Сам подзаголовок книги, выходящей уже вторым, расширенным изданием, провокационен[1]. В самом деле — зачем переиздавать одиозные тексты? Чтобы заклеймить их автора — немецкий народ? Но тут мы сразу переходим к одному из коренных вопросов романтической фольклористики: существует ли «народ» как метафизическая целостность и можно ли считать, что фольклорные тексты выражают «народную душу»? В данном случае вся эта проблематика (в наше время актуальная лишь для массового сознания, а не для академической науки) демонстрируется на предельно остром примере. Потому что говорить о немецком антисемитизме — это совсем не то же самое, что, положим, о французском или русском. Кто — на фоне Холокоста — помнит о деле Дрейфуса или Кишиневском погроме? Отсвет последующего ложится даже на средневековые сюжеты…

Итак, немецкий антисемитизм… Но немецкий ли? В примечаниях к предисловию приводятся многочисленные пословицы. Некоторые из них любопытны культурологически. «Jud’ und Weib sind ein Leib» («У евреев и женщин один и тот же характер») — прямо тебе Отто Вейнингер. А вот такая пословица: «Getaufter Jud’ thut selten gut» («Крещеный еврей редко делает добро») имеет прямую русскую параллель: «Жид крещеный, что вор прощеный». Так какой это антисемитизм — немецкий, русский или общехристианский? Где начинается национальная специфика?

Положим, в великорусском фольклоре большого количества сказок и историй про «жида» не сыщешь — по причине малой распространенности евреев в Северо-Восточной Руси. А вот что получится при сравнении немецких сказок и легенд с фольклором других народов Восточной и Центральной Европы — от Рейна до Днепра? Составитель книги делает заявку на такое сопоставление, но предъявляет нам лишь частные наблюдения. Например, что сюжет с «осквернением гостии» в немецкой культуре встречается чаще, чем во французской. И это понятно — ведь в середине XIII века евреи оказались изгнаны из Франции. Их просто не было там вплоть до самой Великой французской революции. Зато «осквернение гостии» — очень частый сюжет в тех странах Европы, где евреи оставались широко представлены на протяжении Средних веков и раннего Нового времени, например в Польше и Италии. Итальянский художник Паоло Уччелло в 1430-е годы написал целую серию картин на этот сюжет.

Впрочем, даже если бы тот сравнительный анализ, о котором мы говорили только что, был действительно проведен, он, конечно, не дал бы нам адекватного представления о немецкой народной культуре. Ибо культура эта предстает перед нами не отраженной в бесстрастном научном зеркале, а преображенной линзой романтизма.

Культ «национального», «народного» в немецкой романтической культуре очень быстро трансформировался в идею национальной исключительности. При этом если «земным» антагонистом немца оказывался француз, то экзистенциальным — еврей. Интенсивность и распространенность антисемитских настроений в романтической культуре Германии впечатляет. Ничего подобного не было ни в английском, ни во французском, ни в русском, ни, кажется, даже в польском романтизме (хотя в той или иной степени элементы романтической юдофобии есть и там — вспомним хотя бы диккенсовского Фейгина или пушкинского еврея-ростовщика из «Скупого рыцаря»).

Народные сказки записывались писателями-романтиками и фольклористами-романтиками. Очевидно, что они делали акцент на том, что, с их точки зрения, являлось важным и характерным. Неудивительно, что один и тот же мотив — плут, пляшущий в терновнике под волшебную дудку протагониста, — аранжируется по-разному. В английской сказке, записанной Уильямом Хэзлиттом, пляшет дурной монах, в немецкой сказке, изложенной братьями Гримм, — еврей. Под пером русского переводчика второй половины XIX века П.Н.Полевого он превращается в абстрактного «ростовщика».

Кстати, о ростовщичестве. Составитель обсуждаемых книг пишет в предисловии:

Игнорировался в фольклоре в силу его жанровой специфики тот исторический факт, что еврейство было отстранено от «благородных» профессий, не допускалось в христианские цеха и гильдии и было обречено заниматься с точки зрения христианства приравненными к кровосмешению и нарушению супружеской верности презренными занятиями, то есть жить торговлей и ростовщичеством.

Это явная передержка. Ростовщичество действительно было презренным и запретным занятием. Торговля же — основное занятие горожан — вызывала подозрение только у крестьянской массы. Именно торговлей (крупной, оптовой, морской) и занимались члены тех гильдий, в которые евреи не допускались.

Возвращаясь к романтическому антисемитизму, хотелось бы сделать автору предисловия еще один полуупрек: может быть, стоило бы более четко отделить те программные тексты немецких романтиков, в которых антисемитизм — единственное содержание, от тех, где он сопряжен с другим, более общим сатирическим выпадом. Как, например, в сатире Клеменса Брентано «Филистеры до истории, в истории и после». Филистер, низменный и тупой обыватель, — главный негативный образ немецкого романтизма; само это слово вошло из немецкого во многие языки мира. И вот филистер оказывается тождествен еврею!

Мы так до сих пор и не дошли до самих текстов сказок и легенд. Первые от вторых отличаются довольно отчетливо. Еврей легенд — это именно еврей, враг Христов. Набор сюжетов характерен: кровавый навет, история Агасфера, помянутое уже осквернение гостии. Можно поспорить, насколько относятся к делу народные сказания о грядущем царстве Антихриста (которому, само собой, приписывается рождение от еврейских родителей). Очень часто легенда объясняет происхождение того или иного обычая или настенного изображения. Изображения же, например, таковы:

Вверху картины… изображен убиенный евреями ребенок Симон из Триента, голый мальчик, лежащий на спине со связанными руками, с многочисленными ранами, а также семь сапожных шил. <…> Под ним изображены еврей с крышкой от праздничной кастрюли, очки на носу, воротник и пальто, желтое колечко сзади, сидящий на огромной свинье. Он держит в правой руке вместо узды высоко поднятый хвост свиньи. Под этой свиньей лежит молодой еврей и сосет поросячьи груди, а возле свиньи на коленях стоит старый еврей, свинья же испускает ему в рот из заднего прохода урин и экскременты. Рядом с этим евреем стоит дьявол с рогами и держит его за оба плеча.

Впрочем, малоприятные картинки, в которых фигурируют евреи, свиньи и дьявол, были широко распространены по всей Европе, не только в Германии. Да и само убийство мальчика Симона, самое знаменитое из подобных обвинений, произошло якобы в Триенте (Тренте), то есть в Италии, а не в Германии. Таким образом, перед нами набор антисемитских штампов, распространявшихся по Европе — не столько устно и локально, сколько письменно и глобально. Далеко не везде ненависть так концентрирована и беспримесна. Есть даже отдельные совершенно нейтральные («Евреи в Вормсе») или амбивалентные («Еврей Швед») легендарно-исторические тексты, включенные в рассматриваемую антологию скорее для контраста. Общее одно: мир «легенд» — это преображенная воображением история, какой она мыслилась людям. Не случайно почти каждое происшествие привязано к конкретной дате.

Сказки — совсем другое дело. Здесь истории нет, исчисляемого времени нет. Здесь, в вечности, еврей (пусть он и кричит на каждом углу «ой-вей» или «ну») всего лишь занимает структурное место сказочного обманщика-трикстера или чародея, который, например, дарует герою престол, а потом, по своей прихоти, переносит его дворец «туда, где не видно ни солнца, ни луны». В конце сказки он обычно посрамлен или наказан, но часто не так уж жестоко. Его еврейство сюжетно необязательно — см. выше пример с текстами, опубликованными Хэзлиттом и Гриммами.

Но есть один сказочный сюжет, который кажется совершенно неожиданным. Это сюжет, воплощенный в Шиллеровых «Ивиковых журавлях» или (в том варианте, который ближе всего к немецким народным сказкам) в «Убийце» Павла Катенина (1815): жертва преступления апеллирует к некоему бессловесному объекту (птицам, солнцу, луне); позднее преступник, глядя на этот объект, сам себя выдает. Понятно, что и эту историю можно привязать к евреям — почему нет? Удивительно другое. В четырех из пяти представленных сказок этого сюжета еврей — не преступник (как следовало бы ожидать), а взывающая к отмщению жертва.

И это заставляет снова задуматься об «архетипической» подкладке еврейско-немецких отношений, так страшно воплотившейся в XX веке.

Напоследок все-таки еще один упрек (на сей раз уже не полу-) к составителю и переводчику книги. У Байкеля немецкие народные баллады звучат так:

   Кристоф, что ночью выкрал

   Сакрамент к продаже,

   Горящими клещами

   Разорван был весь сразу.

Не умеешь качественно переводить стихами или, скажем, противно тебе старательно и звучно перелагать юдофобский текст — так ведь возможен прозаический подстрочный перевод. Впрочем, прозаические переводы в рецензируемых сборниках тоже далеки от идеала…