Лев Аннинский. Полутени полураспада. Дружба народов, 2014, № 4

Рецензия на роман Владимира Бутромеева «Земля и люди» — судя по всему, постмодернистский, мрачно-бурлескный, трансформирующий историю. Есть в рецензии и рассуждения о «еврейском вопросе»:

Цыгане и евреи. Два народа, приговоренные Гитлером к первоочередному уничтожению. Пока в России правил царь, ходили к нему проситься на жительство, а вели себя по-разному. Цыгане не расписывали выгод от торговли, а сразу начинали петь, танцевать и играть на скрипках, цыганки сверкали шелком платьев и гремели золотыми кольцами и браслетами. Евреи тоже любили и скрипочки, и золотишко, но старались спрятать, не показывать, что оно у них есть. И мелодии получались другие.

Примечательно, что когда речь идет о русском народе, Аннинский остро реагирует на стереотипы (в случае романа Бутромеева — скорее пародийные). В случае же евреев — в стереотипах («скрипочки», «золотишко») просто-таки купается.

Игорь Дуэль. «У меня всё по-старому...» Письма брата с войны, 1941–1945. Дружба народов, 2014, № 5

Довольно обычная история мальчика из интеллигентной семьи — очкарика, хорошего, чистого, до мозга костей советского, ушедшего на фронт и там погибшего. Довольно обычная история его любимой девушки (тут уж просто по фильму «Летят журавли»). Семья — еврейская, по корням — мелкобуржуазная (один дед — военный лекарь, другой — ростовский купец второй гильдии), проскользнувшая сквозь сито репрессий (дед-доктор несколько месяцев посидел в ЧК как «царский офицер», один из его сыновей, офицер уже советский… или нет, еще не офицер, а краском, танкист, сел при Ежове и был выпущен при Берии), чтобы столкнуться с новой бедой в 1941-м. Дядя-танкист погиб, племянник-артиллерист тоже, а вот дедушке и бабушке по материнской линии повезло — в первую, короткую оккупацию Ростова они прятались в дворницкой, потом успели эвакуироваться.

Чего-то оригинального, уникального в этой семейной истории нет. Уникальны подробности, мелкие детали, зафиксированные письмами:

Дороги так развезло, что нельзя с места тронуться. <…> …Я хочу отсюда сбежать к другому военинжу. У него шоссейные дороги, да и сам он парень побоевитей. Продуктов мне не присылайте, так как я все могу достать, лишь бы деньги были. А вот с деньгами‑то у меня швах, так как в Москве я заболел поносом и врач посадил меня на диету, потом в Волоколамске жил в гостинице. В общем, сейчас у меня в кармане 1 червонец и фунт долгу. Мне на днях устроят командировку в Москву, я там возьму немного денег у Раи или у Ани.

Про дороги читали, знаем, а вот про деньги — нет. Не знаю, как у других, а у меня существовало представление, что на фронте, по крайней мере в начале войны, деньги не имели ценности. Оказывается, какие-то товарно-денежные отношения существовали и там.

Олег Юрьев. Неизвестное письмо писателя И.Г.Прыжова Федору Михайловичу Достоевскому. Звезда, 2014, № 5

Письмо — завершающая часть эпистолярной трилогии Юрьева, начатой «неизвестными письмами» Добычина к Чуковскому и Ленца к Карамзину.

Иван Гаврилович Прыжов — писатель-этнограф («История кабаков в России», «Двадцать шесть московских лжепророков, лжеюродивых, дур и дураков» и пр.), соратник Нечаева, участник убийства студента Иванова — закончил свои дни в сибирской ссылке. Там и написано воображаемое письмо к уже покойному автору романа «Бесы». Прыжов видится Юрьеву своего рода «Сальери» Достоевского, «маленьким человеком», страдающим обидой и одержимым специфическим гневом — гневом на собственную неталантливость и неудачливость. Другими словами, героем Достоевского, негодующим на своего создателя:

…Почему Вы так жестоки к прогрессивной русской молодежи? Вы же наш! наш! Это Лев Толстой барин и барскую литературу пишет, а Вы, с Вашим докторским дворянством, от прыжовского, писарского, недалёко ушедшим, — наш, нашей разночинской скороговоркой глаголите! Зачем же Вы переметнулись к дворянам и весь Ваш огромный дар поставили на службу врагам русского народа?! Вы скажете: на службу России, но Россия и есть худший враг русского народа!

Мстите своему прошлому! А может быть, не единственно прошлому! Никак и Вам иной раз охота бросить бомбу в высочайшую особу, до дрожи, до судороги в руках охота?! Прав я, скажите? Ведь прав?

Ненавидя «бар», московскую и петербургскую (имперскую) Россию (от имени русского народа) юрьевский Прыжов (как, впрочем, и исторический), само собой, ненавидит и всяческих инородцев, в первую очередь — евреев: «К святому делу (к разрушению Московского царства) жидов нельзя подпускать! Они все испортят и оподлят!»

Юдофобия — тоже поле для ревности к Достоевскому:

А вот про Вашего высокоблагородия семейство шептались лекарята с попятами у нас на урочище в убогом дому, что вы-де, Достоевские, вовсе и не русские люди, из литвы происходите, а не то из каких дальних черкас али мелкой шляхты подляшьей. <…> И Вы, батенька Федор Михайлович, когда супротив литвы и поляков восставляете жгучий глагол, не иначе как о том знаете или, не зная, помните — так выкресты из жидов противу своего бывшего племени агитируют, дабы — самим себе в первую голову — удостоверить, что разорвано у них с Иудиным родом безвозвратно. А Вы, кстати, почему? В смысле, против жидов агитируете?

...А может, и из жидов-то сами?! Брацлав, где дединька Ваш протоиерейничал, жидовский рай и земля обетованная, как сказал кто-то о Франкфурте-на-Майне. <…>

...А я, кстати, почему?.. В смысле, против жидов... Из евреев Прыжовы достоверно не происходят... А я — из любви к народу!

В сибирском окружении Прыжова, впрочем, евреи присутствуют. Скажем, провизор Гдалья-Сруль Черноголовик, он же Геннадий Сергеевич, из кантонистов, подписчик катковского «Русского вестника», «человек хусской культуры, о, вей! И хусский пат-иот!». Или еще один: «Еврей Моргенштерн, участник польского восстания 1863 года, только изумляется на все на это! У них в Польше все жиды — польские патриоты, он думал, и в России все жиды — польские патриоты!»

В послесловии Юрьева (как и в двух предыдущих случаях — с фантастической историей обнаружения письма, на сей раз не в колхозном коровнике и не в архиве ФСБ, а на упраздненной кафедре славистики Франкфуртского университета) — важное замечание об истории бытования и восприятия произведений Прыжова:

Любопытно, что альтмановское (1934 года, под редакцией М.С.Альтмана. — В.Ш.) издание Прыжова, ходившее в 1970-х и 1980-х годах из рук в руки и ставшее даже некоторой модой в литературном Ленинграде, действовало на «неофициальную интеллигенцию», как раз вошедшую во вкус религиозной философии и религии как таковой, совершенно обратным намеренному (автором в свое время и издателем в свое) образом — возникало скорее умиление и живейшее душевное участие к описываемым юродивым, ханжам и суеверам. Вспомним хотя бы замечательную поэму Е.А.Шварц о походе юродивых на Киев (1994), написанную прямо по прыжовским материалам и со ссылкой на Прыжова, — но безо всякой сатиры.

Сегодня Прыжов известен и переиздаваем скорее в связи с его «Историей кабаков», интересной сравнительно широкому кругу современных российских читателей. Он это предполагал.

Сегодняшние ханжи и суеверы вовсю осуждают его за непонимание духовного подвига Корейши и др. — этого он предполагать не мог.

Письма Леи Гольдберг к Омри Ронену. Звезда, 2014, № 5

В примечании публикатора, Ирены Ронен, приведена история этой переписки — из интервью покойного слависта:

В Америку я поехал в аспирантуру, а оставаться не собирался. Леа Гольдберг, прославленная поэтесса и профессор сравнительного литературоведения, и талантливейший историк Михаил Конфино в то время пытались основать отделение славянской филологии в Еврейском университете в Иерусалиме и прочили меня на кафедру русской поэтики. <…> Бедная Леа Гольдберг, человек несравненного таланта и духовного изящества, безвременно скончалась, а Конфино ушел в Тель-Авивский университет, но по инициативе Хармана (президента университета. — В.Ш.) меня пригласили в Иерусалим.

В письмах обсуждаются коллизии, связанные с предстоящим трудоустройством Ронена. Из прочего интересен восторженный отзыв израильской поэтессы о стихах еще молодого Бродского.

Борис Фрезинский. Бабель, Эренбург и другие. Суждения, встречи, взаимоотношения, рассказы А.Н.Пирожковой. Звезда, 2014, № 6

Богатейший, сложнейший и интереснейший материал. Бабель в статьях Эренбурга. Парижская жизнь Эренбурга в письмах и свидетельствах Бабеля. Например, вот такая деталь:

С.Н.Поварцов приводит фрагмент беседы Бабеля с журналистами Москвы, не включенной в его собрание сочинений, и там упоминается о тысячах немцев, перебравшихся в Париж после прихода к власти Гитлера: «Все они сидят на Монпарнасе, ведут себя страшно бестактно. Даже выгнали Эренбурга с его места в баре, где он сидел столько лет».

Дальше начинаются драматичные сюжеты: Бабель, восхищающийся стилем Сталина-оратора, Бабель — друг семьи Ежова, Эренбург, воспевающий социалистическое строительство… Самые неприятные подробности (например, поведение Бабеля во время «московских процессов») Фрезинский опускает, иное склонен своим героям простить, зато к другим писателям (например, Валентину Катаеву) беспощадно строг.

Пожалуй, наименее интересная часть — рассказы сравнительно недавно умершей в столетнем возрасте Антонины Николаевны Пирожковой. Вдова Бабеля уже вспомнила все, что могла, и не один раз. Хотя…

Когда я стала по-своему довольно известным человеком, жена Ежова как-то спросила Бабеля: «А что А.Н. обо мне думает?» Бабель потом рассказывал, что он ей ответил: «Что может думать женщина-инженер, занятая большой работой, о вас, накрашенной сановнице?» Е.С. (Евгения Соломоновна Гладун, жена Ежова. — В.Ш.) возмутилась: «Неужто А.Н. считает меня накрашенной сановницей?» Очень это ее задело. После этого она устроилась на работу (то ли в Союз писателей, то ли еще куда…).

Борис Херсонский. До последней крошки. Стихи. Новый мир, 2014, № 6

Подборка стихов одного из наиболее известных современных русских поэтов — жителя Одессы, русскоязычного патриота унитарной Украины, еврея по происхождению и самоощущению, христианина по вероисповеданию. Сочетание сложное.

Лучшие стихи Херсонского — те, где он стилистически и версификационно никак не соприкасается с Бродским (чьим интонациям роковым образом не умеет сопротивляться), где не рассуждает и не рассказывает, а «показывает» образ. В новой подборке есть такие стихи:

   Небосвод! Ты был водоразделом,

   словно ледяной покров — весь в белом,

   ни тебе созвездий, ни Луны.

   Подступы к тебе укреплены.

   Хордовым и позвоночным телом

   мы распоряжаться не вольны.

Есть и стихи иного рода — про СССР, общую колыбель ныне враждующих друг с другом российских, западно- и восточноукраинских людей. Колыбель, породившую их комплексы и картины мира:

   Просто страна и время были устроены так.

   Распятый Христос — не годился. Годился распятый Спартак.

   Украинец считался — бандеровец. Еврей — израильский шпион.

   Бог считался никто. А «Спартак» — «Спартак» — чемпион!

Лев Симкин. Папина мама. Знамя, 2014, № 5

В последние годы доктор юридических наук Лев Симкин опубликовал книгу и несколько статей, посвященных тем или иным эпизодам Холокоста. Одни его работы оказались более содержательны и убедительны, другие — менее. На сей раз Симкин пишет о том, что привело его к этой теме, касается истории своей семьи, своих погибших предков. Может быть, стоило бы этим и ограничиться. Едва ли имело смысл на нескольких журнальных страницах пересказывать общеизвестные сведения о Катастрофе. Для кого? Для тех девиц, которые считали, что «Холокост» — марка обойного клея? Вряд ли они откроют «Знамя».

Михаил Дерунов. Беседы в предзоннике. Рассказ. Знамя, 2014, № 6

Внук знаменитого энкавэдэшника Артура Артузова в 1960-е годы стал деятелем антисоветского подполья и угодил в мордовскую «зону». Сидел, между прочим, вместе с Синявским, Шухевичем-младшим и много кем еще…

В редакционной врезке рассказ представлен как отражающий «собственный лагерный опыт» автора. Но лагерь в описании Дерунова как-то подозрительно напоминает дом отдыха. Ощущение, что заключенные — среди которых есть и нацистские преступники, полицаи, бериевские палачи — только то и делают, что разводят цветы, пьют чай с коньяком и шоколадом (прислали из ФРГ нацисту Миниху), а также участвуют в литературном кружке во главе с милейшим Андреем Донатовичем. Ничего общего с той картиной, которая возникает под пером Буковского или Марченко. Возглавляет эту неправдоподобно-идиллическую «зону» майор Израиль Абрамович Иоффе. «Он очень не любил брани и всегда выговаривал надзирателям и шурикам (блатным низших категорий. — В.Ш.), если слышал от них хулиганское слово. Зэки о нем говорили: лезет в волки, а хвост собачий». Повествование приобретает совсем уж фантасмагорический характер, когда местный опер «стучит» приезжему полковнику, «что майор Иоффе мацу готовит» и «отмечает все еврейские праздники и каждую субботу».

Игорь Ефимов. Филип Рот (1933–). Иностранная литература, 2014, № 4

Несколько поверхностный, но не лишенный информативности текст о современном американском прозаике, написанный живущим в США талантливым русским писателем того же поколения. Обсуждаются, конечно, и еврейские аспекты творчества Рота. Любопытна история про ранний рассказ «Обращение евреев», из-за которого Роту пришлось держать ответ перед Антидиффамационной лигой. Вспоминал ли писатель этот эпизод годы спустя, когда работал над романом «Людское клеймо», герой которого, Колман Силк, стал жертвой столь же нелепого обвинения в расизме? Но если для Силка, скрывшего свое происхождение светлокожего афроамериканца, это стало своего рода возмездием за отступничество, то Рот всегда говорит о еврейском мире «изнутри» — даже если пишет вещи парадоксальные и неудобные…

Александр Хургин. Рассказы с кровищей. Октябрь, 2014, № 4

Из трех рассказов самый невыразительный — тот, что про еврейских и немецких эмигрантов из бывшего СССР в Германии. Два других — из постсоветской российской жизни, в гиньольном роде. Все три — действительно с кровищей: в одном случае из срезанной парикмахером родинки на затылке, во втором — из разбитого носа, в третьем героя убивают, похоже — по ошибке…

Гавриил Левинзон. Огоньки признания. Рассказ. Урал, 2014, № 5

Рассказ о двух еврейских семьях, в которых выросли дети: мальчик — вундеркинд, но не очень хороший человек, а девочка — не вундеркинд, но хорошая. Кажется, автор имел в виду именно это, но точно ручаться нельзя — по причине его полнейшей литературно-технической беспомощности. Судя по редакционной справке, тридцать-сорок лет назад Левинзон являлся советским детским писателем, что все-таки предусматривало некую выучку, но «в настоящее время живет в США» — там, похоже, дисквалифицировался. Сделать из текста, о причинах публикации которого гадать не будем, полноценное литературное произведение не смог бы никто, но исправить элементарные языковые ошибки редакторам «Урала» следовало бы. Например, герой-рассказчик сообщает о себе, что он «посмертный зав районным методобъединением». Воображение разыгрывается. Но автор, вероятно, хотел сказать: пожизненный.

Мелинда Ковай, Эстер Нойманн. Воспоминания о летнем отдыхе. Стратегии определения еврейской идентичности и социализация элиты в социалистической Венгрии. Новое литературное обозрение, 2014, № 2(126)

Социологическая статья обобщает впечатления людей, в детстве (в 1950–1970-е годы) проводивших лето на севере Венгрии, в поселке Банк. Это было «продвинутое», «прогрессивное» место отдыха для детей из «хороших семей»:

Быть «банкийским ребенком» значило принадлежать к привилегированным социальным группам, а экономические, социальные и культурные привилегии обеспечивали доступ к доброжелательной педагогике, персональному вниманию и свободе, которая вытекала из возможности быть талантливыми и уникальными. Банк был культурным продуктом, воспроизводившим довоенную систему социальных отношений, усиливавшуюся благодаря осознанию общих вкусовых предпочтений и укреплявшуюся с помощью общих политических взглядов и общей морали.

Большинство «банкийцев» составляли еврейские дети, что отражало особую роль евреев в Венгрии — после войны их доля в местной интеллигенции была гораздо выше, чем в других центрально- и восточноевропейских государствах. К тому же не стоит забывать: Венгрия оказалась единственной из стран коммунистического блока, где довольно долгое (и самое страшное) время первым лицом оставался еврей (Матьяш Ракоши). При нем «была инициирована антисионистская кампания по советскому образцу, однако после смерти Сталина подготовленный публичный процесс так и не дошел до этапа предъявления обвинения».

Позже, в эпоху Яноша Кадара, «евреи как социальная группа и связанный с этой группой публичный дискурс могли существовать только в определенной "серой зоне"», причем «с официальной партийной точки зрения еврейство существовало в Венгрии только как религиозная группа, и если кто-либо описывал евреев в каком-то другом ключе, такие высказывания автоматически подпадали под определение антисемитских или, наоборот, сионистских». Бросаются в глаза как сходство, так и различие с советской национальной политикой: именно о религиозном аспекте еврейства в СССР полагалось молчать в первую очередь. Что касается самих венгерских евреев, то многие из них особенно против подобной ситуации и не возражали — «идентификация с идеологией новой системы давала возможность продолжить их прерванную ассимиляцию».

Еврейские дети, отдыхавшие в Банке, осознавали свою принадлежность к народу Израиля постепенно, исподволь, и эта принадлежность означала не статус отверженных, «инвалидов пятой группы», как это обычно имело место в СССР, а исключительно родовую причастность к интеллектуальной (а иногда и не только интеллектуальной) элите. Малочисленные среди «банкийцев» нееврейские дети дискриминации не подвергались (на национально-религиозные темы там вообще не говорили!), но ощущали себя допущенными в особый круг, более высокий в сравнении с их собственными семьями. Одна из информанток уподобляет свои ощущения чувствам Гарри Поттера, попавшего в Хогвартс, — характерный образ! Вот ее же слова:

Те черты, которые так восхищали меня в моих друзьях, воспринимались в венгерском обществе как абсолютно еврейские, и, конечно, меня часто считают еврейкой, потому что во мне нет ничего деревенского, я совершенно городской человек. А это каким-то образом идентифицируется с еврейским поведением.

Подготовил Валерий Шубинский