Елена Айзенштейн. «Тот, кто бился с Иаковом…» О стихотворении Елены Шварц «Воробей». Звезда, 2014, № 8

Старательный филологический разбор стихотворения одного из крупнейших русских поэтов второй половины XX века. Филолог старается отследить все ассоциации, найти все возможные интертекстуальные ссылки и параллели. Иногда они кажутся натянутыми (скажем, «Ода пешему ходу» Цветаевой). А вот стихотворение Эмили Дикинсон (тоже про Иакова-богоборца) помянуто, может быть, и к месту.

Но вообще-то забавно: стихотворение поэта-женщины сравнивается только с произведениями других женщин (кроме Цветаевой и Дикинсон возникает еще Ольга Седакова). Вероятно, эта «сегрегация» случайна. И все же не менее плодотворно было бы вспомнить о таких важных для Шварц авторах, как Хопкинс, Рембо, Маяковский. Да хоть бы и о знаменитом стихотворении Рильке «Созерцание» (тоже важного для Шварц поэта — заметим, что практически всю европейскую классику она читала в оригинале): «Так ангел Ветхого Завета нашел соперника под стать».

Борис Фрезинский. История с пояснениями. Звезда, 2014, № 9

Сложный и драматичный сюжет: Омри Ронен и Илья Эренбург.

Множество вопросов без ответа — и несколько несходящихся картин мира. Ронен (или, допустим, Набоков) не могли относиться к Эренбургу так же, как его любящий биограф. А Эренбург не мог относиться, допустим, к венгерскому восстанию 1956 года так же, как молодой Ронен.

В Будапеште я зашел к заведующему отделом культуры главной венгерской газеты «Непсабадшаг» Палу Фехеру. <…> …Когда я спросил его об отношении Эренбурга к венгерским событиям 1956-го, он подвел меня к окну своего кабинета с видом на площадь перед будапештским горкомом (его 30 октября 1956-го взяли штурмом, а захваченных там сотрудников, включая секретаря горкома, линчевали) и, показав четыре фонаря по углам площади, сказал: «В первый же день восстания на них висели четыре горкомовских еврея». <…> Эренбург об этой и других таких казнях знал и потому восстание принять не мог.

И все-таки диалог Фрезинского и Ронена происходит — именно об этом статья. В диалоге возникают потрясающие исторические подробности: со слов Романа Якобсона Ронен рассказывает, что в мае 1940 года Эренбург, находясь в еще не занятом немцами Париже, пытался получить сертификат на проезд в подмандатную Палестину — видимо, чтобы стать невозвращенцем. Впоследствии он, естественно, боялся даже косвенных упоминаний об этом эпизоде и резко оборвал разговор, когда Якобсон однажды напомнил ему о том, что было «в 1940-м в Париже».

Матвей Грубиян. Море. С еврейского. Перевод Ярослава Смелякова. Дружба народов, 2014, № 7

Есть такой литературный анекдот. Закадычные друзья — Смеляков и Грубиян — по какому-то поводу поссорились. Сидят в писательском ресторане и пьют (а люди оба сильно пьющие) за разными столиками в разных компаниях. Смеляков хочет сделать шаг к примирению: просит одного из собутыльников подойти ко второму столику и «передать Матвею, что он — еврейский Смеляков». Собутыльник отходит, возвращается: «А он просит передать тебе, что ты — русский Грубиян».

Смеляков был советским до мозга костей человеком и поэтом. Самым советским из сколько-нибудь заметных русских поэтов — по мировоззрению и по эстетике. При этом — лично честным. При этом — отсидевшим в общей сложности, в три приема, восемь или девять лет при своей до мозга костей власти. Грубиян — тоже советский поэт, и тоже сидевший (по делу ЕАК), но… Но даже в переводах (и даже в переводах Смелякова!) в его стихах чувствуется иногда некая «иная» глубина, сдвиг, пространство. Иногда — почти обэриутское безумие.

Несколько неожиданная републикация его стихотворения «Море» произведена журналом в рамках рубрики «Золотые страницы „ДН“».

Елена Фельдман. На среднерусском фоне. Стихи. Дружба народов, 2014, № 8

Женские, кокетливые, интеллигентно-советские (или советско-интеллигентские) стихи средней ловкости. Одно — на библейские мотивы:

   Проповедовал Ной: скоро кончится время,

   Но в ковчеге не нужно засохшее семя,

   От тебя не взойдет даже малое племя —

   Избери себе мужа, потом приходи.

   Убеждал Моисей: что за глупости, Сара,

   Усмири вольный нрав, отыщи себе пару,

   Или будешь до смерти пасти нам отару —

   Так велел иудеям пылающий куст.

Интересно только то, что автор — 1989 г. р. Советская поэзия во всех изводах, казалось бы, не должна быть ему близка… Впрочем, и тут мало удивительного: Вера Полозкова и Алина Кудряшова — почти сверстницы Елены Фельдман — и еще более молодая Стефания Данилова пользуются больши́м успехом со стихами именно такого рода, но более эффектными и умелыми.

Борис Белкин. Пятая буква. Знамя, 2014, № 7

Два рассказа. Первый — про чтение в отрочестве французского журнала комиксов и про связанные с этим мелкие гешефты. Второй — про работу учителем в «трудном» классе. События происходят в 1990 году:

…Известие об отъезде любимой учительницы в Израиль морально травмировало учащихся, тяжело ударив по их национальному самосознанию. Наверное, поэтому меня сразу же спросили, не еврей ли я. С национальной самоидентификацией у меня всегда было сложно, объяснять, на какую часть я — еврей, а на какую — нет, не хотелось. <…> Короче, я сказал, что еврей. «Что же это она, — тут же с обидой спросили с задних рядов, — русскому не могла нас оставить?» — «А может, она специально нас еврею оставила, раз сама такая же?» — догадался еще кто-то умный. <…> «Блин, — все никак не могли успокоиться в дальнем конце класса, — ну, почему как хороший учитель, так обязательно еврей?» На этом обсуждение доступных возрасту аспектов национального вопроса все-таки закончилось, и началась наша совместная жизнь.

Свойством малолетних хулиганов всегда была прямота и откровенность, в том числе и в национальном вопросе. Видимо, эпоха перестройки довела эту прямоту и простоту нравов до предела. Примечательно, однако, что и в «трудном» классе тема быстро себя исчерпала.

Моасир Скляр. Леопарды Кафки. Роман. Иностранная литература, 2014, № 7

Роман бразильского писателя, вдохновленный памятью о европейском классике, написан под явным влиянием классиков латиноамериканских — Борхеса и Кортасара.

Сюжет его в кратком пересказе таков: Беньямин Канторович, юноша из Черновицкого («Семья Кантаровичей происходила из Бессарабии… Жили они в маленькой деревушке Черновицкое, километрах в восьмидесяти от Одессы. Собственно не в деревушке, а в бедном еврейском местечке…» — подозреваю, что имеется в виду подольское местечко Черневцы, до Одессы от него, разумеется, дистанция много бо́льшая, но из Бразилии это кажется несущественным), в восемнадцатилетнем возрасте знакомится с «Манифестом коммунистической партии» в переводе на идиш — и загорается изложенными в нем идеями. «Манифест» дал Беньямину его друг Ёся, сын резника. Ёся посещает Париж, встречается там с самим Троцким и получает задание — съездить в Прагу, там у одного писателя получить некий текст, содержащий инструкцию, и далее действовать в соответствии с ней. Но Ёся заболевает, вместо него из Бессарабии в Прагу направляется Беньямин. В поезде он забывает сумку, а в ней — конверт с именем писателя, о котором ему известно только то, что это — еврей и человек левых взглядов. В Праге по таким «приметам» ему указывают на Кафку, видимо отождествив художественное новаторство с политической левизной. Кафка, ничуть не удивившись просьбе о тексте, высылает его Беньямину.

Текст этот (реальная цитата из «Размышлений об истинном пути» Кафки) таков: «Леопарды врываются в храм и выпивают до дна содержимое жертвенных чаш; так случается каждый раз; в конце концов появление их становится предсказуемым и превращается в часть ритуала». Беньямин в полной растерянности, он пытается так и эдак разгадать зашифрованные указания… Разгадка, разумеется, проста. Кафка принял гостя из Черновицкого за представителя журнала, которому он накануне пообещал прислать какой-нибудь материал. Спустя многие десятилетия автограф классика, подаренный Беньямином племяннику, попадает в руки бразильской полиции, которая в свою очередь принимает его за шифровку.

Изящная, хотя и несколько поверхностная литературно-философская игра Скляра стала бы, однако, убедительней, если бы он все-таки внимательнее относился к географическим и историческим реалиям Восточного полушария. Кроме деревни Черновицкое, в романе фигурирует еще и трудновообразимый «граф Иванов»… А главное — когда происходит дело? Троцкий жил в Париже в годы Первой мировой войны, когда путешествовать из Бессарабии в Париж и Прагу было делом довольно затруднительным. А после 1917-го и до смерти Кафки в 1924-м Троцкий находился отнюдь не в Париже…

Виктор Фишл. Кафка в Иерусалиме. Иностранная литература, 2014, № 7

Еще один интеллектуально-игровой, с метафизической подкладкой текст, связанный с именем пражского классика. На сей раз предметом мистического переживания становится тайная связь Кафки со Святым городом. Рассказчик узнает Кафку в случайном попутчике — в купе поезда, подъезжающего к Иерусалиму: «По десяткам фотографий я знал эти большие, словно болью расширенные, печальные глаза на узком, продолговатом, бледном лице с острым подбородком, эти чуть оттопыренные уши и черные волосы, густо обрамляющие низкий лоб». К тому же на чемодане попутчика бирка: «Йозеф К.»

Дальше — больше: «Кафку» встречают его друзья — некие Макс и Феликс (так звали двух ближайших друзей Кафки: Макс Брод и Феликс Вельч). Они ведут его к Стене Плача. «Кафка» (или «Йозеф К.»), как все, кладет между камней стены записку с просьбой к Всевышнему… и растворяется в воздухе. Приключения его друзей продолжаются — но в конце концов рассказчик просыпается в вагоне все того же поезда и обнаруживает, что его попутчик вовсе не похож на Кафку, а на табличке написано «Йозеф Кравчак».

Это напоминает сюжет, связанный с другим великим писателем. В начале 1920-х молодой Владимир Набоков в берлинском трамвае обратил внимание на лицо своего попутчика. Много лет спустя, увидев фотографию Кафки, он понял, с кем вместе тогда ехал, и взволнованно поведал об этом интервьюерам. А еще через пару десятилетий биографы высчитали, что Кафка и Набоков никогда не находились в Берлине одновременно.

Евгений Беркович. Антиподы. Альберт Эйнштейн и Филипп Ленард в контексте физики и истории. Нева, 2014, № 9–10

Зачин у повествования такой:

У двух выдающихся ученых были принципиально различные подходы к объяснению физических явлений, противоположные политические установки, в корне не совпадающие мировоззрения. Их противостояние не удержалось в рамках традиционных научных дискуссий, оно стало достоянием улицы, выплеснулось на страницы газет…

Звучит почтенно и благополучно — если не знать, на страницы каких именно газет это противостояние выплескивалось. Например, «Фёлькишер беобахтер». В 1933 году на страницах этого печально знаменитого нацистского издания Филипп Ленард радовался эмиграции из Германии «релятивистского еврея» Альберта Эйнштейна.

Но кто такой Ленард? Выдающийся экспериментатор, теоретик, педагог (между прочим, у него в Гейдельберге училась Милева Марич — первая жена и соавтор Эйнштейна). Бескорыстный человек, всегда жертвовавший карьерой ради науки. Да, традиционалист.

Если какое-то физическое явление не удается понять на основе классических представлений, то Эйнштейн был готов этими представлениями пожертвовать и дать простое объяснение в рамках новой теории. С этим Ленард смириться не мог и всегда искал пусть сложную, но принципиально классическую модель явления. Он был убежден, что на основе классических физических принципов можно объяснить все, что происходит в природе... Ленард всю жизнь был предан классической физике, как прусский офицер верен данной кайзеру присяге.

Он апеллировал к «простому, здоровому человеческому пониманию», которым физика XX века, как мы знаем, порадовать не может.

Но, «несмотря на эти принципиальные расхождения, отношения между Ленардом и Эйнштейном в эти годы были взаимно уважительны». В эти годы — это до Первой мировой. Тогда в публичных выступлениях будущего нациста Ленарда не было и намека на какой-либо национализм и антисемитизм. Что же произошло дальше?

Сначала — обострение научной дискуссии, публичная интеллектуальная «дуэль» в Бад-Наугейме осенью 1920-го. Ленард остается в меньшинстве. Он не может понять, почему теория, противоречащая всем естественнонаучным достижениям прошлого, пользуется таким успехом. И — начинает посещать митинги нацистской партии, читать расистскую литературу. Через два года он уже проповедует «арийскую физику» и дружит с Гитлером, а когда нацисты приходят к власти, в письме к Геббельсу настоятельно требует «изгнать сторонников принципа относительности со всех ученых кафедр, из всех учебных заведений, ибо теория Эйнштейна не только покоится на ложных допущениях, но и является политически вредной».

Впрочем, нацисты не проявили последовательности — желание получить атомную бомбу оказалось сильнее идеологии. В 1940 году бо́льшая часть «арийских физиков» частично отреклась от своих взглядов, признав квантовую теорию и специальную теорию относительности. Ленард воспринял это как предательство.

Мы привыкли к тому, что погром в науке учиняют люди вроде Трофима Лысенко — амбициозные посредственности, превращающиеся в лжеученых. Но Ленарда причислить к таковым никак нельзя. Более того, в его судьбе есть страшный парадокс: он отстаивал позитивистские, рационалистические представления XIX века — и это сделало его сторонником темнейшего иррационализма и антигуманизма.

Михаил Горелик. Тевьевы дочки. Новый мир, 2014, № 8

Очередное обращение к знаменитому шолом-алейхемовскому циклу.

«Все» знают, что за дочки у Тевье: Цейтл, Годл, Шпринца, Хава, Бейлка.

Автор заметки обращает внимание, что у Тевье есть еще две дочери: Тайбл и — неназванная по имени. И размышляет о том, какой могла бы быть их функция в ненаписанных классиком главах. Не воплощает ли одна из них «сионистский вариант»? Или его воплощает крестившаяся, но вернувшаяся к отцу Хава?

Особых открытий в ходе этих размышлений сделать не удается. Все-таки хрестоматийное произведение хорошо изучено. Но, может быть, читатели «Нового мира» еще чего-то не знают…

«И суждено же было мне все это пережить...» Письма из семейного архива Г.В.Эпштейна за 1914–1918 годы. Новый мир, 2014, № 8

Судьбы частных людей, которых берет в оборот история. Виленско-московская торгово-интеллигентская еврейская семья. Молодой человек — на фронте. Его дядя — тоже, а потом в плену — комфортабельном плену Первой мировой! Исторические события порой оборачиваются неожиданной и малоизвестной стороной: папашин пивоваренный завод с прекрасным названием «Шопен» разоряется из-за «полусухого» закона (вино можно производить не крепче чем 16%, а пиво почему-то — до 3,7%). Или такой эпизод: какой-то дальний дядюшка просит Германа Вениаминовича Эпштейна прислать справку, что он на фронте — ведь дядюшкина дочка поступает в консерваторию, а тех, у кого имеются родственники-фронтовики, берут сверх процентной нормы.

Кроме того, Герман — любитель поэзии. Он переписывает военные стихи из «Аполлона»: Бориса Садовского, Сергея Городецкого, Маяковского («Отвалилось у Вильгельма штыковое рыжеусие…»). И еще: такое впечатление, что у всех евреев есть знаменитые родственники. В данном случае это Марк Вишняк, будущий соредактор парижских «Современных записок».

Подготовил Валерий Шубинский