Валерий Дымшиц
Позавчерашние объедки
Июнь 2015
Реплика
Версия для печати

Человек, одетый по моде столетней давности, нелеп.


Автор, в начале XXI века пишущий по лекалам начала века двадцатого, а точнее — компилирующий, составляющий собственный текст из цитат тогдашних мыслителей, нелеп и скучен.


***


Михаил Эпштейн, не столько философ, сколько «русский философ», то есть человек, подменяющий логику эмоциональным напором и шаманским синтаксисом, — автор известный. И то, что он известен, популярен, то, что его охотно печатают, в том числе и в таком уважаемом журнале, как «Звезда», — это не столько проблема, сколько симптом, один из многих частных симптомов тяжелой российской болезни — неспособности вырваться из колеи, а колея-то к тому же еще и кольцевая. Коренная болезнь русской мысли — это обсуждение давным-давно мертвого, словно живого, животрепещущего: такая полемика между либералами и консерваторами, когда для либералов свет в окошке — Бердяев, а для консерваторов — Ильин. Дальше этот прокисший сок растекается по жилам общественной жизни, заставляя лечить сегодняшние болезни лекарствами столетней давности.


Способность Михаила Эпштейна необыкновенно пластично и картинно толочь воду в ступе уже перестала умилять. О чем он только ни писал — и все с одинаковым результатом: из его текстов читатель выныривает с чувством легкого головокружения и дискомфортным ощущением, что повторить прочитанное, хотя бы тезисно, — невозможно. Теперь «русский философ» вдруг без предупреждения переключился на русско-еврейские взаимоотношения[1].


Последствия «переключения» — характерны. Такое всегда случается, когда человек берется говорить о том, чего не знает или хуже того — знает понаслышке, по принципу «Моня напел». Ребе Нахмана, например, Эпштейн называет Нахумом (это разные имена). Или сообщает: «…самый знаменитый еврей ХХ в. Альберт Эйнштейн знаменит тем, что открыл кривизну времени и пространства». Что такое «кривизна времени»? Очевидно, то же самое, что «самый знаменитый еврей», — звонкое сочетание приблизительных слов. Создатель теории относительности, как известно, постулировал «искривление пространства-времени». «Кривизну времени» открыл не Эйнштейн, а Эпштейн… Или вот еще: «Сочетание меланхолии с мягким юмором, лирическим воодушевлением, жизнеприятием — слезы сквозь смех (Гоголь, Чехов, Бабель, Шолом-Алейхем, Перец Маркиш)». Где это у Чехова «слезы сквозь смех»? Где у брутального Бабеля «сочетание меланхолии с мягким юмором»? А поэт-модернист Перец Маркиш в этой компании прозаиков настолько лишний, что я практически уверен: г-н Эпштейн попросту перепутал его с Ицхоком-Лейбушем Перецем, то есть фамилию перепутал с личным именем.


Такими длинными перечнями писателей, философов, художников пронизана вся статья Эпштейна — что-то вроде «В.Розанов, Н.Бердяев, Л.Шестов, Ф.Розенцвейг, М.Бубер, Э.Левинас». Или списки художников «первого» и «второго» русского авангардов (в каждом фамилий по двадцать), сочетающие несочетаемые, антагонистические фигуры. Сгоряча в них занесены те, кто к описываемым явлениям не имел ровным счетом никакого отношения, — Бакст, например, вдруг оказавшийся «авангардистом» и в этом качестве помянутый между Лисицким и Сутиным. Имена маршируют повзводно — списками — и, слипшись в ком, падают с обрыва в водоворот авторской мысли. Именно водоворот, потому что мысль эта водяниста и ходит по кругу. Нет ни писателей, ни философов, ни художников, ни их произведений, есть картонные фигурки, которые никому не интересны сами по себе, а только служат сырьем — травками и корешками — в колдовском зелье заклинаний, варимом Эпштейном.


Так же наплевательски, а иногда и прямо оскорбительно, как к истории культуры, Эпштейн относится и к истории просто. Все слова опять ничего не значат. Чего стоят, например, «столетия одиночества», проведенные еврейским народом в черте оседлости, когда сама-то «черта» просуществовала чуть более ста лет. Одним словом, что ни утверждение, то пальцем в небо.


Неряшливость ссылок и неряшливость стиля («знаменитый еврей XX в. Альберт Эйнштейн знаменит…»), эдакая «интеллектуальная непричесанность» должны, видимо, свидетельствовать о вдохновении, тем более что автор откровенно заявляет: «Эти заметки — не научное и не историческое исследование, скорее — лирика в прозе», а жанр своего сочинения определяет как «лепет опыта». Между прочим, эта последняя красивость вытекает из эпиграфа, стихов Мандельштама: «Он опыт из лепета лепит / И лепет из опыта пьет». Но только у Мандельштама опыт и лепет — четко противопоставлены, а не «слеплены» до полной неразличимости. Как бы то ни было, «лирика в прозе» кажется странной индульгенцией для текста, сплошь напичканного цитатами и даже имеющего список литературы в конце.


Но все-таки попробуем выяснить, что скрывается за вуалью непричесанных, поэтически взлохмаченных слов. А ничего не скрывается, то есть скрывается пустота, остро пахнущая нафталином. Основной круг цитируемых: Бердяев, Франк, Федотов, Мережковский, Вяч. Иванов и, прости господи, Ренан, тот самый Эрнест Ренан, который обосновывал неспособность евреев к пластическим искусствам тем, что глаз семита привык к геометрическим линиям пустыни. Для Эпштейна Серебряный век в разгаре, а никакого «потом», судя по всему, так и не наступило. Основной способ доказательства — накидать погуще цитат из перечисленных мыслителей.


Предметом анализа является в рассматриваемом тексте постулируемая близость евреев и русских, близость «еврейской» и «русской» души. Сперва кажется, что кто такие евреи и кто такие русские — не совсем понятно: то ли культурные общности, то ли конфессиональные. Попытки разобраться в тягучей эпштейновской мысли постепенно проясняют дело. Во-первых, для автора никаких других евреев, кроме ашкеназов, на свете не существует, а «русские» — с одной стороны, это и русские, и украинцы, и вообще славяне, а с другой — тождественны православным (мысли не только несвежие, но и, в контексте современных событий, провокационные). Так или иначе, одно про этих «евреев» и «русских» ясно точно — они представляют собой неподвижные, равные самим себе всегда и везде сущности, а поэтому их можно сравнивать, не вдаваясь в исторические подробности места и времени, более того — безбожно эти подробности перевирая.


А почему же они такие неподвижные, такие неизменные? И тут за блаженным «лепетом», отдающим благоглупостью, встает нечто и вправду опасное. Г-н Эпштейн, сам это явно не артикулируя, оказывается очевидным приверженцем расовой теории во всем ее молодом блеске конца XIX века, когда еще никому не было известно, каким ужасом кончится дело. Центральным пунктом рассуждений Эпштейна выступает некий «еврей» (единственное в функции множественного), у которого имеются всяческие свойства. Некоторые из них вполне анекдотичны, например — «любовь… к русской природе… что несравненно выразилось у Исаака Левитана» (сразу вспоминается анекдот, заканчивающийся бессмертным «еврей сосну любит») или «музыкальность души, любовь... к национальным песням и танцам», проявляющаяся в том, что «в кибуце водят хороводы, как в русской деревне». Но все-таки главное, что все эти качества у «еврея» — природные, врожденные, а культура и воспитание тут ни при чем. Ярче всего это видно в ключевом для Эпштейна рассуждении о «трепете иудейском», самым ярким выразителем которого выступает Афанасий Фет. Как известно, русский дворянин Фет, приемный сын помещика Афанасия Шеншина, подозревал, как мы теперь понимаем — безосновательно, что родился в еврейской семье. На самом деле его родители были немцами. И вот старый слух — неважно, правдивый или ложный — заставляет объяснять поэтику Фета его «кровью». Более того, в глазах Эпштейна происхождение делает Фета типичнейшим проявлением вибраций этой «крови» в культуре. Если это не расизм, то что?


Задавшись целью доказать сходство «русского» и «еврейского», Эпштейн сравнивает «по всему фронту», а не только кибуцные песни и пляски — с колхозными. Важнейший продукт такого сравнения — в православии вдруг находится много общего с иудаизмом. Правда, и «православие», и «иудаизм» в данном случае такие же плоды авторского конструирования, как и «евреи» с «русскими».


Поскольку сконструированные «евреи» и «русские» внеисторичны, постольку легкость в мыслях автора царит необыкновенная, всё оказывается похожим на всё, и всё идет в дело. Местечки — совершенно как деревни, а кибуцы — в точности как колхозы. Последнее, кроме глупости, пожалуй, попахивает и кощунством: этакое сравнение туристического лагеря с концентрационным — благо слово одно и то же.


Но вот ближе к концу статьи (по формальным признакам это все-таки статья) у Эпштейна наконец появляется более или менее конкретная цель: он решает создать что-то вроде приложения к основному тексту — рассуждение о русском художественном авангарде и роли в нем евреев. Активность евреев в этом направлении изобразительного искусства выводится — вы уже догадались? — из второй заповеди декалога, из «не сотвори себе кумира». То есть биологически врожденная нелюбовь евреев к фигуративности толкнула их на путь авангарда. Комментировать рассуждения такого типа — излишне.


Но «русскому философу» этого мало. Он стремится усложнить картину, расклассифицировать художников, а заодно и поэтов с писателями, а для этого прибегает к испытанному средству — конструирует «талмудистов» и «хасидов», чтобы противопоставить одних другим. Нет нужды объяснять, что его «талмудисты» и «хасиды» ни в малой степени не имеют ничего общего с исторической реальностью — ну, хотя бы потому, что Талмуд так же значим для хасидов, как и для их оппонентов, миснагедов. Мало того, придумывается еще и «третья сила» — сторонники «апофатического иудаизма», которым Эпштейн не находит никакого коррелята в актуальном иудаизме. Зря, между прочим, не находит: апофатическое богословие — важный элемент Каббалы. Каббала же в свою очередь — идеологический источник хасидизма. В общем, автор объясняет то, в чем разбирается плохо, через то, в чем не разбирается вовсе…


***


Читать и тем более обсуждать такие тексты вовсе бы не стоило, если бы не опасение: российская общественная мысль продолжает питаться объедками позавчерашнего «пира духа», которые — уж больно несвежие — приводят к дальнейшей интоксикации и без того не слишком здорового общественного организма.


[1] См.: Эпштейн М. Творческие перепутья: русско-еврейское // Звезда. СПб., 2015. № 1. С. 219–244.