546). – Текст парал. на рус. и англ. яз.

---

Один уважаемый американский профессор, специалист по истории еврейской литературы, сказал мне: «Я прочитал блокадные мемуары, не помню, как называются. Это так похоже на свидетельства тех, кто был в Варшавском гетто. Их написала одна еврейка». Я голову себе сломал, пока понял, что речь идет о «Записках блокадного человека» Лидии Гинзбург. Мир един, но расчленен нашим восприятием. Для читателей в России Гинзбург — выдающийся литературовед, автор классических работ о Герцене и Лермонтове, блестящий эссеист. Меньше всего у нас думают о ней как о еврейке.

А вот о ленинградских графиках Соломоне Юдовине и Анатолии Каплане думают прежде всего как о «еврейских художниках» в самом простом и надежном понимании этого термина — то есть как о художниках еврейской темы, художниках, воспевавших традиционное местечко и широко цитировавших еврейские народные орнаменты. Между тем первый добыл свою последнюю славу, а второй — первую, графическими циклами, посвященными блокаде.

Параллели между жизнью в блокадном Ленинграде и жизнью в Варшавском гетто очевидны даже при поверхностном взгляде, хотя глубокий компаративный анализ (такой анализ — дело будущего) выявит, несомненно, как множество нетривиальных сходств, так и немало различий. Но не в сходствах и различиях двух трагедий времен Второй мировой войны лежит ключ к пониманию творчества Соломона Юдовина. Художник — целостная личность, и обсуждать его работы имеет смысл в контексте всего пройденного им пути — без разделения на «еврейский» и «ленинградский» этапы.

Это и произошло на выставке, организованной недавно Государственным Русским музеем в залах Строгановского дворца на Невском проспекте. Усилиями кураторов знаменитая блокадная серия Юдовина выглядела именно как продолжение его предыдущего «еврейского» творчества. Дополнительную глубину экспозиции придавало то, что на стендах широко известные линогравюры из этой серии соседствовали с подготовительными набросками к ним. Отдельным достижением устроителей следует признать и сопровождавший выставку альбом-каталог, стильно оформленный и прекрасно полиграфически исполненный.

Соломон (Шлойме) Юдовин (1892–1954) — видный советский график. Добившись успеха еще в начале 1920-х, он в течение многих лет имел возможность регулярно экспонировать свои работы, проиллюстрировал десятки книг, при жизни удостоился двух персональных монографий. В 1912–1914 годах начинающему художнику посчастливилось участвовать в экспедициях «отца еврейской этнографии» С. Ан-ского — в качестве фотографа. Большая часть снимков юного Юдовина, сделанных во время тех поездок, стала известна нам лишь недавно — и теперь очевидно, что он являлся талантливым фотомастером. Эти фотографии украсили собой фильм, демонстрировавшийся на выставке в Строгановском дворце. О них уместно вспоминают и в статьях, сопровождающих альбом. Однако вся дальнейшая творческая жизнь Юдовина оказалась посвящена не фотоискусству, а печатной графике, причем в довоенный период он почти полностью сконцентрировался на еврейской теме.

Юдовин всегда был художником мастеровитым, но далеким от радикальных экспериментов. Наиболее интересны юдовинские работы 1920-х годов, в которых техническая виртуозность и точное этнографическое знание находятся в гармоническом равновесии с «умеренным» экспрессионизмом. Но неоакадемизм, насаждавшийся властью, не встретил с его стороны никакого сопротивления. Гравюры конца 1930-х, сохраняя прежний уровень мастерства, стали суше, скучней, в них проступила определенная инертность, появились самоповторы.

Последний раз дарование немолодого уже графика вспыхнуло с прежней силой в серии линогравюр «Ленинград в дни Великой Отечественной войны». Их репродукции публиковались в качестве почтовых открыток и многократно использовались как иллюстрации в книгах о блокаде. Юдовин сделался признанным, почти официальным выразителем визуального образа блокадного города.

Художник провел в осажденном Ленинграде первую, самую страшную зиму. Конечно, никаких гравюр, работа над которыми требует хорошего освещения и значительных физических усилий, Юдовин тогда не создавал, но он делал эскизы и предварительные зарисовки, ставшие впоследствии основой графической серии. Именно эти наброски, зачастую более экспрессивные, чем финальные линогравюры, придают уникальность и выставке, и альбому. Видно, как опытный мастер, фиксируя подробности окружающей его действительности (изможденная женщина, бредущая с вязанкой дров; люди с ведрами, склонившиеся над полыньей; труп на снегу), не просто составляет визуальный дневник блокадной жизни и блокадной смерти, но целенаправленно, экономя уходящие силы, ищет композиционные решения, которые позднее будут реализованы в цельных произведениях. Не эмпирика гибели, а эстетически убедительное высказывание, которое прозвучит когда-нибудь в будущем, интересует Соломона Юдовина в те дни. Быть может, вера в то, что у него есть это будущее, понимаемое как художественное задание, помогла ему выжить и дожить до воплощения замысла.

В условиях блокады, так сказать «бездны на краю», творчество многих поэтов, прозаиков, художников обрело особую силу. В своей блокадной серии Юдовин будто сбросил с себя бремя скучноватой и тяжеловесной академической манеры 1930-х годов и снова вернулся к экспрессивности 1920-х. Это «возвращение к себе» заметно даже на уровне конкретных деталей.

Вот два листа 1947 года — линогравюры «Слушают радио» и «На Невском». В обоих случаях центром композиции служит оборванный электрический провод, сразу привлекающий внимание зрителя. От эскиза к эскизу его линия становится все более выразительной — с тем, чтобы в конце концов превратиться в узнаваемый завиток барочной виноградной лозы со старого еврейского надгробия. Именно таким надгробиям Юдовин посвятил свой первый альбом — «Yidisher folks-ornament» («Еврейский народный орнамент»; Витебск, 1920).

Соломон Юдовин. На Невском. 1947

Соломон Юдовин. Из цикла «Еврейский народный орнамент». 1920–1930-е

Чрезвычайную выразительность его блокадным гравюрам придает напряженное взаимодействие человеческой фигуры с архитектурой. То человек теряется на фоне каменных громад, то наоборот — кажется огромным на фоне заваленных снегом домов. Пропорции неизменно сдвинуты, благодаря чему вся композиция обретает динамику. Точно так же нарушалось соотношение размеров человека и здания в «еврейских» работах 1920-х годов: обитатели местечек пробираются среди слишком маленьких для них домишек, а непропорционально большой костел «падает» на застывшие в страхе еврейские лачуги. Юдовин «вспоминает» и широко использует достижения своей ранней, экспрессионистской графики.

В восприятии и интерпретации города «певец еврейских местечек» следует вполне определенной традиции — традиции «Мира искусства» с его любованием петербургским «городским текстом». «Блокадный» Юдовин заставляет вспомнить о художниках предыдущего поколения — Добужинском, Бенуа, Кругликовой. Ампирная (то есть имперская) абсолютность архитектуры важней реалий слабого человеческого существования. Уродливые фигурки изнуренных ленинградцев ползут мимо особенно величественных на их фоне зданий. Люди не нужны этому городу. Он всего прекрасней, когда улицы пусты. Блокадный Ленинград Юдовина — это пустыня, только не песчаная, а снежная, своего рода полярный Египет с домами-пирамидами и сфинксом у Египетского моста, бесстрастно взирающим на проходящую мимо измученную женщину. Блокада вырвала Юдовина из колеи местечковых образов, ставших уже слащаво-сентиментальными, вернула твердость руке и жесткость взгляду, восстановила способность внятно говорить о красоте и муке — муке на фоне красоты.

Блокадные листы — одно из вершинных достижений Юдовина-графика. Принципиально важно, что куратор выставки, заведующая отделом гравюры Русского музея Екатерина Климова, во вступлении к каталогу рассматривает цикл не как отдельно стоящее, изолированное явление, а как итог биографии художника и его внутренней творческой эволюции. В ее статье подробно разбираются те «еврейские» работы, которые имеют прямое отношение к теме горя, насилия и смерти, а в качестве иллюстрации приведена репродукция знаменитых «Похорон» (1926), едва ли не самой известной из ранних ксилографий Юдовина. Похоронное братство, хевра кадиша, шествует на кладбище с носилками в руках — и оказывается предшественником ленинградцев, тянущих через снежную пустыню санки с мертвецом.

Такой, совершенно разумный, а с моей точки зрения — единственно возможный, подход положен и в основу выставки, и в основу статьи, открывающей альбом. Многолетний горестный опыт невольно заставляет удивляться и радоваться всякому проявлению нормы и здравого смысла. Здравый смысл, когда речь идет о еврейской культуре, у нас обычно в дефиците. Поневоле радуешься.

Вторая статья в том же альбоме написана московским коллекционером, галеристом и искусствоведом Ильдаром Галеевым. В ней обозначена интересная проблематика, однако текст, к сожалению, излишне эмоционален, что вредит точности высказывания — одно заглавие («Песнь песней Соломона Юдовина») чего стоит. Кроме того, фактические огрехи оставляют неприятное ощущение небрежности. Например, вопреки утверждениям Галеева, имя Шлойме (Соломон) не имеет никакого отношения к слову «шалом», а Добужинский руководил Художественным училищем в Витебске чуть больше двух месяцев (из не вполне внятного пассажа можно понять, что год). Более существенный аспект: сомнительно, что на Юдовина каким бы то ни было образом влияли «левые» художники, по крайней мере это никак не следует ни из его произведений, ни из его биографии. В то же время стремление связать творчество Юдовина с графикой его учителя Мстислава Добужинского, вообще с эстетическими поисками участников «Мира искусства», выглядит совершенно оправданным. Заслуживает внимания и предпринятая Галеевым попытка сопоставить Юдовина с другими блокадными графиками. Увы, обе идеи слабо проработаны — только намечены, но не доведены до конца.

Соломон Юдовин. Слушают радио. 1947

Соломон Юдовин. Эскиз к линогравюре «Слушают радио». 1941–1946

Так или иначе, две статьи создают двойное родословие Соломона Юдовина — биографическое и художественное. Благодаря этому возникает целостный портрет мастера, который в собственном творчестве сумел соединить несоединимое — еврейское местечко и имперскую столицу, переживавших на его глазах, пусть и по-разному, свой гибельный, свой смертельный кризис.