«Поэтическая библиотека», основанная двадцать лет назад московским издательством «Время», только что пополнилась солидным томом лирики ленинградско-петербургского поэта Михаила Яснова — томом, который он назвал по одному из стихотворений: «Единожды навсегда»[1]. Это первое полноценное «Избранное», достойно представившее полвека его «взрослой» поэзии. Уточняющее прилагательное здесь существенно, потому как стихи Яснова, написанные для детей, много издаются и очень популярны. Существенно также и слово «его». Ведь Яснов широко известен и как плодовитый переводчик французской поэзии от Ронсара до Аполлинера и поэтов нашего времени[2]. А вот как раз его «взрослая» лирика, как мне кажется, была до сего времени известна куда меньше. Разумеется, знатоки ее знали и ценили — читатель поймет это из превосходной вводной статьи Дмитрия Быкова «Печаль его умна». Однако лично у меня представление о значительности собственной лирики Михаила Яснова с такой очевидностью возникло впервые, но уже невозвратно.

Книгу Яснова составляют отобранные им самим тексты. Хронологически они поделены на два раздела равной временной длительности: 1965–1990 и 1990–2015. В первом — пронзительные стихотворения о детстве, о родителях и друзьях, о Питере, городе, «в котором уже никогда деревья не будут выше домов», городе, где автор родился и живет всю жизнь (потому Фонтанка, Мойка, Крюков канал и Коломна возникают в них легко и естественно); во втором — стихи об учителях и близких людях, о пережитых и неумирающих в памяти десятилетиях — с их бытом, реалиями и социальным климатом, о Франции, ее живописцах, музыкантах и поэтах. Не могу не выделить обожаемый мною путеводитель по Парижу (блистательно нашпигованный придуманными цитатами)… А если обо всем сказать совсем коротко, перед нами — стихи о жизни, времени и работе… Грустно-веселые стихи, в которых всё — правда, сказанная живыми, нестертыми словами. Эти стихи очень хочется цитировать (что опасно — ведь только начни и, чего доброго, не остановишься). Точно так же хочется цитировать и вступительную статью Дмитрия Быкова (обязательно ее прочтите!). Пару важных цитат из нее я все же не удержусь и приведу:

Доминирующая его интонация — именно умная печаль, и с ней совершенно не надо бороться. Кроме того, от зверств и глупостей мира есть отличный рецепт — можно растить детей, и Яснов в своей поэзии, детской и не только, дает ребенку самые главные витамины: сострадание, способность превращать чужую жестокость в абсурд, плюс насмешливость, терпение, пресловутая культурность и т. д. Стихи Яснова именно воспитывают, хоть и ненавязчиво, и почти незаметно. Детские как раз в меньшей степени, а вот взрослые — особенно если их прочтут дети — что-то поменяют в составе читательской крови. Получится человек ясновского типа: очень терпимый к чужим ошибкам и совершенно нетерпимый к сознательным мерзостям…

И вторая цитата:

Яснову не нужно защищаться от читателя ледяной броней высокомерия — он, напротив, ставит себе задачу пробиться даже через столь хрупкую броню, как традиционный русский стих; если он и цитирует, то не ради демонстрации своей, так сказать, интертекстуальной клавиатуры, а чтобы предъявить читателю пароль. Думаю, мало что в петербургской поэзии можно поставить рядом с его «Бестиарием» и «Домом Дельвига», вещами первоклассными, сильными еще и тем, что автор ничего никому не хочет доказывать: он сознает свои силы и мастерство, перед ним стоят задачи более высокого порядка. Вот чего у Яснова нет, так это самолюбования…

Еврейский пунктир в книге «Единожды навсегда» легко обнаруживается (аргумент в пользу публикации этой заметки в журнале «Народ Книги в мире книг», хотя, допускаю, что в данном случае он даже избыточен). Пунктир этот возникает поближе к ее второму разделу. В первом — еще только скрытно или отстраненно, как в большой балладе о знаменитом французском поэте Максе Жакобе, погибшем в гитлеровском концлагере, хотя именно в ней впервые появляется на страницах сборника само слово «еврей». Я и прежде, до выхода этой книги, ощущал неявное присутствие еврейской темы в стихотворении «Проходные дворы» («Проходными дворами я к дому бежал от шпаны…»), а теперь в сходных строках увидел и более явное: «Покинув старые дворы, подъезды, подворотни, / идет десяток наш вперед навстречу черной сотне…»

Во втором разделе пунктир этот прочерчивается откровенно и прямо. И в стихах о проводах отъезжающих друзей, о встречах с ними потом, о тех, кто не уехал, остался (например: «Я пошел на выставку Шагала, / чтобы встретить тех, кто не уехал…»). И в строках, посвященных друзьям и учителям Эткинду, Линецкой, редактору Мине Исаевне Дикман, которая со знанием дела уговаривала его когда-то выкинуть из рукописи все посвящения лицам, чьи фамилии были цензурно непроходимы, но книга, ради которой эти уговоры велись, все равно так и не вышла… И, конечно, в стихотворении «Жил-был еврей рассеянный…», герой которого в итоге оказывается «еврейским музыкантом», и мы вспоминаем мандельштамовского Александра Герцовича… И дальше — при упоминании про «говорок еврейского квартала, / где мир звучит гортанно и картаво», сменяющийся говорком цыганского квартала и говорком арабского квартала, под которые «проходит жизнь… порою смерть пуская за порог», причем «смерть безъязыка, но в любом квартале / ее всегда и всюду понимали»… И в стихах про тоску по биографии, о которой «Эйхенбаум Шкловскому писал»… И там, где «сквозь боковой видоискатель / Париж снимает Эренбург»… И когда «на улице Верейской, / где каждый третий пьян, / в одной семье еврейской / родился мальчуган»... Пунктир — на то и пунктир, его путаная дорожка — не шоссе…

Упомянем, полноты ради, еще и попутный пунктир мирового антисемитизма: и осужденного всем человечеством Холокоста, и нашей отечественной бытовой юдофобии, доходящей до абсурда — как, скажем, в цикле «Двенадцать» (по числу стихотворений, одинаково начинающихся словами «Бросил писать…» с варьируемой мотивацией и причинами: не хватило таланта, ощутил нелепость занятия, влюбился, избавился от геморроя и занялся делом, нашел хорошо оплачиваемую и легкую литхалтуру, подкралась старость, рванул на Запад и т. д.), где под № 9 герой оглянулся и почудилось ему, что кругом одни евреи, — в итоге он спился и сошел с ума…

В заключение приведу стихотворение, завершающее книгу:

   …О чем же мы с тобою говорим —

   какое вдохновение? Горенье?

   Язык есть смысл. Поэзия есть ритм.

   Ритм смысла есть мое стихотворенье.

   А то, что сердце выжжено дотла,

   и не в ладах мои душа и тело,

   и — юность пролетела, жизнь прошла, —

   до этого кому какое дело?

Это горький аккорд в дивной книжке, где нет ни одной фальшивой ноты… Читайте стихи Михаила Яснова никуда не торопясь, и вы почувствуете и радость, и печаль, и восторг.