Юрий Оклянский. Праведник среди камнепада. Документальная повесть. Дружба народов, 2015, № 5

Не повесть, а несколько довольно обрывочных эссе о Борисе Слуцком. Название странно: Слуцкий был хорошим поэтом и достойным человеком, но уж никак не праведником…

Оклянский справедливо смеется над версиями, которые объясняют настигшую Слуцкого в конце жизни депрессию раскаянием из-за выступления (в далеком 1958-м!) на судилище над Пастернаком. Но выступление это имело место. Как имело место и многое другое, чего можно было бы и стоило бы стыдиться. «Я судил людей и знаю точно, что судить людей совсем несложно…»

Случались и мило-гротескные эпизоды. За несколько лет до того, как молодой юрист Слуцкий стал следователем и судьей военного трибунала, он — в ходе производственной практики — вместе с судебным исполнителем ходил «описывать имущество жулика», который «заключает договоры со всеми студиями, а сценариев не пишет». Жулика звали Исаак Эммануилович Бабель. Хозяина дома не застали, и практикант не смог выразить ему свой читательский восторг. Изъять имущество тоже не удалось: предметы первой необходимости и «орудия производства» — письменный стол, пишущая машинка, книги — изъятию не подлежали, а больше ничего в квартире не оказалось.

Один из фрагментов посвящен описанию (очень, конечно, поверхностному) деятельности «Моссад» в 1960-е годы. Почему? Потому что возглавлял израильскую разведку в то время Меир Амит, двоюродный брат Слуцкого. По идее это могло принести поэту немало неприятностей, но не принесло. А вот ходящие по рукам стихи чуть было не задержали в конце 1950-х его вступление в Союз писателей. Пожалуй, этот сюжет в «документальной повести» интереснее всего.

Инна Лиснянская. Двухместная жизнь. Из дневников 2005–2008 гг. Дружба народов, 2015, № 6

В отличие от писем Лиснянской 1990-х, публиковавшихся в «Знамени», здесь меньше растерянности и отчаяния. Состарившаяся и овдовевшая (ее муж, Семен Липкин, умер в 2003 году), поэтесса живет текущими литературными делами и воспоминаниями (часто довольно колоритными). Вместо беспрерывного страха перед погромами и террором прорывается вот такое рассуждение о «еврейском вопросе»:

В статье Ермолина о Сапгире меня удивила сноска, где автор статьи как бы сокрушается, что в основном русские поэты — евреи, и куда, мол, подевался почвенный источник? Но ведь есть — Чухонцев. <…> Мотивы о еврействе то тут, то там появляются и в цитатах «книжной полки», типа: Пушкин, Достоевский и Чехов не любили евреев. Уж за Пушкиным этого я не замечала. Кренится «Новый мир» вместе с общим креном партии «Родина». Да и не думаю, что, если бы после немецкого нацизма жили Достоевский и Чехов, они не изменили бы своего отношения к евреям. Конечно, то, какое участие принимали евреи в революции, забыть и простить трудно. Но нацболам, желающим большевистской диктатуры, казалось бы, большевики-евреи, которых я ненавижу всей повинной совестью, на руку. Но — нет! И вообще сейчас смешно ставить на антисемитизм, ибо евреев почти не осталось в России, даже Путин это понимает. А вот лица кавказской национальности…

Непонятно, на чем основана ассоциация журнала «Новый мир» с партией «Родина». Что касается собственных мыслей Лиснянской об антисемитизме, то обращает на себя внимание их отстраненный и «нейтральный» тон — в духе чуть ли не Солженицына, к окружению которого Липкин и Лиснянская были одно время близки.

Константин Левин. «Я был не лучше, не храбрее…» Знамя, 2015, № 5

Константин Левин (1924–1984), инвалид войны и кавалер двух орденов Славы, исключенный в 1949 году из Литературного института за «упадочничество», остался в русской поэзии в основном как автор одного страшного и странного стихотворения — «Нас хоронила артиллерия…»

Другие его стихи, однако, также заслуживают внимания. Среди них — свидетельство тех трагических комплексов, которые описаны в «Записках о войне» Бориса Слуцкого. Речь идет о демонстративном молодечестве — для опровержения расхожих представлений о «еврейской трусости»:

   …Я был не лучше, не храбрее

   Пяти живых моих солдат —

   Остатка нашей батареи,

   Бомблённой пять часов подряд.

   Я был не лучше, не добрее,

   Но, клевете в противовес,

   Я полз под этот танк евреем

   С горючей жидкостью КС.

Михаил Шевелёв. Последовательность событий. Повесть. Знамя, 2015, № 6

Записки о журналистской деятельности в 1990-е. Чечня. Война, обмены пленных/заложников. Между прочим, такой эпизод:

Владимир Владимирович стал рассказывать — долго, нудно, необаятельно, но очень трудолюбиво, — как он недавно посетил Израиль, вместе, заметим, с семьей, и как ему там все понравилось, и какие замечательные люди живут в этой стране… Первый курс Высшей школы КГБ, предмет «Основы вербовки»: видишь двух евреев — обсуждай с ними достоинства Израиля. Правильно, что еще этих людей может интересовать… Я, пока не напился, все мучился вопросом: что бы он стал рассказывать, окажись мы с Рабиновичем, скажем, казахами? Наутро думаю — да ладно, хотел человек приятное сделать, ну, как умел, — да и выбросил этот вечер из головы…

На дворе 1995 год, Владимир Владимирович — вице-мэр Петербурга.

Игорь Яковенко. Насилие и ненасилие в истории украинского народа. Нева, 2015, № 4

Типичный пример «исторической публицистики», пытающейся приспособить поверхностно осознанное прошлое к нуждам настоящего. Автор, доктор философских наук, стремится доказать, что «украинский эйдос развивается в рамках стратегии ненасилия», хотя и не может обойти вниманием кровавые страницы истории страны, включая еврейские погромы. В то же время ответственность за это насилие последовательно возлагается на внешние (или воспринимающиеся как внешние) по отношению к украинскому народу и украинскому обществу силы: Российскую и Австро-Венгерскую империи, одесских греков, выступавших первыми инициаторами еврейских погромов в «южной столице» Украины, Первую и Вторую мировые войны, наконец — «режим Януковича», применивший силу против безупречно мирного Майдана и буквально вынудивший его на ответные действия. Такова позиция философа.

Валерий Столов. Ревизионизм блокады? Нева, 2015, № 5

Автор сопоставляет попытки пересмотра истории ленинградской блокады с «ревизионизмом Холокоста». Если бы кто-то отрицал сам факт блокады или численность ее жертв — такое сопоставление имело бы смысл. Но речь идет только о том, кто в большей степени виновен в трагедии, о частичном переносе ответственности за нее на советские власти:

…у любого явления существует некая генеральная, доминирующая причина, мотив, которым руководствуются люди, стоящие на тех или иных позициях. И если… таким главным мотивом для ревизионистов холокоста является неприязнь к евреям как таковым, то для ревизионистов блокады этим мотивом является неприязнь той системы власти, которая сложилась в нашей стране и с которой связаны наивысшие ее достижения, выразившиеся в создании мировой державы.

Поскольку никакого конкретного материала статья не содержит, вся полемика сводится к этой идеологической декларации, появление которой в журнале «Нева» кажется странным… и примечательным.

Ефим Гаммер. В раю нас еще подождут. Двойная повесть о днях нашей жизни, проходящих на фоне всемирно известных событий. Нева, 2015, № 6

Служба в армии в Восточной Пруссии. Какие-то детективные сюжеты, связанные с поисками Янтарной комнаты, которая, по одной из версий, могла достаться Арманду Хаммеру — дальнему родственнику автора-героя-рассказчика. Заверчено лихо, написано бойко, ждешь развития сюжета… но тут-то все и заканчивается.

Мария Галина. Автохтоны. Роман. Новый мир, 2015, № 3–4

Поэт и прозаик Мария Галина — бывшая одесситка и киевлянка, ныне живущая в Москве. Но город, в котором происходит действие ее романа, — не Киев и не Одесса. Это некий небольшой городок на землях, принадлежавших Австро-Венгерской империи и вошедших в состав СССР в 1939 году, — городок с каким-то обобщенным среднеевропейским прошлым. Немного Польши, совсем, кажется, не Украина, говорят как будто по-русски. Раньше в больших количествах жили евреи — сейчас остался только еврейский ресторан, который держат греки. Греческий ресторан тоже имеется. Есть и еще один — совсем уж интригующе звучит — «масонский».

Главный герой приезжает сюда, чтобы собрать материалы о некой авангардистской труппе, ставившей здесь спектакли в 1922 году. Ему предстоит выслушать целый клубок опровергающих друг друга или подвергающих друг друга сомнению свидетельств о прошлом. Иногда жутких:

Женский монастырь… Там в войну была тюрьма НКВД. <…> Они же такие аккуратные, немцы. А там, в подвале, очень грязно. И они пригоняют евреев и говорят, вы, жиды, арбайтен, шнеллер, шнеллер. Еврей должен работать, иначе он бесполезный еврей. И евреи спускаются в подвал и берут трупы, за руки, за ноги. Нельзя прикасаться к мертвецам, это очень нехорошо. Но они тащат, тащат. И им кричат, аккуратней кладите, рядком, вот так… куда кладешь, пархатый? И пока бедные евреи носят трупы, немцы зовут добрых граждан и говорят им, вот, смотрите, там жиды носят трупы у Сакрекерок. Может, кто-то найдет папу? Найдет маму? Сына? Да? Мы же не звери, мы битте, ищите ваших родственников. Похороните их по-человечески. Вот они лежат, с дырками в голове. Студенты, профессора… Поляки, русские. Евреи. Сионисты лежат с дырой в голове. Бундовцы лежат с дырой в голове. И проклятые троцкисты. И вот честные горожане бегут к Сакрекеркам и видят, чертовы жиды носят трупы. И носят, и носят, и носят. И кто-то несет чью-то маму, а кто-то чьего-то папу. И руки у жидов в крови, и лапсердаки у них в крови, и даже ермолки в крови. И честные горожане начинают бросаться на евреев с кулаками и бить их, бить их… И немцы, чтобы успокоить честных горожан, начинают стрелять в евреев прямо тут же, во дворе. И говорят добрым гражданам — сейчас мы приведем еще евреев, эти непригодны, эти поломались, некому таскать трупы…

Но и это свидетельство оказывается недостоверным, ибо «тех, кто это видел, уже нет в живых», а про старика Давида Вейнбаума, который это рассказывает, говорят странные вещи: не то он узник гетто, не то немецкий каратель, принявший имя своей жертвы, не то зловещий поэт-коллаборационист Вертиго, погубивший всех участников тех давних театральных постановок… Во всех случаях, видимо, обретший бессмертие, ибо на дворе уже XXI век. В конце концов мир романа оборачивается полной фантасмагорией. Пространство мифа поглощает реальность и память о когда-то живой реальности — в том числе и еврейской.

Надежда Сергеева. Рецензия на книгу Елены Макаровой «Вечный сдвиг» (М., 2015). Звезда, 2015, № 4

Рецензент отмечает, что одна из тем сборника — «Израиль и его жители». Далее тема раскрывается: «Повествование о девяностолетнем еврейском художнике, о смерти героя с невероятным именем Моисей Фрицевич и другие истории — это философские размышления о смысле существования, о любви и о том, что ждет человека в ином мире». Как и из многих хвалебных рецензий, понять в данном случае, в чем специфика рассматриваемого автора и что отличает его от других, довольно трудно.

Александр Окунь. Камов и Каминка. Детективно-искусствоведческий роман в 26 главах, с прологом и эпилогом. Звезда, 2015, № 5–6

Повесть израильского художника. Присутствуют автобиографические экскурсы (Ленинград, андеграунд), но в первую очередь перед нами — сатира на современную израильскую (только ли израильскую?) художественную и художественно-академическую жизнь. Сатира — довольно едкая:

Первым делом Намаль отменил преподавание истории искусств как дисциплины, сковывающей творческий потенциал и волю студентов, заменив ее предметом под названием «Креативное мышление». Затем он взялся за академический рисунок. Для начала при поддержке феминистских и религиозных кругов он запретил пользоваться женской обнаженной моделью, поскольку это является сексистским и шовинистским использованием женского тела. Мужская модель осталась как демонстрация проявления терпимости и мультисексуальной культуры. Затем было запрещено преподавание итальянской перспективы как дисциплины, мешающей развитию индивидуальности студента.

Дальше гротеск идет по нарастающей. Например, в Израиле объявляется советский гэбэшник, курировавший, так сказать, работу с художниками. Он тоже эмигрировал (жена — еврейка по матери) и занимается «тем же самым» — но другими методами:

…припугнуть кой-кого пришлось, — не отрицаю, но куда ж деваться, коли другие меры не действовали? <…> Ну а здесь, здесь, слава богу, этого не надо. <…> Когда вокруг все до одного диссиденты, все как один бунтари и индивидуалисты, то, сами понимаете, проблем нету. Все в один голос бунтуют, дружно сокрушают, чего дают, короче, работать куда как легче…

Гэбешник Николай Николаевич выступает от лица социума, старающегося держать художников в узде — со времен Рембрандта. Точно так же «вневременными» оказываются торговцы картинами и галеристы с повадками Чичикова — иные из них знали чуть ли не Модильяни. Сатирическое описание нравов переходит в философскую притчу.

Марсель Райх-Раницкий. Годы в долг. Иностранная литература, 2015, № 4

Воспоминания знаменитого польско-немецкого критика и литературоведа о берлинском детстве:

«Мой сын еврей и поляк (т. е. гражданин Польши. — В.Ш.). Как с ним будут обращаться в вашей школе?» — спросила моя мать директора гимназии имени Фихте… <…> …Директор в самой вежливой форме заверил ее, что эти опасения его удивляют. Во всякой немецкой, всякой прусской школе справедливость является верховным принципом. Чтобы ученик за свое происхождение подвергался дискриминации или, хуже того, гонениям — в гимназии имени Фихте такое немыслимо.

На дворе 1935 год. Ад наступает постепенно. Когда Марсель приходит в гимназию, там уже новый директор — член НСДАП. Ученики-евреи не могут участвовать в загородных экскурсиях, но отметок им не занижают. Проводят урок о вредоносности еврейства, но евреев тактично от присутствия на нем освобождают. Измеряют черепа, но самый арийский череп оказывается у стопроцентного неарийца. Выясняется, что традиционная школьная песня «Расставанья час» — творение Мендельсона-Бартольди, и учитель музыки быстренько пишет на старые слова новую мелодию. Жить вроде бы еще можно… Даже можно впитывать великую немецкую культуру. Один из любимых учителей Марселя — тот самый расторопный преподаватель музыки Фриц Штайнек, «блестящий педагог и прекрасный человек»… и тоже активный член нацистской партии. Кто-то эмигрирует. От эмигрантов остаются хорошие книги. Раздобыть запрещенную литературу несложно… Эта жизнь на грани приемлемого — «годы, данные в долг» — заканчивается депортацией в Польшу. А дальше — печи Освенцима, которых Райх-Раницкий чудом избежал, а его родители — нет.

Гюнтер Кунерт. Мучение. Иностранная литература, 2015, № 4

Жизнь смешанной семьи в Берлине при нацистах — это, конечно, первый круг ада. Может быть, даже не сам ад, а его преддверие. И все-таки…

…То и дело появлялись родственники, они оставались на пару ночей, покидали порог нашего дома и уже никогда не возвращались. По тем же причинам мы время от времени ночевали у знакомых арийского происхождения…

То есть — пытка страхом. Смешанный брак согласно Нюрнбергским законам — сам по себе преступление, но некую «защитную функцию» исполняет. До поры до времени. В Германии. На восточных территориях всё, как мы знаем, было иначе…

К сожалению, переведенный отрывок слишком мал, чтобы судить о нем как о цельном тексте.

Примо Леви. Стихи из книги «В нежданный час». Иностранная литература, 2015, № 5

Как указывает переводчик Евгений Солонович, «прозаик с мировым именем, Леви не претендовал на звание поэта, скромно оценивая свои поэтические высказывания». Но это еще одна сторона его творчества. Как и проза, поэзия Леви связана с концлагерным (и предшествовавшим ему партизанским) опытом.

   Прочь, канувшие, уходите,

   Отстаньте, я ничье не занял место,

   Я хлеб ни у кого не отнимал,

   Вместо меня никто, никто не умер,

   Ступайте, возвращайтесь в свой туман,

   Моей вины нет в том, что я живу,

   И ем, и пью, и утром одеваюсь.

Для русского читателя это невольно ассоциируется с хрестоматийными строчками Твардовского («Я знаю, никакой моей вины в том, что другие не пришли с войны…») — но какая разная интонация у этих текстов и какой разный опыт за ними встает!

Подготовил Валерий Шубинский