Николай Пропирный
Евреи и прочие, или Десять лет в еврейской газете
Октябрь 2013
Воспоминания
Версия для печати

«Народ Книги в мире книг» завершает публикацию фрагментов из новой повести московского журналиста Николая Пропирного[1]. Как уже знают читатели, композиционная структура этого произведения предполагает наличие так называемых «маргиналий» — коротких лирических или сатирических зарисовок, раскиданных по книге и не имеющих прямой связи с сюжетом. В настоящей подборке собраны маргиналии из разных частей повествования и разных временных пластов — от начала работы в «ЕЖе» (газете «Еврейская жизнь») еще неопытного, но подающего надежды сотрудника и фактически до самого ее конца.


«Я, строго говоря, не еврей…»


Как только я стал штатным сотрудником редакции, наш учредитель начал натаскивать меня, а именно — таскать на разного рода мероприятия и встречи. По результатам я должен был что-то писать, а он рукой мастера-свидетеля расставлял верные акценты, делая из моего сырья газетный материал.


Иногда мероприятия оказывались интересными, иногда — нет. Как-то сидим на одном из вот таких вторых. Он — за круглым столом, я — сбоку у стены. Скука смертная. Вслушиваюсь в то, что говорят участники «круглого стола» о несуществующих еще возможностях несуществующего еще экономического сотрудничества России с Израилем, и пытаюсь не заснуть. Вдруг гляжу: наш учредитель то головой закивает, то наоборот качнет ей из стороны в сторону сомнительно, то усмехнется иронически в бороду — словом, реагирует. И, главное, все время что-то записывает. «Вот, — думаю, — что значит профессионал! Это я, неумеха, ничего путного из этой бредятины извлечь не способен, а он вон как — уже на целую полосу, считай, настрочил…» И грустно мне, и стыдно за собственную свою бестолковость.


В перерыве шеф отошел с кем-то побеседовать, оставив записи на столе, и я поспешил украдкой заглянуть в них. На единственном листе бумаги была тщательно и подробно изображена глядящая в окно пушистая кошечка в окружении разнообразных соцветий. Без слов.


А еще случались интервью. Наш учредитель задавал вопросы и важно кивал, а я записывал все на диктофон, а также изображал интервьюеру и интервьюируемому восхищенную публику. Раз мы отправились вдвоем к одному новообразовавшемуся миллионеру. Полукровке, но с вполне еврейскими отчеством-фамилией. Офис в шаговой доступности от Кремля, кабинет, размером и обстановкой напоминающий музейный зал, необозримый антикварный стол, за ним — герой нового времени. Над ним — громадное фотополотно, изображающее беседу героя с Патриархом всея Руси.


Вначале наш собеседник вел себя несколько чопорно, но довольно быстро разошелся: «Я, вообще говоря, всегда ощущал себя евреем. А как еще с таким-то отчеством? Рувимыч! (Смеется.) Да и друзья у меня, и деловые партнеры всегда были по преимуществу евреи…» Потом несколько сентиментально — про приходившие мысли об отъезде в Израиль и задорно — про гордость за еврейскую страну, которая «наподдала этим арабам, а заодно и коммунякам козью морду показала». Ну, дальше про первую заработанную «у. е.», перспективы экономического развития нашей многострадальной родины и прочее, для этого рассказа не столь существенное. Я записываю все на диктофон, учредитель сидит важно, изредка кивает и делает дорогой перьевой ручкой пометки в блокноте.


В тот же вечер я все расшифровал, отредактировал и напечатал. Назавтра представил шефу и, получив одобрение, понес на визу. Оставил текст секретарше. Через пару дней она позвонила — можно забирать.


Забрал. Исчеркана и исписана была только первая страница интервью, где про то, «откуда есть пошел» герой. Вместо зачеркнутого теперь значилось: «Я, строго говоря, не еврей. И среди друзей моих и деловых партнеров всегда были люди разных национальностей». Про Израиль вообще все вычеркнуто…


Прочитав исправленное, наш учредитель высказался по матушке, нахмурился, потом нехорошо улыбнулся: «Правильно, что ты ему текст на визу без названия носил. Сейчас и волки будут целы, и овцы сыты. В смысле, козы… Мы ему сейчас самому козью морду предъявим. Заголовок будет такой…» И размашисто написал над текстом имя, отчество (Рувимович!) и вполне еврейскую фамилию героя интервью. Потом поставил двоеточие и — «Я, строго говоря, не еврей…» Так и вышло в газете.

Как реагировал на это хозяин антикварного кабинета, не знаю. Но много лет спустя, когда этот самый Рувимыч волею судеб очутился на обочине экономического развития нашей многострадальной родины, они с шефом очень сдружились. На почве любви к либеральным ценностям.


…И рыбку съесть


Я другой такой страны не знаю, где бы секретная служба играла столь значительную роль в формировании менталитета, культурного пласта и психологического фона. И, кстати, в частной жизни частного человека. Нет, безусловно, бывают кое-где отдельные периоды, даже затяжные. Но всё же не так, как у нас — на долгие десятилетия и даже после того, как всесильная охранительная структура утратила свою удушающую силу…


В других странах собираются конференции типа «Окружающая среда: вчера, сегодня, завтра» или там «Калорийность питания: вчера, сегодня, завтра». Вопросы на них обсуждаются важные, насущные, как говорится — судьбоносные. Ну а в Москве организовали в 1993-м конференцию «КГБ: вчера, сегодня, завтра», что тогда выглядело вполне логичным, а сегодня кажется и судьбоносным.


На этой конференции я познакомился с православным священником отцом Виктором Ювельсом. Это был высокий, тонкий, красивый человек с гривой совершенно белых волос и белой же совершенной формы бородой. Супруга его была еврейкой, поэтому их сын с полным на то основанием оказался в застойные времена активистом еврейского подполья, затем узником Сиона, потом, уехав в Израиль, сделался там политическим деятелем. И ходит, между прочим, в кипе.


Отец Виктор поделился со мной парой историй из священнической жизни. Первая — о принятии сана.


Его довольно долго не рукополагали, и он обратился за разъяснением причин к архиепископу. Тот с готовностью начал эти причины перечислять:


— Ну, вы — кандидат наук, в недавнем прошлом доцент, в институте сколько лет проработали. Всё это минусы… минусы… гм… — владыка ненадолго замолчал, затем негромко продолжил: — Вот Ювельс опять же…


— Ваше высокопреосвященство, у меня мама — полька… — ответил ошарашенный будущий священник.


Владыка печально посмотрел на него:


— Вот. И мама полька… Это же еще хуже…


В те дни, когда происходила эта самая конференция, много шума наделала статья одного из православных архипастырей, вышедшая в оголтело-красном печатном органе. При этом сам текст, представлявший собой не слишком внятный политический манифест, был откровенно коричневым.


Оказалось, что отец Виктор встречался с новоявленным православным политиком еще в бытность того простым епископом. Будущий публицист нередко приезжал погостить к приятелю — пастырю соседней епархии, где Ювельс служил архивариусом. Как-то они вместе поехали в лес, там отец Виктор со своим епископом отправился играть в городки, а гость — страстный рыбак — с водителем рыбачить.

Сыграв три партии, городошники подошли к речке, а гость чуть не плачет: «Что же это такое?! Нет в мире справедливости! Вон этот шофер Богу, наверняка, не молится, а у него клюнуло шесть раз. У меня же только четыре…» Местный епископ наклонился к шоферу и что-то пошептал ему на ухо. Тот насадил червяка на крючок, закинул, всё вроде бы по-прежнему, но клевать у него почему-то перестало.


Сыграв еще две партии, епископ с архивариусом вновь вернулись к реке. Гость ликовал: «А свет-то Божий хорош! Все устроено очень даже справедливо! У него как было, так и осталось шесть рыбок, а у меня целых восемь!»


«Так вот, я думаю, что он просто взялся не за свое дело, — закончил свой рассказ отец Виктор. — Один соименный ему митрополит прежних времен говаривал: “В мои дни келейник только и знал дела, что горшки за архиереем выносить, а сегодня келейники полезли в большую политику”. Когда-то наш с вами писатель представлял собой хорошего келейника и был на месте, рыбачил — и тоже был на месте… А тут, наверное, ему показалось, что у кого-то из евреев на пару рыбок больше…»


Кончил дело — гуляй смело


Мне нередко приходилось присутствовать — и в качестве представителя прессы, и даже в качестве представителя ответчика (одна сильно и демонстративно не любившая евреев организация обиделась на «ЕЖа», назвавшего ее в своей публикации «юдофобской») — на разного рода «антисемитских», как мы их называли, судебных процессах. Но этот был, пожалуй, самым занимательным. Подсудимого с таким количеством титулов московский Дом правосудия, наверняка, видел впервые. Судили главного редактора газеты «Перунова Русь», «председателя Великорусской партии великороссов», «академика-архипатриарха Русской национальной академии», «главу Русского правительства России в подполье». Впрочем, как сказано в бессмертном фильме, «в соседнем районе украли даже члена партии». Тем более экспертиза, несмотря на все эти титулы, признала гражданина Железнюка вменяемым.


Уголовное дело против него возбудили за разжигание национальной розни, каковым признали публикацию в «Перуновой Руси» так называемого «Катехизиса еврея в СССР».


Пословица говорит: «Делу время, потехе — час». А «Дело Железнюка» было будто нарочно выстроено в противовес этой народной рекомендации. Собственно делу в этом деле досталось не так уж много времени, зато потехе…


Вдоволь потешился и один из общественных защитников обвиняемого, появлявшийся на судебных заседаниях то в казачьем мундире и галифе с широченными лампасами, то в дерюжной хламиде до полу и с сучковатым посохом.


Потешился адвокат подсудимого, заявивший, что прокуратура находится под влиянием сионистского лоббизма. Прокурор, кстати, ответил на это досужее обвинение и тоже потешился вволю. «В какой палате у нас прокурор?..» — из того же бессмертного фильма. Так вот, прокурор оказался в одной палате с обвиняемым. Под конец процесса он разразился адвокатской по сути речью.


Потешилась болевшая за Железнюка публика. Одна его болельщица весь процесс держала представителей и свидетелей обвинения под прицелом измятой иконки (это выглядело особенно забавно, поскольку Железнюк во всеуслышание объявил себя язычником, а христианство — еврейской ловушкой для неевреев); другая железнючка то старательно отплевывалась через левое плечо, то негромко, но смачно ругалась матом; еще один — длиннобородый господин в костюме оперного пейзанина — перемежал раскаты саркастического хохота воздеванием очей и дланей горе…

Потешился и сам обвиняемый. Он гневно разоблачал злохитрые происки сионистов со времен Киевской Руси до наших дней, слезно жаловался на их же козни непосредственно против него самого, вдруг замолкал и, шумно вздыхая, долго отирал чело платком размером с наволочку… А за несколько минут до оглашения приговора Железнюк с кинематографической скорбью на освященном грядущим мученичеством лице передал одному из соратников часы и бумажник — зачем они ему на эшафоте?..


И вот финальный аккорд потехи: главу Русского правительства России в подполье признали виновным, приговорили к штрафу и трехлетнему запрету на издательскую деятельность. Но! Еще до вступления приговора в силу Железнюк попал под амнистию, каковая была объявлена в ознаменование… 50-летия победы над нацизмом.


Что скажет матушка?..


Отмечать Рош-а-Шана — наступление нового года по еврейскому календарю, последнего, как вскоре выяснилось, нашего года в «ЕЖе», — мы с Доктором начали прямо в редакции. Оснований к тому имелось целых два, не считая собственно праздника. Во‑первых, разные дружественные нашему изданию организации наслали мне с курьерами новогодних подарков, среди которых, кроме традиционных меда и яблок, обнаружилось и несколько бутылок вина. Во-вторых, Дедушка отправился отмечать осенние праздники в Израиль и не мог ни помешать нам своими укорами, ни принять участия — что означало бы неизбежную отрезвляющую бдительность с нашей стороны в виду грядущего отвоза пустившего слюни шефа домой.


Когда вино, благотворно влияя, разлилось по нам, мы с Доктором преисполнились благодарности к еврейскому календарю и решили оплатить долг. Поймали такси и отправились на Горку — в синагогу.


Продравшись сквозь густую толпу празднующих, мы поднялись по ступенькам, но попасть внутрь оказалось невозможно — служба должна была вот-вот начаться и в дверях образовалась пробка. Взглянув вниз на праздничную толпу, я обнаружил знакомое, хотя и несколько неожиданное лицо. Попыхивая сигаркой и с благосклонной ленцой посматривая на толкавших его беспокойных граждан еврейской национальности, у самой лестницы стоял отец Владимир Крамарев — сотрудник патриаршей пресс-службы. Надо сказать, что в черном костюме без галстука, со своим интеллигентным узкобородым лицом под черной же ермолкой этот православный батюшка выглядел возле синагоги вполне органично.


Увидев меня, священник приветливо помахал сигаркой.


— Какими судьбами, отец Владимир? Дела служебные?


— Отнюдь. Какие ж дела в праздник? И я, так сказать, не чужд... Г-хм… И вообще, нам, православным, этот праздник отметить незазорно. Дань, так сказать, отеческой новогодней традиции. Да и погодка в сентябре поприятнее, чем зимой.


— Ну, поскольку, вы не на службе, может, отметим? За встречу — во всех смыслах. Мы вот с другом уже приобщились винца.


— С удовольствием, только я тоже уже отметил, так сказать. Но «клюковкой»…


— Градус понижать нельзя! Значит, будет «клюковка», — строго сказал Доктор и начал протискиваться сквозь толпу в сторону ближайшего магазина.


…С отцом Владимиром мы часто встречались на светских раутах, организованных разными еврейскими структурами или израильским посольством. По завершении мероприятия Крамарев, как правило, подходил ко мне и, теребя наперсный крест, негромко басил в ухо:


— Ну что, по традиционной?.. Тогда я пойду переоденусь. В штатское, так сказать.


И он скрывался в туалете, помахивая кейсом и метя пол подолом рясы, под которой скрывалась гражданская одежда.


После его возвращения, подхватив еще пару общих приятелей, мы отправлялись искать, по выражению отца Владимира, «злачное место из пристойных»…


…Доктор принес две бутылки сладковато-горькой рубиновой настойки и мы, отойдя к железному забору автостоянки, пили ее из горла под любезно предложенные отцом Владимиром ароматные сигарки.


Потом за горючим бегали мы с батюшкой. После третьей ходки Доктора поймала компания каких-то развеселых молодых евреев, увела его к памятнику героям Плевны и принудила к питию водки. Последовав за ними, мы с отцом Владимиром, удобно расположившись на ступенях памятника-часовни, наслаждались прозрачным теплом осеннего вечера.


— Ну, пожалуй, пора, — с грустью сказал священник, не сумев вытряхнуть из бутылки больше ни одной ядовито-красной капли, и попытался встать. — Домой-ой-ёй...


Я поднялся вслед за ним. Несмотря на полный штиль, ощутимо штормило.


— Батюшка, а что скажет матушка?


— Матушка… А что матушка?.. — священник прищурил глаз и мотнул головой. — Матушка скажет: «Опять?!»


Спустя какое-то время карьера отца Владимира резко рванулась вверх. Вид у него сделался сытый и важный, он начал часто появляться на телеэкранах и с учительным видом нести такую державно-обскурантистскую мракобесицу, что некоторые подросшие детишки из интеллигентных семей, которых он когда-то крестил, поспешили спрятать подальше от посторонних глаз свидетельства за его подписью.


Как-то незадолго до этого неприятного превращения я заехал к Крамареву в день, когда он, по его собственным словам, «отбывал служебную повинность». Стояла поздняя осень, но день выдался сухой и ясный. Невысокая старинная колокольня, словно очерченная тушью по акварельному пейзажу, неярко краснела на фоне глубокого сероватого неба.


— Какая красивая церковь у вас, отец Владимир…


Священник, прищурившись, окинул взглядом каноническую территорию своего отдела, пожевал губами и пробасил:


— Н-ничего церквушка. Вот только райончик спальный…


В лице священника Крамарева, так часто появляющемся на экране телевизора, люди, раздраженные происходящим в церкви и в обществе в целом, в том числе многие старые приятели отца Владимира, опознали то, что их, собственно, раздражает. Посыпались ядовитые насмешки и гневные посты в интернете…


Но ему это — все равно. У него теперь новые приятели. А мне, признаться, жаль. Я был бы вовсе не против снова услышать после какого-нибудь раута негромкий вопрос, заданный тяжелым грудным басом:


— Ну, что, по традиционной?..


Рисунки автора


[1] Предыдущие фрагменты повести см.: «Народ Книги в мире книг» № 89, 90, 92 и 105.